В Минске продолжается суд над фигурантами дела о «заговоре» против Лукашенко — на нем юрист из США Юрий Зенкович признал вину по всем пунктам предъявленного ему обвинения, заключил соглашение со следствием и обязался помочь разоблачить сам «заговор». Самооговоры и признания во всех грехах (даже придуманных) на суде — частое явление. Именно так поступали многие жертвы сталинских репрессий. Вспоминаем, как проходили процессы с их участием, по каким методичкам работали судьи и что было с теми, кто в итоге признавал или не признавал свою вину.
Основа обвинения — исключительно показания и взаимные оговоры
Большевики пришли к власти в 1917 году и стали «закручивать гайки» не сразу. Сперва перед ними стояла цель удержать власть во время Гражданской войны. Но после победы они не стали откладывать дела в долгий ящик: уже в 1920-м начались процессы против священников, министров правительства адмирала Колчака и так далее.
Российские историки, авторы-составители фундаментальной работы «Шахтинский процесс 1928 г.: подготовка, проведение, итоги», проанализировали материалы различных судебных политических процессов двадцатых годов. Оказалось, что лишь в некоторых из них сохранились все материалы — обвинительное заключение, стенограмма и приговор. Два таких процесса исследователи сравнили. Речь о деле членов ЦК Украинской ПСР (партии социалистов-революционеров. — Прим. ред.) 1921 года и «Шахтинском деле» 1928-го. В последнем случае руководителей и специалистов угольной промышленности обвинили в саботаже и вредительстве (те якобы хотели подорвать экономику СССР).
Оба процесса были несхожими по целям и составу подсудимых, но имели общие черты. Среди обвиняемых выделялись две группы. К первой принадлежали «нераскаявшиеся», ко второй — сотрудничавшие со следствием и выступавшие фактически на стороне обвинения. Во время «Шахтинского дела» это разделение произошло еще на стадии предварительного следствия. Тогда лишь около 40% подсудимых не признали себя виновными (одни полностью, другие частично), хотя процесс имел откровенно политический характер, а все обвинения были придуманы.
Историки выяснили, что «шахтинское дело» изначально «базировалось на признаниях двоих обвиняемых, находившихся в пограничном психологическом состоянии». Один из них, Николай Гавришенко, покончил жизнь самоубийством. Его дело насчитывало 671 лист. Его пытали и изматывали многочасовыми допросами. В одной из очных ставок с ним участвовало сразу 13 рабочих. Гавришенко несколько раз пытался покончить с собой — бился головой о стену, бросался на следователей. Но он был нужен им как ценный свидетель. Тогда мужчина выбросился с четвертого этажа во время допроса и разбился насмерть.
По поводу второго обвиняемого, Абрама Башкина, медики дали заключение, что он «страдает общим неврозом, пограничным с реактивным состоянием», и предложили поместить его в клинику для лечения. Башкина допрашивали особенно активно. За два месяца — сорок восемь раз. Допросы шли почти ежедневно, а в отдельные дни дважды. Протоколы заняли около 280 машинописных страниц. После советов медиков чекисты действительно на неделю отправили его в специализированную клинику, после чего… провели еще несколько допросов.
В результате показаний этих людей, а также психологического давления другие арестованные начали давать необходимую обвинению информацию. После этого следствие стало продвигаться вперед. Но ни в одном из дел арестованных не нашлось ни одной улики и ни одного документа, которые служили бы доказательством существования разветвленной «подпольной организации». Все обвинение строилось лишь на показаниях — само- и взаимных оговорах, добытых в ходе допросов обвиняемых.
На процесс вывели 53 человека. Трех из них расстреляли, четырех оправдали, четверым дали условные сроки. Остальные получили различные сроки заключения в тюрьме. Впрочем, до многих из выживших НКВД добрался позже, в 1937-м. В 2000-м всех осужденных реабилитировали за отсутствием состава преступления. Однако никто из них не дожил до этой даты.
