Ирина Приходько — белорусский комик. До начала полномасштабного вторжения России в Украину она жила в Москве, участвовала в шоу телеканалов холдинга «Газпром-медиа» (ТНТ, ТНТ4) и выступала с сольными стендапами. В марте 2022 года Приходько уехала из России. С тех пор она сменила пять стран и сейчас обосновалась в Барселоне. Именно многочисленным переездам, стрессу и реакции на войну посвящен ее первый крупный сольный концерт «Адаптация». И об этом же по просьбе «Холода» с Приходько поговорила Александра Сивцова.
Об эмиграции
— Назовите события, которые делят вашу жизнь на до и после.
— Первый выход на сцену со стендапом, встреча с мужем и начало войны.
— Вы уехали из России сразу, как она началась?
— Да, весной 2022 года мы поехали с парнем в Турцию на 11 месяцев. Потом были несколько месяцев в Грузии, где мы поженились. Потом я съездила на несколько недель повыступать и на сцене прийти в себя — в Казахстан, потом были в Армении, потом поехали в Испанию, где были месяца полтора, потом опять вернулись в Турцию, а сейчас мы снова в Испании. Блин, очень длинный маршрут!
— Как вы себя чувствуете в эмиграции?
— С начала войны я в не сильно хорошем эмоциональном состоянии. Посчитала наш путь с мужем: пять стран, больше 10 разных съемных квартир и гостиниц. Я уже не могу: мне очень тяжело жить на чемоданах. Сейчас приехали в Испанию, и в ближайшее время я никуда не буду выезжать. Сяду и три месяца буду сидеть, установлю ритм, буду выступать и спортом заниматься. Я думаю, сейчас много кому близко мое состояние: ты потерял дом, не знаешь, где он, ты где-то находишься, но не знаешь, надолго здесь или нет.
Все комики шутят, как сложно снять квартиру в Москве. Сложно снять квартиру в Барселоне. Тут есть такая проблема, как «окупасы». Это мигранты, часто из африканских или латиноамериканских стран, которые занимают жилплощадь и которых сложно выселить. А по испанскому законодательству, если у собственника больше чем одна квартира, полиция не имеет права выселять жильцов.
Из-за этого явления здесь строго проверяют платежеспособность: нужно сразу показать ВНЖ, выписки о доходах, некоторые владельцы квартир просят, чтобы у тебя был европейский рабочий контракт, и даже диджитал-номадам не очень доверяют. Цены бешеные, если смотришь ближе к центру. Но надеемся, удача улыбнется нам и скоро что-то хорошее найдем и убедим собственника, что мы порядочные люди.
— Многочисленные переезды не вдохновляют на новый материал?
— Любому человеку нужен дом. Это одна из психологических опор, чтобы нормально себя чувствовать. Конечно, перемещения помогают творчеству: чем больше проблем, тем смешнее. Если все счастливо и прекрасно, не получится комедии — может, только комедия наблюдений. Но поверьте мне, я не специально переезжаю. Вряд ли кто-то с четырьмя чемоданами пересекает грузино-армянскую границу специально для стендапа.
— Почему в итоге вы выбрали Испанию?
— У меня есть привязка к людям, для которых можно выступать. Поэтому это должен быть большой город с площадками для выступлений, желательно на разных языках. Странно ехать, например, в маленький город в Италии, я там не смогу быть комиком. По этой схеме и двигались.
К тому же в эмиграции особо не повыпендриваешься: не так легко выбрать страну, где хочешь жить и чтобы там можно было с легкостью легализоваться. Мы ориентировались на свои возможности. И еще нужно советоваться с мужем: я не могу решать за себя, мы теперь семья. Нужно двигаться вместе, взять мои и его потребности, совместить и выбрать, где нам будет окей. Так и выбрали Испанию.
— Не все ваши коллеги с февраля 2022 года уехали из России. У вас в России была многообещающая карьера. Когда вы решили уезжать, не переживали, что потеряете все, что наработали там?
