«Мне не верили, когда я рассказывала про Бучу». Монолог директора лицея из города, снимки которого облетели весь мир

16 апреля 2023 в 1681628880
Алесь Мінаў, «Зеркало»

Лариса Сторожик - учительница истории и директор бучанского лицея № 9 (ранее - гимназия). Все свои 53 года она прожила в Буче. 23 февраля прошлого года она на уроке рассказывала пятиклассникам о начале Второй мировой войны, а на следующее утро услышала взрывы с собственного балкона. О неделе в подвале лицея, ужасах оккупации, бегстве и возвращении в покалеченный город Лариса рассказала «Зеркалу».

«Приехала утром на работу и осталась здесь на целую неделю»

Это началось в пять утра. Звонок руководителя отдела образования: «Мы не учимся». У меня окна выходят на аэропорт в Гостомеле, поэтому, конечно, я услышала взрывы прямо с балкона. Хотя еще вечером было ощущение, что что-то начнется. Я час не могла прийти в себя, поверить, что действительно началась война, но нужно было реагировать. Сразу же написала сообщение, что сегодня мы не идем учиться. Думаю, все родители сами поняли, что к чему. Надо было разбудить сына и сообщить ему о начале войны.

Он сразу решил собирать вещи и ехать за границу. Там центральный офис компании, где он работает. Сына предупредили, что, как только начнется вторжение, там будут ждать. А я не была к этому готова. Сказала сыну, что у меня такая должность, что я будто военнообязанная, на мне ответственность за 90 сотрудников и 1300 учеников. Я не могу просто так взять и уехать. Он ответил: «Я без тебя тоже не могу». Так мы и не поехали.

Я приехала утром на работу и осталась здесь на целую неделю. Сейчас у нас убежище внизу, а тогда было просто наполовину подвальное помещение, в которое постоянно приходили люди. В результате их оказалось 300 человек: от полугодовалых детей до 90-летних бабушек. Выйти было невозможно: сначала были самолеты, вертолеты, взрывы, потом - уличные бои и оккупация. Кроме убежища был госпиталь. В самой больнице не хватало мест, нужно было освобождать для критических пациентов, поэтому легкораненых переносили к нам. Здесь тоже работали врачи, оказывали помощь на первом этаже.

Я постоянно была на ногах: нужно было координировать волонтеров, обеспечивать питание. У каждого были свои обязанности. Мужчины отвечали за входы. Договорились, что если вдруг придут чужие, то надо звать меня. Казалось, я умею говорить, договариваться. Я, видимо, преувеличивала, думая, что смогу с ними [оккупантами] договориться. Когда пришла наша тероборона где-то через неделю, сказали: «Лариса, идите домой, просто отдохните, а мы здесь побудем, последим за этим объектом, он же большой, здесь много людей». Как только я доехала домой, начались уличные бои, Бучу окончательно захватили. Два дня я не могла выйти из квартиры и попасть в гимназию.

«Те, кто уже бежал с востока, говорили: "Мы не верим в эти коридоры"»

У нас были свои правила: оставшиеся в оккупации знали, что нужно надевать яркую одежду, если не было яркого, то натягивали сверху белые футболки. Еще руки должны быть не в карманах. Нужно спокойно здороваться, не употреблять алкоголь. Потому что, говорили, люди, употреблявшие алкоголь, страдали от издевательств, их избивали. Представьте себе, что все супермаркеты открыты, и если у человека есть такая слабость хоть немного, то от страха, от стресса некоторые могли злоупотреблять. Потом делали выводы: люди, выпив, становились смелее, соответственно, говорили оккупантам правду, за что и страдали.

У меня, например, было наоборот: я не могла ни есть, ни пить, об употреблении алкоголя и не говорю. Но у каждого своя реакция на стресс.

Много было таких моментов, которые я просто пытаюсь вычеркнуть из памяти. Эпизоды из жизни, смерти, убитые, замученные, расстрелянные. Я стараюсь об этом не говорить, очень много работала над этим.

