Сто лет назад белорусские оппозиционеры получили 12 лет тюрьмы. Рассказываем, в каких условиях они сидели

22 сентября 2021 в 1632308940
«Зеркало»

17 сентября белорусские власти впервые торжественно отметили День народного единства, положивший, по их мнению, конец эксплуатации белорусов в Польше. Выяснили, в каких условиях в этой стране сидели политзаключенные, а также сравнили польские тюрьмы с советскими.

Арест депутатов в условиях диктатуры

Жители Западной Беларуси были в составе Польши почти 20 лет - с 1921 по 1939 годы. Все это время они боролись с властями за свои права.

Поводов хватало. Западная Беларусь являлась отсталым аграрным регионом в составе Польши, власти воспринимали ее как сырьевой придаток. Белорусы практически не могли учиться на родном языке. Нашим соотечественникам было сложно пробиться в органы власти, их редко принимали на работу в госучреждения. Они слабо могли влиять на развитие своего региона.

В 1925-м депутат польского сейма белорус Бронислав Тарашкевич предложил создать Белорусскую крестьянско-рабочую громаду, в которую за короткий срок вступило около 100 тысяч человек. Лидеры громады требовали конфисковать помещичьи земли и разделить их между безземельными крестьянами, создать рабоче-крестьянское правительство, установить демократические свободы и дать право на самоопределение Западной Беларуси.

С точки зрения польских властей речь, безусловно, шла о подрыве государственности. В начале 1927 года Бронислава Тарашкевича, Симона Рак-Михайловского, Павла Волошина и других депутатов задержали без согласия сейма. Именно тогда - 94 года тому назад - произошли события, описанные в этом тексте. В заголовке мы использовали округленную цифру 100.

Вскоре громаду запретили. В 1928-м задержанные депутаты получили по 12 лет тюрьмы, хотя предсказуемо вышли на свободу раньше.

Добавим, что за год до ареста политиков в Польше случился государственный переворот. К власти пришел Юзеф Пилсудский, установивший режим «санации». Итак, в каких условиях содержались политзаключенные при польской диктатуре?

«Не зашкодзіць мець на запас некалькі кілё - прыгадзіцца на працу, як пакіну ўрэшце сьцены турмы»

В тюрьме Бронислав Тарашкевич - языковед, переводчик, публицист - работал над своей знаменитой «Беларускай граматыкай», в просторечии известной как «тарашкевица». Именно по ней - согласно нормам звучания белорусского языка - надо писать «сьнег» и «Эўропа» (теперь мы пишем «снег» и «Еўропа»). Также Тарашкевич переводил на белорусский язык «Пана Тадэвуша» Адама Мицкевича.

Но куда больше известно об условиях содержания Симона Рака-Михайловского, оставившего подробный дневник. В 2007 году этот документ опубликовал авторитетный белорусский историк Александр Пашкевич. Текст написан на «тарашкевице», сохраненной в этом тексте. Уточним, что ниже идет речь о заключении еще до вынесения приговора. То есть о местах, являвшихся аналогами минских Окрестина и Володарки.

Итак, Симона Рак-Михайловского - редактора, поэта, общественно-политического деятеля - задержали на вокзале в Вильнюсе и отправили в тюрьму Лукишки.

«Пішацца турэмны мой фармуляр. Далей - дэталічны вобыск, разьдзяюся да бялізны», - пишет политик. В советских и современных тюрьмах заключенные раздеваются полностью.

В 6−7 утра раздают завтрак. На обед Рак-Михайловский получает «міску нейкага крупніку, зваранага з бульбай: хлеба не дано, бо пры праверцы ранішняй у турме мяне яшчэ ў камэры 115 не было».

Депутату хочется курить. Он обращается с просьбой к администрации тюрьмы, и ему передают 20 папирос. «Куру без перастанку», - отмечает автор дневника.

Утром следующего дня Рак-Михайловскому приносят кофе, который ему не нравится: «Згатаваная з цыкорыяй вада, чуць-чуць падсалоджаная. Хочацца есьці, сёрбаю яе драўлянай турэмнай лыжкай з бляшанай бела-паліванай міскі». В этот же день политик покупает себе хлеба, масла, колбасы, а также табак и папиросы.