— Да, карьера была многообещающая, все было максимально продуктивно последние месяцы в Москве. Переезд был сложным решением, но я не могла по-другому. Мне важно не потерять свободу реакции на то, что происходит. Думаю, это обусловлено тем, что я сильно отрефлексировала события в Беларуси в 2020 году. Поняла, что для меня ненормально не реагировать на это, носить в себе и молчать. Я не хочу, чтобы молчание и блокировка стали моей нормой. Такие нейронные связи укрепляются со временем, и в итоге получится так: пройдет 5−10 лет, и ты просто не будешь на эти темы говорить вообще, они как будто не будут существовать. А диапазон таких запретных тем растет.
Я подумала: что будет через 10 лет, если все останется так же? Я буду 45-летним комиком, который будет выходить на сцену и говорить про отношения, и только этой темой буду ограничена, так, что ли, получается? Я этого не хочу! Я хочу развиваться, говорить про социальные проблемы. Окей, может, я раньше этого не делала, и это не значит, что я только про социальные темы теперь и буду говорить, но я хочу иметь возможность сказать про это, когда захочу.
Еще пугало и до сих пор пугает, что людям элементарно нельзя скорбеть. Если ты запостил черный фон и ладошки, то это уже что-то странное. Это ведь какой-то концлагерь, если тебе запрещают скорбеть. Выходит, что на твоих глазах кого-то убивали, а тебе никак нельзя было реагировать? Такие манипуляции с человеческим сознанием?
Также у меня были бы проблемы с сердцем, если бы я осталась. Я с начала войны спала по два часа в день и была на успокоительных. Только когда я выехала и легла, я смогла нормально поспать.
— Вы планируете вернуться в Россию?
— Я не знаю, что будет, но хочу, чтобы мои дети имели другой жизненный опыт, скажем так. Потому что я в диктатуре выросла и вне диктатуры никогда не жила. Я родилась в Беларуси, потом в Москву переехала и еще в Турции пожила. Пора уже в демократической среде пожить.
Когда я принимала решение не возвращаться, я думала о здоровье и потенциальных детях. Я бы не хотела, чтобы они читали в учебниках про «СВО» и подобные вещи. А судя по всему, социум в России не готов еще как-то трансформироваться. Но я не отрицаю, что, если будут перемены, сменится власть, освободят политзаключенных и начнется либерализация, я вернусь. Хотя выглядит все так, что в ближайшее время этого не случится. Поэтому у меня нет планов вернуться.
— Вы общаетесь с коллегами, которые также уехали из России?
— Да, во многих странах есть коллеги. Есть в Армении, в Грузии, в Казахстане, в Турции, в Европе. Даже не могу сказать, где самая большая концентрация сейчас. В Армении ребята спрашивали у меня: «А где круче тусовка: в Армении или Тбилиси?» И в Тбилиси то же самое спрашивали. Мне одинаково нравится комьюнити и там, и там. И в Казахстане тоже нормальная такая тусовка.
— А с коллегами, которые остались в России, поддерживаете контакт?
— С кем-то больше, с кем-то меньше. Но в целом да.
— Замечаете разницу между ними и теми, кто уехал?
— Конечно, есть разница в свободе самовыражения. Оставаясь там, ты скован в высказываниях, у тебя есть какие-то страхи. Но я хочу верить, что между теми, кто уехал, и теми, кто остался, не будет пропасти. Кто будет читать это интервью, пожалуйста, не надо делать пропасть.
— А у вас были фобии, которые прошли после переезда?
— Кстати, да. Я безумно боялась автозаков и любых людей в форме. У меня был панический страх и учащенное сердцебиение, когда я видела автозаки. Это долго меня триггерило и оставалось в эмиграции больше года. Еще была фобия, что на твой концерт кто-то придет, ты что-то скажешь — и тебя за руки уведут. Ты же не знаешь, кто может прийти.
Об англоязычной комедии и сольнике «Адаптация»
— В Испании развита русскоязычная комедия?