Репетиции процессов с участием обвиняемых
«Шахтинское дело» было шито «белыми нитками», поэтому стенограмма процесса никогда не публиковались. Но вот реплики людей, участвовавших в процессе «Промпартии» (1930), могли прочитать уже все желающие.
К тому времени ситуация изменилась. После «Шахтинского дела» страна повернула к террору. В СССР законодательно закрепили обязанность доносить на неблагонадежных граждан. «Недонесение о достоверно известном готовящемся или совершенном контрреволюционном преступлении влечет за собой лишение свободы на срок не ниже шести месяцев», — утверждалось в Уголовном кодексе РСФСР, вступившем в силу в 1927-м и действовавшем до начала 1960-х. Аналогичные статьи — лишь с другими номерами — имелись в УК других союзных республик (в том числе и в БССР).
«Дело Промпартии» также придумали чекисты. Согласно их сведениям, в стране якобы была создана антисоветская подпольная организация, члены которой занимались вредительством в промышленности и на транспорте, а также шпионили по заданию французского генерального штаба. По версии обвинения, в Промпартии состояло около 2 тысяч человек, но на скамью подсудимых сели всего восемь. Главой «Промпартии» объявили Леонида Рамзина, директора Всесоюзного теплотехнического института. Он — как и все остальные — не только признал свою вину, но и дал подробные показания на своих «соратников».
Пятерых, включая Рамзина, приговорили к расстрелу, но заменили наказание на 10 лет заключения. В тюрьме ученому разрешили работать (в заключении он создавал прямоточный котел), а спустя шесть лет выпустили по амнистии и даже дали Сталинскую премию.
Позже Рамзин признавался, что оговорить других его заставило ОГПУ (так тогда называлось НКВД). «В 1943 году профессор Рамзин занял должность заведующего лабораторией, а я стал его заместителем, — вспоминал один из его подчиненных. — Он был доволен моей работой, мне доверял. Когда я получил от него материалы личного дела и уже собирался уехать в президиум АН СССР для передачи документов, то впервые спросил его: „Ваш большой вклад в советскую технику и науку хорошо известен. Но не помешает ли ваше участие в Промпартии?“ Он нервно передернулся, повернулся в мою сторону и, смотря на меня в упор, сказал: „Это был сценарий Лубянки, и хозяин (так называли Иосифа Сталина. — Прим. ред.) это знает“».
На процессы тогда допускались зрители. Требовалось создать хотя бы вид согласованности. Поэтому подсудимые… репетировали их ход.
Сотрудник Наркомата торговли Михаил Якубович вспоминал, как в следующем, 1931 году, готовился процесс по делу так называемого «Союзного бюро меньшевиков»: «За несколько дней до начала процесса состоялось первое „организационное“ заседание „Союзного бюро“ в кабинете старшего следователя Д. М. Дмитриева и под его председательством. В этом „заседании“ кроме 14 обвиняемых принимали участие следователи: Д. З. Апресян, А. А. Наседкин и Радищев. На „заседании“ обвиняемые знакомились друг с другом и согласовывалось — репетировалось их поведение на суде. На первом „заседании“ эта работа не была закончена, и оно было повторено».
По словам того же Якубовича, обвиняемых перед этим «избивали (били по лицу и по голове, по половым органам, валили на землю и топтали ногами, лежащих на земле душили за горло, пока лицо не наливалось кровью и т.п.), держали без сна на „конвейере“, сажали в карцер (полураздетыми и босиком на мороз или в нестерпимо жаркий и душный, без окон)».
Нескольких арестованных, которые решительно отказались признаваться в вымышленных преступлениях, освободили. Можно лишь догадываться, что им пришлось пережить.
Как отмечали авторы исследования о шахтинском процессе, аналогичные акции — процессы Промпартии, меньшевиков и впоследствии Московских процессов 1936—1938 годов — «имели в своей основе четко реализованный, постановочный, сценарный, то есть полностью управляемый характер». На них уже не было людей, реально противостоявших большевикам (например, лидеров партии эсеров) или пытавшихся состязаться с обвинением (как часть «шахтинцев»). С 1930 года, с «процесса Промпартии», подсудимыми «оказывались „враги“, но „раскаявшиеся“, „разоружившиеся“».
