Пропагандисты и авторы доносов (главное — не перепутать) в современной Беларуси в чести и на коне. Достаточно несколько писем провластной активистки Бондаревой — и в Гродненском облисполкоме уже «зависло» решение о присвоении Островецкой районной библиотеке имени Мальдиса. Визит в книжный магазин пропагандистов и публикация репортажа — прелюдия к появлению там силовиков. Пропагандист Андрей Муковозчик недавно напрямую призвал доносить на других граждан. «Если каждый из нас вытащит на свет Божий, на покаяние хотя бы пяток протестунов, мы вычистим страну за полгода», — сказал он. Но опыт истории свидетельствует, что ничего хорошего активистов-доносчиков не ждет: во все времена наиболее активные из них заканчивали весьма плохо. Рассказываем об этом на примере Советского Союза.
На заре эпохи доносов: дети против родителей
«Мы без конца проклинаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить — кто написал четыре миллиона доносов? Ежов? Абакумов с Ягодой? (лидеры спецслужб. — Прим. ред.) Ничего подобного. Их написали простые советские люди», — писал Сергей Довлатов в повести «Зона. Записки надзирателя».
Эту цитату часто используют сталинисты, чтобы обелить диктатора и переложить ответственность на обычных людей. На самом деле все было куда сложнее, и виновны в ситуации в первую очередь были именно власти, а уже потом конкретные люди. Но обо всем по порядку.
Письма с обвинением родных, знакомых, соседей и коллег в нашем регионе писали издавна. Наказание за ложный донос было уже в Русской Правде — первом сборнике законов Киевской Руси (средневекового государства, существовавшего с IX века на территории современных Беларуси, России и Украины, а также частично Польши и стран Балтии). А в ХVII веке в России ввели смертную казнь не только за действия, направленные против царя и его власти, но и за недоносительство на заговорщиков. Такое наказание прописали в Соборном Уложении — полном своде законов страны.
Но настоящий расцвет доносов произошел в советское время. Первые информаторы появились на заре советской власти. «Осведомители являлись со всех сторон. Приходили рабочие, солдаты, офицеры, дворники, социалистические юнкера, прислуга, жены мелких чиновников. Некоторые давали серьезные и ценные указания», — писал один из руководителей большевиков Лев Троцкий в мемуарах «Моя жизнь». Впрочем, эти люди скорее всего просто пытались выслужиться перед новой властью.
В первое послереволюционное десятилетие слова «донос» и «доносчик» в официальной речи не использовались. Ими клеймили врагов: царских жандармов, эмигрантскую и западную прессу. Жителю СССР полагалось не «доносить», а «сообщать», «жаловаться» и «сигналить». Именно слово «сигнал» чаще всего использовалось вместо доноса.
Спустя десять лет после революции обязанность доносить на неблагонадежных граждан закрепили законодательно. «Недонесение о достоверно известном готовящемся или совершенном контрреволюционном преступлении влечет за собой лишение свободы на срок не ниже шести месяцев», — утверждалось в Уголовном кодексе РСФСР, вступившем в силу в 1927-м и действовавшем до начала 1960-х. Аналогичные статьи — лишь с другими номерами — имелись в УК других союзных республик (в том числе и в БССР).
Понятие «контрреволюционный» само по себе — нарушение всех мыслимых норм, ведь с его помощью можно было квалифицировать практически любое действие. Часть общества могла себя утешать, что вопросы касаются лишь политики. Но власти быстро расширили трактовку этого термина и на другие сферы.
В том же 1927-м в СССР произошли первые аресты по «Шахтинскому делу»: руководителей и специалистов угольной промышленности обвинили в саботаже и вредительстве. Это было одно из первых политических дел, символизировавшее поворот к будущему террору. На этом фоне лидер страны Иосиф Сталин призвал рабочих активнее разоблачать недостатки в работе коллег, но особенно присмотреться к начальству: управленцам, хозяйственникам и руководящим работникам. Компания самокритики (а фактически массового доносительства) продолжалась два года и привела к кадровой чистке в промышленности.
Постепенно власти стали расширять сферу ответственности за недоносительство. В августе 1932-го приняли закон «Об усилении уголовной ответственности за кражу и расхищение социалистической собственности», известный как «закон о трех колосках» или «закон о пяти колосках». Он предусматривал жесточайшие наказания за присвоение даже небольших объемов государственной продукции без права на амнистию. А в следующем году Верховный Совет РСФСР принял два постановления. По первому из них к ответственности могли привлекаться также те работники и руководители, которые не приняли необходимых мер для предотвращения хищений. По второму недоносительство приравняли к контрреволюционному преступлению.