— Там ее практически нет. Есть пара человек, на русском выступают редко. Но в Барселоне есть несколько стендап-клубов человек на 50 и несколько баров, где ребята регулярно проверяют шутки на английском. Там хорошо развито англоговорящее экспатское сообщество, у них есть даже роуст-баттлы. Я на это посмотрела и поняла, что там есть чем заняться. Буду тренировать комедию на английском и иногда проверять на русском. Думаю, этого достаточно, за неделю там можно проверить шутки несколько раз. У меня уже снизился градус ожиданий. Это в Москве можно пять раз в день поехать и выступить. Все уже поняли, что в Москве было круто. Это естественно: гигантский город, там должно быть круто.
— В Москве вы ведь выступали только на русском?
— Да, не знаю, почему не ходила на английский микрофон. Видимо, я была так занята своей русскоязычной комедией, которая неидеальна. Смотря с чем сравнивать, конечно, но я считаю, что мне еще далеко до суперкрутого комика. И ни один комик не скажет прямо: «Я бог и профессионал». Вообще американские комики считают так: сколько лет ты на сцене, столько тебе лет как комику. Я на сцене девять лет, значит, я еще совсем юный комик. Я занималась русскоязычной комедией и старалась сделать ее лучше. На английском попробовала недавно, и по ощущениям это как выступить в первый раз.
— Расскажите поподробнее, как это было.
— Люди приходили абсолютно разные: и нейтив спикеры, и турки, индусы, и русские. Все подряд. Я буду потихонечку продолжать выступать на английском. Это полезно, так как по-другому ощущаешь материал. Переводить шутки — это одно. В идеале их надо придумывать и писать на английском. Полезно посмотреть на свой русский материал со стороны, так как он совершенно по-другому работает на английском. Где-то сильнее, где-то слабее. Шутки проще пишутся на английском. У него в одном слове много смыслов, и в этом есть прикол, когда одним и тем же словом через интонацию и контекст можешь дать совершенно разные смыслы. А у русского богатая лексика, тебе нужно подобрать правильное слово для ситуации, и это сложнее.
— Как вы пишете шутки?
— Сейчас нет определенного ритма, последние недели три вообще не пишу, так как занята жизненными вопросами. А так могу днем, могу вечером, могу созвониться с кем-нибудь из «Камеди Бади», могу мужу заходы рассказать, иногда в дороге. В самолете, когда мозг совершенно свободен, смотришь в окно, мысли становятся на место, ты концентрируешься, очень хорошо придумывать заходы и шутки.
— Муж помогает вам писать?
— О! Ему нравится моя работа, он с легкостью выслушивает шутки, у него даже есть заметки, где он записывает свои мысли и иногда мне помогает. Я ему говорю: «Запиши себе — может, ты когда-то наберешь себе на полноценное стендап-выступление». В основном же он своей работой занят. Но меня очень радует, что ему не лень слушать одни и те же истории. Когда мы только начинали встречаться, он ко мне приезжал на выходных, когда больше всего проверок и выступлений. Ему приходилось ходить со мной по барам и слушать сет из одинаковых шуток каждый день. Не надоедало.
— Как проходила работа над сольником «Адаптация» во время эмиграции?
— «Адаптация» — мой первый длинный полноценный сольник, и я горжусь, что он вышел таким. Я работала без редактуры, без цензуры, без никого. Это мое дитя. До этого в основном у меня были короткие монологи на ТНТ, мини-сольник «Сквирт» для Outside StandUp на 20 минут. Предыдущий мой сольник, «Розовый концерт», я сняла для платформы votvot, он получился на 35 минут. Таким образом я постепенно пришла к более длинному и цельному контенту.
Половина сольника написана в месяцы стрессовых переездов, когда мы с чемоданами ездили из страны в страну. Есть что-то написанное за месяц до съемки, какие-то блоки за полгода, и есть несколько старых шуток.
Его было нелегко снимать. Например, чтобы собрать команду в эмиграции, режиссеру нужно угадать, чтобы они сошлись, сработались на площадке. И у нас все получилось. Я вникала во все детали, чтобы получился хороший результат. Это самое честное и лучшее, что я когда-либо делала.
О мизогинии в стендапе, образе проститутки в «Прожарке» и самоцензуре
— Вы довольно долго в своей карьере шутили только про отношения. Сейчас появился юмор и на социальные темы.