«Это походило больше на дискуссию, чем на уголовный процесс»
Кульминацией оговоров и самопризнаний стали три московских процесса, на которые в 1936—1938 годах вывели всех основных представителей внутрипартийной оппозиции (преимущественно «троцкистов») — 54 человека. Некоторые из них еще относительно недавно заседали в Политбюро и сами выносили приговоры.
«Сами обвиняемые представляли собой холеных, хорошо одетых мужчин с медленными, непринужденными манерами. Они пили чай, из карманов у них торчали газеты, и они часто посматривали в публику. По общему виду это походило больше на дискуссию, чем на уголовный процесс, дискуссию, которую ведут в тоне беседы образованные люди, старающиеся выяснить правду и установить, что именно произошло и почему это произошло. Создавалось впечатление, будто обвиняемые, прокурор и судьи увлечены одинаковым, я чуть было не сказал спортивным, интересом выяснить с максимальной точностью все происшедшее», — писал немецкий писатель Леон Фейхтвангер в книге «Москва. 1937».
Все подсудимые признали свою вину и каялись во всех грехах. Доходило до того, что один из них, Иван Смирнов, заявил, что в 1934-м принял участие в убийстве Сергея Кирова, соратника Сталина. В момент убийства заключенный уже находился в тюрьме, но следователей это не смутило. Прокурор Андрей Вышинский, выступавший режиссером этого действия, заявил, что Смирнов придумал шифр, с помощью которого общался с соратниками.
Исключением среди обвиняемых стал лишь уроженец Могилева Николай Крестинский — в 1930—1937 годах он был первым замнаркома (по сути, заместителем министра) иностранных дел. На первом Московском процессе он не признал себя виновным, сказав, что на следствии дал показания «не добровольно». Можно только догадываться, что в тот же день произошло в тюрьме. Но следующем заседании Крестинский сам попросил слова и отказался от вчерашнего заявления.
Почему же никто из них не стал бороться? Любопытное психологическое наблюдение позволил себе Александр Солженицын в своем «Архипелаге ГУЛАГ»:
«Но все-таки был же отбор! Самые дальновидные и решительные из обреченных — те и в руки не дались, те покончили с собою до ареста (Скрыпник, Томский, Гамарник) (Ян Гамарник в 1920-е годы непродолжительное время руководил БССР, в честь него в Минска названа улица. — Прим. ред.). А дали себя арестовать те, кто хотели жить (здесь и далее — выделение Солженицына. — Прим. ред.). А из хотящего жить можно вить веревки!.. Но и из них некоторые как-то же иначе вели себя на следствии, опомнились, уперлись, погибли в глухости, но хоть без позора. Ведь почему-то же не вывели на гласные процессы Рудзутака, Постышева, Енукидзе, Чубаря, Косиора, да того же и Крыленко, хотя их имена вполне бы украсили те процессы. Самых податливых и вывели! Отбор все-таки был. Отбор был из меньшего ряда, зато усатый Режиссер (речь о Сталине. — Прим. ред.) хорошо знал каждого. Он знал и вообще, что они слабаки и слабости каждого порознь знал. В этом и была его мрачная незаурядность, главное психологическое направление и достижение его жизни: видеть слабости людей на нижнем уровне бытия».
Практически всех обвиняемых на Московских процессах расстреляли. Нескольких, кого тогда все же оставили в живых, отправили на тот свет спустя несколько лет. Еще двоих убили в тюрьме сокамерники.