Камера, в которой он сидит, с сырыми углами, на стенах много рисунков: «Гармата, кулямёт з істужкай, перагоначны апарат, сэрца, пранізанае крыжам і кінжалам, вычарчаныя кругі, рысункі людзей у стылю егіпецкім і асірыйскім, розныя надрапаныя на сьценах прозьвішчы, мусіць, былых тут узьнікаў, а нават і надпісы на сьценах і дзьвярох з літаратуры клёзэтнай (туалетной, - Прим. ред). Любопытно, что ничего из этого - даже самогоночный аппарат(!) не замазывают.

Спустя несколько дней жена Симона передает ему много еды, одеяло, войлочный ковер под ноги и белье.

Неделю Рак-Михайловский держит голодовку, поскольку при его задержании нарушен закон: как депутат он обладает неприкосновенностью. Но затем быстро восстанавливает здоровье: «Не адмаўляюся ад ежы турэмнай - гарачая і ёсьць трохі кісьлі іншым разам». «Ем як у санаторыі, стараючыся нагнаць страчанае ў часе галадоўкі», - отмечает он ниже.

До голодовки политик весил 70 кг, за неделю похудел до 64. 26 января Рак-Михаловский завершил голодовку. 15 апреля он пишет, что уже вернул эти килограммы: «Але трэба будзе гнаць і далей. Не зашкодзіць мець на запас некалькі кілё - прыгадзіцца на працу, як пакіну ўрэшце сьцены турмы. Некалі ж гэта здарыцца, будзе».

В Лукишках - как и на Володарке - есть библиотека. Заключенный выбирает себе беллетристику.

«Выгаварыў сабе права класьціся спаць, а 9 вечара, прыплачваючы за 2 гадзіны электрыкі»

В том же январе 1927 года Рак-Михайловского переводят в другую тюрьму. Никакого «стакана» (глухая одиночная камера площадью не более половины квадратного метра в автозаке): сначала к тюрьме подгоняют грузовой автомобиль, в кузов которого садятся пять заключенных и шесть полицейских. Рядом с шофером едет комендант. Остальные полицейские садятся в другую машину, идущую следом.

Зэков привозят на вокзал и помещают в непрогретый вагон. Растопить его не получается, от холода мучаются и охранники. Зато комендант сам предлагает чай и газеты. Рак-Михайловский читает сегодняшний Dziennik Wileński и вчерашнюю Warszawiankę.

Депутатов привозят во Вронки - специальную тюрьму для политических заключенных, расположенную в одноименном городе Познанского воеводства (она действует до сих пор), и помещают в одиночные камеры.

Расписание у «политических» следующее: в пять утра «тры разы па пяць удараў у звон. Запальваецца лямпачка» (в другом фрагменте автор дневника пишет о подъеме в шесть утра). В любом случае фраза о лампочке свидетельствует, что свет ночью, в отличие от белорусских тюрем, не горит.

В 7 часов утра приносят кофе, в 10 - кипяток для чая. С 10 до 11 - часовая прогулка по дворику.

В Лукишках арестанты ходили по дорожке шириной в два аршина (один аршин - 0,7112 м). Во Вронках они маршируют по длинному и широкому палисаднику. Чтобы человек не смотрел по сторонам, прогулка проходит по грядке, имевшей форму эллипса: «Вышыня градкі будзе паўтары пядзі (1 пядь - 0,1778 м. - Прим. ред.), шырыня верхняе плошчы (па якой ідзеш) мае дзьве пядзі (толькі!), ніжняя частка градкі - чатыры пядзі шырыні; градка насыпана з звычайнага грунту, чуць азірнешся ці паглядзіш убок - зараз нага спаўзе з градкі і сам пахілішся, што зараз жа заўважа пільнае вока вартаўніка-«дазорцы».

В 12 - обед. В 15.30 приносят кипяток для чая, в 18 - ужин, в 19 - спать.