— Да, по большей части был гендерный юмор. Не то что я специально шутила про это, эти шутки просто больше от меня работали. Жизнь меняется, твоя комедия меняется, ты меняешься. Появляются более важные вопросы, более масштабные темы.
— В России во время работы над материалом вы сталкивались с проблемами цензуры и самоцензуры?
— Да, там и то, и то. Цензура меня особо по темам не касалась, потому что я никогда не затрагивала политические вопросы. Сейчас же есть только самоцензура — это более ответственно, страшно, но интересно.
— В чем тогда заключалась самоцензура? И как она сейчас работает?
— Там самоцензура была переплетена с телевизионной цензурой. Ты в самоцензуру включаешь еще то, о чем, как тебе сказали, нельзя шутить. Там я не могла говорить шутку про пропаганду, потому что моя самоцензура это бы отсеяла, не говоря про то, что, если бы я туда это принесла, мне бы сказали: «Мы такое не будем брать». А тут моя самоцензура говорит: «Я могу и то, и то». А дальше уже вопрос: хочу ли и как интересно могу про это рассказать. Это прикольное ощущение, когда никто тебе не говорит: «Вот это вырезаем». Ты более строго относишься к себе и чувствуешь большую ответственность.
— А с мизогинией вы сталкивались?
— Я недавно об этом подумала. Мне казалось, что нет, что ко мне все так хорошо относились. Только сейчас до меня дошло, что я живу женскую жизнь на сцене и не знаю, как по-другому. На самом деле мизогиния есть, и девушке нужно быть сильно, качественно смешной, чтобы быть успешной в мире комедии. Словно мужчина более убедительно звучит. Именно доверие русскоговорящих зрителей проще получить мужчинам. Для сравнения: я заметила, что комиков-женщин в Европе больше, чуть ли не половина, как минимум треть.
У меня также есть мнение, что наверняка комик-парень может больше зарабатывать. Я не сталкивалась с отказами, основанными на том, что я женщина. Но это скорее выглядит не как отказ, а как отсутствие приглашения. Потому что я сама никуда не прошусь: меня либо позвали, либо нет.
— В проектах на ТНТ у вас был образ проститутки. Такой девушки, к которой постоянно прилетали шутки про секс и большое количество членов.
— Только в «Прожарке». В остальных проектах все нормально. Так же как Бебур (комик Андрей Бебуришвили. — Прим. ред.) только в «Прожарке» гей, а в остальных проектах не гей.
Это для меня развлекательный проект, в котором весело принимать участие и писать шутки. Я бы это описала как «смешные шутки, которые работают, когда зритель смотрит на меня в развлекательном шоу». И не было такого, чтобы продюсер специально садился и говорил нам: «Ты будешь проституткой, ты будешь геем, ты будешь больным». Отталкивались от самих комиков, способных писать шутки в жанре прожарки. Кто эти шутки пишет, тот этим и занимается.
— Вам не было обидно из-за такого образа?
— Это удобная ниша, в которую можно много написать. Искали тему, в которую пишутся шутки. Очень сложно писать в человека, который ноунейм, про которого почти нет информации и ко внешности которого особо не прицепишься. Одно дело, если бы у меня был выдающийся нос, тогда можно было бы, как Настя Веневитина, в эту сторону шутить. Очень красивая девушка, кстати, обожаю ее нос. Если бы я была крупная, можно было бы туда накидывать шутки. А чисто визуально накидывать не на что. Единственное — волосы тогда еще были блондинистые. И еще есть один факт про меня, что у меня был молодой человек из Греции. Вот и решили, что Греция и Турция где-то рядом, будем в эту сторону кидать шутки. Я с них весело смеялась. В меня как личность это конкретно не попадало, это не про меня. А шутка работает на зал, веселит его и меня, она смешная. И даже если бы каким-то образом касалась — если занимаешься этим жанром, должно быть достаточно самоиронии, поэтому все равно не обидно.
— Почему не обидно? Объясните.