Чтобы граждане правильно понимали, кого стоит брать в пример, в обществе начали раскручивать культ Павлика Морозова. По официальной версии, 13-летний подросток разоблачил преступления отца-кулака (зажиточного крестьянина) и был за это убит его родственниками. Павлика занесли в Книгу почета Всесоюзной пионерской организации под № 001. Позже выяснилось, что подросток никогда не состоял в пионерской организации и, скорее всего, не доносил на отца. Но дело было сделано. Разоблачениями своих родителей занялись сотни детей.
В Беларуси таким «героем» стал 14-летний ученик 2-й борисовской русской школы, пионер, отличник и сын сапожника Меер Меркинд. Его завербовала местная милиция, после чего парень следил за отцом, подслушивал его разговоры, тайно встречался с агентами уголовного розыска для передачи информации и, самое главное, нашел в доме вещественные доказательства преступления — тайники с контрабандными шкурами. Милиция подозревала отца мальчика в изготовлении и продаже обуви из контрабандной кожи и, соответственно, в связях с контрабандистами. За свой «подвиг» подросток получил путевку на отдых в пионерский лагерь «Артек». Меркинд-старший же получил длительный срок заключения и умер в ГУЛАГе. Его сын в августе 1941 года погиб на фронте. Но сообщить об этом было некому, так как в его документах в графах «отец» и «мать» стояли прочерки.
Расцвет доносительства — «большой террор»
Репрессии в Советском Союзе начались практически сразу после прихода большевиков к власти. На новый уровень они вышли в 1934 году. 1 декабря был убит Сергей Киров — один из соратников Сталина. Это стало поводом для начала террора. В тот же день было подписано постановление «О внесении изменений в действующие уголовно-процессуальные кодексы союзных республик», которое сыграло важную роль в организации и юридическом обеспечении массовых репрессий.
Расследование и рассмотрение дел о «террористических организациях и террористических актах против работников советской власти» (все или практически все из них были сфабрикованы) теперь предусматривалось:
- заканчивать не более чем за десять дней;
- обвинительное заключение вручать обвиняемым за одни сутки до рассмотрения дела в суде;
- слушать дела без участия сторон;
- не допускать кассационного обжалования приговоров и подачи ходатайств о помиловании;
- приводить приговор в исполнение немедленно.
В советском законодательстве появился термин «член семьи изменника Родины» — такие люди подлежали аресту и осуждению автоматически.
В обществе начал раскручиваться маховик террора, пик которого пришелся на 1937−1938 годы. Во время него еще больше расцвели доносы.
«СССР был плановым государством, где планировалось абсолютно все: количество выплавленного чугуна, количество прочитанных лекций по марксизму-ленинизму и, естественно, количество завербованных, арестованных и осужденных к высшей мере наказания, — рассказывал TUT.BY писатель Владислав Ахроменко, работавший в архивах украинского КГБ. — Планы по тем же расстрелам спускались из Москвы. Например, в Минске ответственные товарищи брали повышенные социалистические обязательства по тем же расстрелам — чтобы не заподозрили в „сочувствии к врагам народа“. Далее планы спускались в областные отделы НКВД, где тоже брали повышенные обязательства, и так далее. Между территориальными структурами НКВД шло социалистическое соревнование: кто больше арестует и расстреляет, кто действительно стахановец, а кто только прикидывается сторонником советской власти. Те чекисты, которые имели худшие показатели, сами могли пойти под суд».
Чтобы получить необходимые признания, задержанных массово пытали. Пытки были как физическими, так и психологическими (например, узникам могли предложить на выбор показания на какого-то человека или арест собственной семьи). Но «преступники-одиночки» никого не интересовали. Начальство требовало от сотрудников раскрывать заговоры, шпионские организации и так далее. Поэтому во время пыток у задержанных в прямом и переносном смысле слова выбивали фамилии. Так они доносили на десятки и сотни таких же ни в чем не виноватых людей.
Как рассказывал TUT.BY историк Игорь Кузнецов, один из белорусских писателей назвал 320 своих «подельников». «Даже в памяти не удержишь такое количество людей», — комментировал специалист.
Доносы с корыстью и без
Но многие люди писали доносы и будучи на свободе. Историк Владимир Козлов, автор интереснейшей статьи «Феномен доноса», выделял два типа таких документов: бескорыстные и корыстные.
Первый — «бескорыстные доносы, написанные без видимых личных мотивов, проникнутые или прикрывающиеся абстрактным стремлением к справедливости, желанием выявить „врагов партии и народа“, <…> В таких доносах авторы ничего не добиваются для себя лично, во всяком случае, — напрямую: „В Михайловском районе прокурор Остроконь преступник“, — говорилось, например, в доносе из Запорожской области».