«Але я выгаварыў сабе права класьціся спаць, а 9 вечара, прыплачваючы за 2 гадзіны электрыкі (бо сьвечкі паліць у камеры не дазваляецца; ды гэта і добра; няма чаду і дыму ад іх)», - пишет Рак-Михайловский. Какой-то удивительный либерализм по советско-белорусским меркам.

«Во всем царили порядок, чистота и аккуратность»

Как выглядит камера?

«Большая, чым у Вільні я меў - шырэйшая на цэлы шаг; сьцены (…) чыста выбелены», - описывает ее заключенный.

В другом фрагменте дневника он уточняет: «Камера чыстая, прасторная: 7×4 крокаў (…). Падлога асфальтавая, чорная; такія ж дзьверы і падаконьнік, укосны; вакно на шэсьць шырокіх шыбаў; прасьвет яго большы ў шырыню, чым у вышыню. Ніжні край вакна нароўні з галавой. Ніжэйшыя тры шыбы зьлёгка матавыя; замест форткі адчыняецца адразу ўся верхняя частка рамы з трыма шыбамі. Ад кручка-засоўкі спускаецца ўніз палка, за якую, цягнучы, адчыняюць верхнюю частку вакна».

В одиночной камере также имелся белый переносной столик на четырех ножках, такая же табуретка. На стене шкафчик, в котором размещались тюремные щетки для обуви и одежды, каменная белая миска и стакан. На вешалке под шкафчиком - полотенце и мешочек для столового ножа.

«Гэта ўсё пры правай ад дзьвярэй сьцяне. У пярэднім куце пры гэтай сьцяне - бліжэй да вакна - вешалка для вопраткі, а ў заднім куце - бліжай да дзьвярэй - калёрыфэр (судя по всему, речь идет о калорифере - аппарате для обогрева воздуха. - Прим. ред.).

Посреди комнаты, у левой стены, стояла кровать. В углу около дверей белый каменный стульчак для естественных потребностей. Никакой параши!

«У пярэднім куце, што да вакна - жбан-гарлач для вады, белая міска для ўліваньня і невялікае вядро для бруднае вады; на нізкай вешалцы - шчотка-мяцёлка для падлогі, савочак для сьмяцьця, анучка для сьціраньня пылу і другая для выціраньня вакна, як яно запатнее. Усё прадугледжана і кожная рэч мае сваё мейсца. (…). Усе рэчы чысьцюсенькія, як і бялізна на ложку, дзе коўдра ўложана ў чысты чахол».

Как отмечал Рак-Михайловский, во всем царили порядок, чистота и аккуратность, в коридорах царила тишина, а сотрудники были деликатными.

Политика огорчало, что парикмахера к нему приводили в камеру «только раз в неделю». В Лукишках его водили баню раз в две недели, в новой тюрьме обещали на каждые выходные, хотя Рак-Михайловский не поверил в такую щедрость (увы, из дневника нельзя узнать, прав ли оказался политик).

Впрочем, речь шла не о классической бане, а скорее о душе: «Мыцца даводзіцца пад «душам» увесь час, у цеснай загародцы з дошчак. Начыньня ніякага. Рэгулюе ваду нейкі вязень-«істопнік», сядзіць нямы, як рыба; воддаль трохі ад мяне сядзіць вартоўны-дазорца».

Имели ли место репрессии? Рак-Михайловский пишет об одном случае. Спустя месяц после задержания от него потребовали «замыкаць на дзень ложак - падносіць яго і зачэпліваць кручком за прабой у сьцяне». Других примеров он не приводит. Это случилось в варшавской тюрьме. В Лукишках таких правил не существовало.

Не будем идеализировать польские тюрьмы. Далеко не все сидели в одиночных камерах. Да и в целом Рак-Михайловского, Тарашкевича и их коллег осудили незаконно. Но условия их содержания в целом оказались куда лучше, чем в советских тюрьмах.

«Ён, пэўна, не застанецца жывым, на плячах мае акрываўленыя рубцы, да якіх прыліпае кашуля»

Как сложились судьбы этих людей?

В 1930-м Рак-Михайловского освободили по решению апелляционного суда. Но в следующем году из-за угрозы нового ареста он перебрался в Минск. Там его назначили директором Белорусского государственного музея (предшественника современного Национального исторического).