— Обидно и такие шутки задевают, если у человека нет самоиронии. Люди, которые не шарят, что «Прожарка» — это другой жанр, могут написать коммент к рилзу из «Прожарки», что-то типа «г***о юмор», или даже подумать, что это стендап. Просто человек не разбирается. Суть жанра в том, чтобы написать шутку уничижительного характера. Если мы будем брать спорт и бокс как вид спорта, то, казалось бы, можно безобидно поднимать гантели, а можно хреначить друг друга кулаками. Не хочется — не смотри бокс, а кому-то это нравится. Так и в юморе: можно рассказывать шутки, отыгрывать, показывать миниатюру, а можно участвовать в роаст-баттле. Намеренно никто друг друга тут не унижает. Намеренно все хотят сделать смешную шутку. Нужно понять, что в «Прожарке» цель всего мероприятия — чтобы было весело. У этого мероприятия нет уничижительной цели.
— Сейчас вы бы выступили в «Прожарке» в том же образе безотказной девушки?
— Без проблем, но, думаю, сейчас про меня это не будет смешно, потому что прошло много лет. Я мало-помалу что-то сделала, у меня свой контент появился, есть другие предпосылки для юмора. Те темы могут просто перестать работать на меня.
О чемоданах по всему миру и случаях русофобии
— В «Адаптации» вы говорите, что ваши с мужем чемоданы с вещами сейчас разбросаны по всему миру. Каково жить с этим ощущением?
— Я никогда не страдала вещизмом, шопинг меня как не интересовал, так и не интересует. И в данной ситуации вообще перестаешь думать о материальном. В Турцию на месяц я приехала с рюкзаком. Я и раньше была компактная. Но состояние разбросанности все равно есть. Время от времени понимаешь, что не хватает чего-то, что дает ощущение дома. Это твоя любимая подушка, вешалка, что-то такое, от чего ты становишься спокойным. Мы запутались с мужем и уже не помним, что где, в каком чемодане находится. Где-то какие-то вещи есть, мы получаем чемодан — и такие: «О! Любимые сланцы». Это вызывает радость.
— Что вас поддерживает в эмиграции?
— Муж, семья, родители, сестра, близкое окружение — это семейная опора. Поддерживает работа, моменты, когда соединяешься с тусовкой, коллегами. Сцена поддерживает, а ее в эмиграции не так много. Я с психологом поработала один раз всего — и, может, я не права и следовало бы продолжать терапию, но пока не продолжаю. И психолог мне рассказал про опоры, сказал, что мне не хватает одной из них. Наверное, это про привязанность к месту типа дома.
— За время эмиграции вы сталкивалась с русофобией?
— Прямо фобии нет. Но вайфай у нас в подъезде назывался «п***а русне». И недавно ехала в маршрутке в Турции, и зашла девушка, по-английски начала со мной говорить, и я с ней тоже, обменялись парой фраз. Проходит время, я по телефону говорю с мужем по-русски. В это же время заходит еще одна женщина и садится рядом со мной. И они вдвоем очень громко начинают говорить на украинском языке. Потом они ко мне обращались, когда двигали багаж, но на английском. Я чувствовала всю дорогу негатив в свой адрес, что их триггерит русская речь, которую они слышат. Женщина потом вообще отсела от меня. Я к этому отношусь с пониманием, меня бы тоже, наверное, триггерило. Они хотят громко говорить на своем языке в присутствии оккупанта. В их сознании, если я говорю по-русски, я оккупант. Кстати, многие вообще не знают, что я белоруска. В Instagram я также получала неприятные комментарии, что я кацапка. Но этот случай в маршрутке был единичным, когда я от рядом находящихся людей ощутила неприязнь.
— Отказов по выступлениям не было?
— Пока что нет. Но я не знаю: я, например, несколько раз выступала в Украине. А захотят ли украинские зрители когда-нибудь, чтобы я снова приехала к ним? Я понимаю их эмоции, но с тем, как меня идентифицируют, я ничего не могу поделать. Я не поддерживаю войну, я уехала, я белоруска, и диктаторов я тоже никогда не поддерживала.