Как отмечал Козлов, «авторами подобных разоблачений, иногда злых и косноязычных настолько, что в них просто трудно обнаружить хоть какой-нибудь смысл, обычно выступали люди, искренне верящие в справедливость высшей власти, а значит, и убежденные в возможности восстановления справедливости. Часто это просто крик души человека из низов, обращенный к верховному арбитру и не содержащий никаких реальных фактов».
Добавим от себя, что такие люди могли писать доносы из идейных соображений. В советское время пропаганда работала лучше, чем в современной Беларуси (да и интернета не было), поэтому любых нелояльных власти могли искренне считать «антисоветскими элементами» или шпионами.
Среди доносчиков были и настоящие графоманы, которые написали по 300 доносов. Парадокс, но их не любили даже в НКВД. По словам историка, их «всячески „зажимали“, старались „подставить“ под удар, задерживали продвижение по службе».
Второй тип доносов — корыстные, созданные из меркантильных соображений. Это была возможность продвинуться по службе, занять чью-то квартиру, свести старые счеты, поквитаться с завистником или, наоборот, с успешным соседом.
Но были и те, кем двигал страх. В условиях юридического паралича и скоростного рассмотрения всех дел общество захлестнула волна паранойи и истерии. Представьте ситуацию, когда в узкой компании звучал антисоветский анекдот и происходил двусмысленный — с точки зрения того времени — разговор. Некоторые из его участников надеялись, написав донос, сыграть на опережение и не оказаться в числе осужденных из-за доноса других собеседников.
Авторы доносов обрекали на смерть или мучения тех, кто попал за решетку. Например, в декабре 1937-го НКВД задержал Мирона Машеру, бывшего пчеловодом на колхозной пасеке. «Отцу уже было более пятидесяти лет, он был болен ревматизмом, страдал пороком сердца. Тот, кто написал на него донос (что в эти годы поощрялось), четко знал, что Мирон Васильевич такой тяжелый удар не перенесет», — писала в мемуарах его дочь Ольга Пронько. Мирон Машера сидел в витебской тюрьме, затем в конце декабря его отправили в Россию — на лесоразработки на железную дорогу. Там он заболел и в следующем году умер. Официального сообщения для родственников не было. После войны семья получила справку, что глава семьи умер от «паралича сердца». Разумеется, позднее Машера был реабилитирован за отсутствием состава преступления. Речь об отце Петра Машерова, лидера БССР.
Донос на коллег — и быстрое возмездие
В Советском Союзе существовали и изысканные формы доносов: через литературное произведение. Так, после войны Александр Фадеев, генеральный секретарь Союза писателей СССР, написал роман «Молодая гвардия» о деятельности одноименной подпольной организации.
«Аўтар карыстаўся матэрыяламі камісіі, якая не абцяжарвала сябе праверкай фактаў. Сярод сотняў асобаў фігуравала і школьніца Вольга Лядская, якая аднойчы патрапіла ў паліцыю, але праз тыдзень яе адпусцілі — маці выкупіла за пляшку самагону. Фадзееў скарыстаў яе імя і прозвішча для вобразу здрадніцы, і ў рамане яна выдае немцам удзельнікаў арганізацыі. Насамрэч, сапраўдная Вольга нават не ведала пра існаванне „Маладой гвардыі“. <…> На папрокі блізкіх тых, каго Фадзееў абылгаў (Вольга такая была не адзіная), ён адказаў, што пісаў не дакументальны твор, а мастацкі, які прадугледжвае аўтарскую выдумку, і ўносіць праўкі адмовіўся», — писал в книге «Дзевяноста шосты» Сергей Наумчик.
В итоге Ольгу на основании художественного романа осудили на 15 лет. «Яе цкавалі і крымінальнікі, і канваіры, а ў лагеры ў казахскім Кенгіры дэманстравалі інспектарам-начальнікам як «тую самую, якая здала "маладагвардзейцаў"», — писал исследователь. По словам Наумчика, «даследчыкі сталінскіх рэпрэсій падлічаць: у выніку «мастацкіх фантазій» аўтара былі зламаныя лёсы не менш як трох сотняў чалавек».
Самому Фадееву успех этой книги счастья не принес. Он стал запойным алкоголиком, а уже после смерти Сталина покончил жизнь самоубийством.
Судьбы других доносчиков сложились по-разному. Конечно, многие из них улучшили свое материальное положение или сделали карьеры. Но надо понимать, что любые массовые репрессии представляют собой рулетку. Один неверный шаг — и вчерашний баловень судьбы уже идет за человеком, на которого писал донос.