Нам повезло, что оккупанты в этой части города были, как говорят, «адекватные», по сравнению с теми, что были в других районах. Нам повезло больше всего, мы могли хотя бы разговаривать с ними. Однажды мне сказали: «У вас будет три дня: 12, 13 и 14 марта, когда вы должны выехать». Но у кого-то не выдерживала нервная система, и люди пытались десятого или даже восьмого марта выезжать: всех, кто ехал, [убили]… Вы же знаете, какие были последствия…

Мы выехали 12 марта: было пять машин соседей, посадили детей, пожилых. У нас была белая машина, поехали первые, написали «Дети». Те, кто уже бежал с востока: из Крыма, из Донецка, - они остались, говорили: «Мы не верим в эти коридоры». Это те, кто пережил подобное. Мой сосед из Ялты бежал в Донецк, а оттуда был вынужден бежать сюда. В Ялте он оставил дом, в Донецке думал жить с родителями в квартире, имея дачу в Ялте. Но вскоре был вынужден бежать и оттуда. И когда я решила ехать, он говорит: «Мне уже некуда бежать». Я ему оставила ключи от своей квартиры, так как знала уже, что если оккупанты приходят в квартиру, то надо открывать. Иначе просто взорвут дверь и все равно зайдут.

Сосед все же выехал, но только 20 марта. Он до сих пор сожалеет, что не поехал тогда вместе с нами. Потому что такой жестокости и таких ужасов он не видел ни в Ялте, ни в Донецке.

Я вам так скажу. У нас правило: о том, что было в оккупации, мы вспоминали только один день, потом эту тему не поднимали. И дальше не будем ничего вспоминать, потому что кто-то выехал сразу, кто-то - позже, кто-то остался: ни они нас, ни мы их не поймем.

«Я еще колебалась, смогу ли начать все с нуля, потому что увидела другую жизнь»

Целый день мы добирались до Киева. Я не верила, что Бучу можно освободить с такими последствиями. Я просто видела, сколько их здесь было: как тараканов, вы не представляете, как много…

Когда они ехали, мы не могли в окно смотреть. Танки ехали целых 40 минут без перерыва. Они были на каждом шагу. Слава богу, что оккупанты сами отсюда ушли. Если бы их выгоняли, то Бучу нужно было бы просто сравнять с землей. К счастью, они ушли. Как рассказывают оставшиеся соседи, это было буквально в одну секунду. Поступила команда, все россияне вдруг подорвались и ушли.

Я добралась до самой Германии. Там со мной работали психологи. Очень тяжело было. Они меня вывели из того состояния. Тогда о Буче еще никто не знал. Я приехала в лагерь для беженцев, ни с кем не разговаривала. Говорила просто: «Я из Бучи». И молчала. Решила написать пост о том, как мы выбирались, что мы видели, потом одна корреспондентка попросила рассказать ей мою историю. Тогда у меня было все свежо, я ей рассказала многое. Она задала последний вопрос: «Какие были чувства, когда вы уезжали из Бучи?» Тогда я вернулась в эти чувства и говорю: «Я все потеряла». И вышла большая статья с заголовком «Я все потеряла».

Потом давала показания федеральной полиции Германии. Они все записывали, я на карте показывала, что происходило. Это длилось 4 часа. Что говорить, даже там мне не верили, когда я рассказывала про Бучу. А когда я отправляла показания в Европейский суд, то поняла, что меня проверяют и пытаются поймать на лжи. Они не верили, что это правда. Причем так по-хитрому: перечитали мое интервью, говорят: «Если не хотите давать показания, мы не настаиваем». Получается, если бы я отказалась, это бы значило, что я в интервью солгала. Хотя мне было больно, неприятно, я пошла на допрос, чтобы все донести.

Сидели два полицейских, рядом посадили молодых практикантов, которые учились, как я поняла, вести допросы. Задавали вопросы провокационные. Брали статью, распечатанную из газеты. Задавали вопросы. Я знаю, так кагэбисты работают: сначала спрашивают, потом чем-то отвлекают внимание и переспрашивают в конце то же самое. Спрашивали еще, могу ли я предоставить фотодоказательства. Я сказала, что мы боялись фотографировать. Даже если ты с балкона делал фото, снайперы могли тебя снять, потому что следили. Несколько снимков, которые были, я удалила, когда мы выезжали из оккупации. Они могли забрать и телефон, и меня. Они этого не понимали, переспрашивали несколько раз.

«Работать сложно. Бывает, по пять раз в день спускаешься в подвал»

Назад я вернулась в конце мая… Понимаете, когда я выезжала на машине из Бучи, ценности просто перевернулись: у меня была работа, квартира, частное здание. Все, что я целую жизнь выстраивала, я в одну секунду потеряла. Разве что рядом сын, мы живы. Ощущение же, когда я вернулась… Трудно описать. Я еще колебалась, смогу ли начать все с нуля, потому что увидела другую жизнь. Я работала в Германии. Чтобы не думать о тех ужасах, я с утра до вечера работала с детьми, которых эвакуировали из детского дома. Работу мне предложили сами немцы. Зарплата была достаточно высокая. А тут возвращаешься и попадаешь в абсолютно другое учреждение: то, что вы сейчас видите, было совсем не таким. Мы чуть ли не с нуля отстраивали здесь все. Ты возвращаешься - а все разрушено, не пригодно к тому, чтобы сюда пришли в сентябре дети. Поэтому я просто не знала, что делать.