Сам назвал более 50 фамилий участников антисоветской организации — включая родную мать
Cудьба советской элиты была предрешена. А вот у обычных людей существовал призрачный шанс скорее выйти на свободу. Писатель и журналист Владислав Ахроменко много работал в архивах украинского КГБ. «По моим наблюдениям, люди, которые до последнего отрицали свою вину, получали относительно небольшие сроки. А люди, которые сразу решали „сотрудничать со следствием“ и на допросах сдавали всех своих знакомых, друзей и даже родителей, жен и даже детей в качестве каких-нибудь „эстонско-иранских шпионов“, получали или огромные сроки, или расстрел», — рассказывал Ахроменко TUT.BY. В качестве примера исследователь рассказывал две истории.
В 1938 году в Украине задержали директора Нежинского сельскохозяйственного техникума, этнического белоруса из Гродненской области:
— Еще до первого допроса, сразу после того, как попал в камеру, написал письмо начальнику [областного управления] НКВД с благодарностью за то, что его арестовали и не дали встать на путь вооруженной борьбы против советской власти. После чего сам назвал более пятидесяти фамилий «участников правотроцкистской антисоветской организации» (включая сослуживцев, родственников, жену и ее родственников, и даже свою родную мать, которая жила в тогдашней Польше, под Гродно). Подчеркиваю: его не пытали, не били, его ни о чем еще не просили. Просто посадили в камеру. Не помогло: его расстреляли через два месяца после ареста. Так же, как и большинство тех, кого он оклеветал.
Для контраста Ахроменко приводил другой пример. В то же время арестовали крестьянина Константина Лоханича из-под Чернигова, уроженца деревни Басловцы Слонимского района: «Лоханич был хорошим хозяином, имел две коровы и две лошади. Местный комсомольский активист позавидовал его хозяйству и написал донос. А в НКВД как раз был план по арестам „украинско-националистических повстанцев“, в которые записали и белоруса Лоханича. На допросах упорствовал до последнего, все отрицал — в итоге получил всего пять лет».
Отрицание своей вины давало призрачные шанс на спасение. Например, Ахроменко нашел материалы допросов колхозника Ивана Кравцова с Гомельщины: «Три протокола допроса, на самом драматическом месте в протоколе допроса стоит: „допрос прерван“. Что это означает? Что Кравцова пытали так, что он не в силах был давать показаний».
Кравцова полностью оправдали, хотя ему просто невероятно повезло. В 1938 году сняли с должности всемогущественного наркома НКВД Николая Ежова, в следующем году его арестовали. Все это время в спецслужбах шли масштабные чистки, которые инициировал Лаврентий Берия — сначала первый заместитель, а затем преемник Ежова.
«Начальник районного отделения НКВД, который санкционировал арест Кравцова, все оперативники, все следователи, которые его допрашивали и избивали, были арестованы как „троцкистско-фашистские заговорщики в НКВД“, — рассказывал Ахроменко. — Давать Кравцову расстрел по делу, сфальсифицированному „фашистскими заговорщиками“, было для суда и прокуратуры политически нецелесообразно („на чью мельницу воду льете?.. сколько денег от троцкистских фашистов получили?..“) А если бы Кравцов признался хоть на неделю раньше — расстреляли бы еще до ареста „фашистских заговорщиков в НКВД“».
По подсчетам исследователя, из десяти арестованных в среднем один-два держались до последнего. Одной из них была учительница из-под Орши Мария Машукова.
«Ее обвиняли в антисоветской агитации: мужа расстреляли, Машукова была не согласна с приговором, о чем по секрету рассказала лучшей подруге. Та на следующий день написала донос в НКВД — „злобная клевета на советский суд“, — рассказывал Ахроменко. — На допросах в НКВД Машукова кляла советскую власть, ни в чем не призналась, ни на кого не показала. На суде устроила настоящий хеппенинг: прокляла прилюдно чекистов, советский суд и советскую прокуратуру. Сколько дали? Всего пять лет. Можете верить, можете не верить, но проклятие подействовало — после ареста наркома НКВД СССР Ежова и следователя, и прокурора расстреляли как „прихвостней троцкистско-фашистского шпиона Ежова“. А Машукова пережила их всех».