Например, в сентябре 1936 года заведующий отделом печати и издательств ЦК всесоюзной компартии Борис Таль написал донос на имя высшего руководства, в том числе Сталина. Он требовал уволить своего коллегу, члена редколлегии газеты «Известия» Льва Сосновского, и обвинял его во всех грехах. Спустя полтора месяца Сосновского арестовали, в июле 1937 года расстреляли. Вскоре после ареста Таль занял должность ответственного редактора этой же газеты. Но в декабре 1937 года последовало уже его задержание — и расстрел спустя 10 месяцев.
В ту же эпоху решил выслужиться популярный белорусский поэт Михась Чарот. В 1930-м спецслужбы арестовали его коллег-литераторов: одного из руководителей БНР Вацлава Ластовского, классиков отечественной литературы Максима Горецкого и Владимира Дубовку и других. Приговор еще не вынесли, как Чарот оперативно опубликовал стихотворение «Суровый приговор подписываю первым»:
Чаго хацелі вы? Якое мелі права
Крывёю гандляваць працоўных Беларусі?
Прыйшла на вас суровая расправа.
Перад судом віну прызнаць прымусім.
Всех адресатов стихотворения тогда посадили. На пике репрессий Ластовского и Горецкого расстреляли, Дубовку на долгие годы отправили в лагеря. Но жертвой репрессий, воспетых в стихотворении, стал и сам Чарот, которого также расстреляли. На стене камеры он нацарапал произведение, которое дошло до наших дней:
Я не чакаў
І не гадаў,
Бо жыў з адкрытаю душою,
Што стрэне лютая бяда,
Падружыць з допытам,
З турмою.
Прадажных здрайцаў ліхвяры
Мяне заціснулі за краты.
Я прысягаю вам, сябры,
Мае палі,
Мае бары, —
Кажу вам — я не вінаваты!
Это была правда. Но невиновны были и те люди, на которых Чарот в 1930-м написал литературный донос.
Впрочем, Чарот оказался не единственным доносчиком. Погромные публикации на своих задержанных коллег позволяли себе и другие писатели: например, Алесь Дударь и Андрей Александрович. Первого — талантливого поэта и переводчика, благодаря которому на белорусском зазвучал «Евгений Онегин» Пушкина, расстреляли. Второй на долгие годы попал сначала в лагеря, потом в ссылку, где подорвал здоровье и умер вскоре после освобождения.
Да и те, кто реализовывал репрессии на основе доносов, часто сами становились жертвами террора. Никто из руководителей белорусской госбезопасности не пережил сталинскую эпоху. С 1918 по 1952 годы Чрезвычайную комиссию (ЧК) — Государственное политическое управление (ГПУ) — НКВД — Министерство госбезопасности (МГБ) БССР возглавляли 17 человек. Все они стали жертвами репрессий.
Можно вспомнить и московских чекистов. В 1951 году следователь Михаил Рюмин написал донос на министра госбезопасности Виктора Абакумова. Последнего арестовали, позже расстреляли. Рюмин выдвинулся, стал начальником Следственной части по особо важным делам этого министерства и одновременно заместителем министра. Но уже в 1954-м к стенке поставили и этого доносчика.
Но вернемся к цитате Сергея Довлатова. На самом деле цифра в четыре миллиона взята с потолка. Подтверждения ей в научной литературе нет. Сколько точно их было написано — неизвестно.
Куда важнее выводы, сделанные Довлатовым.
«Означает ли это, что русские — нация доносчиков и стукачей? Ни в коем случае, — писал он. — Просто сказались тенденции исторического момента. Разумеется, существует врожденное предрасположение к добру и злу. Более того, есть на свете ангелы и монстры. Святые и злодеи. Но это — редкость. Шекспировский Яго, как воплощение зла, и Мышкин, олицетворяющий добро, — уникальны. Иначе Шекспир не создал бы «Отелло». В нормальных же случаях, как я убедился, добро и зло — произвольны. <…> Человек способен на все — дурное и хорошее. Мне грустно, что это так».
Доносы действительно расцветают и множатся в подходящих условиях, в атмосфере потворствования им. Такие люди, как Григорий Азаренок или Ольга Бондарева, могли жить и в демократической Беларуси. Они имели бы возможность и там заваливать государственные учреждения своими доносами или публиковать их на своих ресурсах. Но в производство их никто бы не пускал, отправляя в макулатуру. А еще после первого же случая клеветы на них бы подали в суд. Несколько судебных исков и выплата компенсаций людям, которых они оскорбили, — и вся активность сошла бы на нет.