У сына на тот момент была однозначная позиция: «Если ты не веришь в Вооруженные силы Украины, то езжай назад, а я не поеду». Это тот, который мне в первый день войны говорил убегать… А у меня… Было много боли внутри и один вопрос: «Почему так?» Как мне отбросить все 40 лет и начать заново? Меня абсолютно все устраивало в Украине. Я из простой семьи: папа - строитель, мама работала на стеклозаводе. Им сначала дали барак, потом жилье. Как-то все шло. А потом в один миг рухнуло.

В итоге я решила, что мы сделаем так, чтобы дети первого сентября пришли в полноценное учреждение, сделаем убежища, они не будут испытывать неудобства, даже если тревоги, процесс будет идти. Я подключила всех, кого только возможно.

Работать сложно. Бывает, по пять раз в день спускаешься в подвал. Всех детей ведем туда на час-полтора. Сами дети сейчас другие. Они понимают, что такое война. К тому же у них сейчас очень высокий уровень патриотизма. Как только возобновили учебный процесс, мы выстроили звонки так, что занятия начинаются в 8.20. Для того, чтобы, когда по радио звучит общенациональная минута молчания, в 9 часов, в ней участвовать. Но дети встают заранее. Их не нужно успокаивать, готовить. Раньше иногда нужно было объяснять, стимулировать на таких мероприятиях. А теперь они ежедневно встают еще перед тем, как по радио объявляют, я заметила. И стоят минуту абсолютно молча. Это о многом говорит. Но как бы то ни было, дети травмированы. Мы не знаем, как реагирует детская психика на эти тревоги. Никто ведь этого не исследовал. Мы не знаем, каковы будут последствия в будущем.

Я преподаю историю. Так вышло, что в прошлом году в среду, 23 февраля, у меня был урок в 5 классе. И тема - начало Второй мировой войны. Мне нужно было детям объяснить, что это такое. Хотя в программе для 5 класса нет детального разбора, мне как раз тогда захотелось рассказать детям именно о 22 июня. Я говорю: «Дети, еще когда я училась в школе, мне рассказывали так: «22 июня ровно в 4 утра Киев бомбили, нам объявили, что началась война». И на следующее утро, в 4 часа… Я эту историю буду помнить всегда. И именно этих детей.

Когда я в прошлом году рассказывала о начале Второй мировой, о том, как Киев бомбили, это было так далеко, непонятно ученикам. Теперь же не нужно ничего объяснять. К сожалению, историю не изменишь. Не зря существует такое понятие, как дети войны. У меня есть ученики, с которыми мы вместе были в убежище во время оккупации. И теперь, когда звучит тревога и мы туда спускаемся, этим детям становится плохо, они боятся, что все повторится. Панические атаки продолжаются и дома, говорят родители.

«Я пишу: «Люба, Бородянку бомбят». Она мне отвечает: «Ну что поделаешь, это же война»»

Еще относительно недавно мы с русскими были в одном государстве, но мы разные. Посмотрите, куда у них с того момента, с 91-го года, все шло… Мы же пытались строить демократическое государство, увидели, как можно разговаривать свободно на любые темы, спокойно чувствовать себя хозяевами на родной земле. Я же училась в Советском Союзе, со мной в университете Шевченко были из разных республик люди, и из России тоже. Были подруги, которые сейчас живут в Москве. Они мне были как сестры. Они сюда приезжали спокойно до 2014 года, и я в Москву ездила, тогда не чувствовалось напряжения.

Но в России политика была еще с 90-х направлена на уничтожение свободы, на тоталитаризм. Учили, что можно говорить, что нельзя, была пропаганда. Мы видим, как родные люди друг с другом не разговаривают. Когда несколько лет назад мне подруги что-то в фейсбуке писали со словами поддержки украинской позиции, то просили потом удалить сообщения. Уже во время оккупации, когда я в подвале сидела с людьми, мне из Москвы писали СМС. Я пишу: «Люба, Бородянку бомбят, Макаров захватили, скоро дойдут до нас». А она, у которой родственники в этом Макарове, мне отвечает: «Ну что поделаешь, это же война… А как наш Донбасс бомбили…» И я была шокирована: это абсолютно другой человек. Ее так за эти годы обработали…