Но уже в 1933-м политика арестовали и осудили к расстрелу как «организатора и руководителя контрреволюционной организации». Приговор заменили на 10 лет лагерей, после чего заключенного отправили на Соловки.

Бронислав Тарашкевич попал в СССР в 1933-м: его обменяли на драматурга Франтишка Олехновича. Тот в 1920-е годы поверил обещаниям коммунистов и приехал в СССР, но был отправлен на Соловки.

«Я ўжо вырозьняваў (адрозніваў. - Прим. ред.) твары людзей, якiя да нас падыходзiлi. Наперадзе йшоў нейкi высокi мужчына ў цывiльнай вопратцы. Зь iм - з двума палiцыянтамi па бакох - той, каго польскi ўрад абменьваў на мяне: Бранiслаў Тарашкевiч. У гэты мамэнт я адчуў ня толькi духовы (духоўны - Прим. Zerkalo.io), але й фiзычны кантраст памiж намi. Вязень «капiталiстычнага гаспадарства» меў на сабе (…) капялюш, добра скроенае восеньскае палiто, беззаганна вычышчаныя боты… Савецкi вязень iшоў у старэцкiм падзёртым кажуху на салавецкiм бушлаце», - вспоминал Олехнович.

По легенде, когда они пожали друг другу руки, Олехнович спросил у Тарашкевича: «Бронік, куды ты ідзеш?!».

В 1937-м Тарашкевича арестовали. По одной версии его расстреляли, по другой - замучили до смерти на допросах. Свидетелем его последних дней стал детский писатель Станислав Шушкевич, отец будущего руководителя независимой Беларуси.

Шушкевич-старший сидел в одной из камер минской тюрьмы, а в соседней услышал настойчивый стук. «Мы не ведалі турэмнай азбукі: але польскі камуніст пачаў запісваць кончыкам абгарэлай запалкі размову чалавека з суседняй камеры. Той назваў сябе Браніславам Тарашкевічам, сказаў, што яго катуюць, вымагаюць падпісаць «фальшыўкі». Тарашкевіч прастукаў, што ён, пэўна, не застанецца жывым, на плячах мае акрываўленыя рубцы, да якіх прыліпае кашуля…», - вспоминал Шушкевич.

Одновременно с Рак-Михайловским на Соловках оказался украинский националист Симон Подгайный. Он смог выйти на свободу и - ценой сотрудничества с нацистами - уехать на Запад. Там издал книгу «Недорасстрелянные», где рассказал и о жизни сосланных белорусов: «Няшчасныя і зблажэлыя прыбылі на Салаўкі гэтыя валадары, што сталіся апошнімі нявольнікамі. З іх найвыдатнейшым і найбадзёршым быў Рак-Міхайлоўскі. Не ведаю пра ягонае мінулае, не ведаю і пра ягоную дзейнасць у савецкай Беларусі. Магу сцвердзіць толькі толькі адно, што гэты чалавек сапраўды адкрыта і без жаднага жалю сказаў «Так нам і трэба»».

Подгайный несколько раз разговаривал с белорусом.

«Мне давялося колькі разоў размаўляць з Рак-Міхайлоўскім, і ён зрабіў на мяне добрае ўражанне. Здавалася, што чалавек, у якога галава была набіта ўшчэнт усялякім саветафільскім мэтлахам, не можа гэтак хутка прыйсці да памяці, але ў Рак-Міхайлоўскага гэты чад хутка развеяўся. Ён рашуча і катэгарычна асуджаў усё, ува што так слепа паверыў, і так ён караў сябе за мінулае. На Салаўках ён трымаў сябе незалежна, працаваў на цяжкіх фізічных працах, скрозь і заўсёды падкрэсліваў сваю нянавісць на бальшавізму і Масквы, і ўрэшце неяк у 1936 годзе трапіў у адзін з салавецкіх ізалятараў. Адтуль пра яго я не меў ніводных вестак».

В 1937-м Рак-Михайловского этапировали в Минск, год спустя расстреляли. В середине 1950-х его реабилитировали за отсутствием состава преступления.