Двухтомное собрание сочинений классика белорусской литературы Винцента Дунина-Мартинкевича, выпущенное госиздательством «Мастацкая літаратура», признали «экстремистскими материалами» по решению суда Житковичского района. До этого, еще в августе, аналогичный статус получили предисловие к книге Дунина‑Мартинкевича, вышедшей в серии «Беларускі кнігазбор», и два стихотворения из последней, приписываемые классику. Рассказываем, кем был этот писатель, чем он запомнился и почему внезапно оказался неугоден властям.
Герой немилых властям «Каласоў»
«На краёчку канапы, у кутку, сядзеў, зручна ўціснуўшыся ў мяккую падушку, нібы патануўшы ў ёй круглаватай фігуркай, маленькі дабрадушны гарбун. Горб у яго быў невялічкі і нагадваў бы лёгкую сутуласць, калі б толькі правае плячо не было вышэй за левае. Гэтая акалічнасць не зрабіла, відаць, ніякага дрэннага ўплыву на псіхічны склад гарбуна. На круглым мяккім абліччы блукала ўседаравальная, расчуленая ўсмешка. Гарбуну было год сорак пяць, але праставатыя блакітныя вочы, светла-русыя валасы, у якіх цяжка было заўважыць сівізну, румяны ўсмешлівы рот надавалі ягонаму абліччу добры, наіўны, у нечым дзяціны выраз», — так классик белорусской литературы Владимир Короткевич представил в своем романе «Каласы пад сярпом тваім» Винцента Дунина-Мартинкевича.
Напомним, недавно «Каласы…» убрали из программы для 11-го класса по белорусской литературе. В ноябре оказалось, что этого добился одиозный пропагандист Вадим Гигин, посчитавший, что «там очень много вымысла, там очень много выдумки. Там различные реальные исторические персонажи показаны… Да, в восприятии нашего выдающегося писателя, но не так, как они реально предстают из исторических документов».
Но «Каласы…» — художественное, а не документальное произведение, чего, похоже, не понимает или не хочет понимать Гигин. Впрочем, атмосфера XIX века и исторические фигуры, важные для белорусов, отображены в романе вполне реалистично. Среди последних — национальный герой Кастусь Калиновский, на которого уже переключились даже российские пропагандисты, голословно обвиняющие его в терроре, поэт Владислав Сырокомля, который одним из первых начал писать стихотворения на белорусском языке, — на одно из них уже набросилась пропагандистка Ольга Бондарева, писатель Винцент Каратынский, исследователь Адам Киркор, а также многие другие. Даже не разбираясь в биографии Дунина-Мартинкевича, становится понятно: власти целенаправленно атакуют наследие людей, чья деятельность была направлена на развитие белорусского языка и национального движения, на формирование нашей нации. А классик белорусской литературы Мартинкевич был однозначно среди них.
Биографию писателя лучше всего изучать по исследованию, написанному историком Дмитрием Дроздом. Солидные «Таямніцы Дуніна-Марцінкевіча» объемом 547 страниц вышли еще в 2018 году.
Как отмечал исследователь, при рождении писатель носил «односложную» фамилию Мартинкевич. Именно она была записана в крестной метрике его родителей, родной сестры Юлии, а также его самого (Винцент родился в 1808 году в фольварке Понюшковичи на территории современного Бобруйского района). Лишь в 1832 году Мартинкевич, доказывая свое древнее дворянское происхождение, записал свою фамилию как Дунин-Мартинкевич, придавая ей больше солидности. В 1838 году герольдия (учреждение при Сенате Российской империи, ведавшее делами о дворянских родах, их титулах и гербах) в Санкт-Петербурге утвердила именно такой вариант. С того времени эта фамилия стала официальной как для писателя, так и для многих его родственников.
Но на самом деле Дунин — это не фамилия. Это «придомок» — то есть добавка к фамилии, позволяющая отличать ее от однофамильцев (двойная фамилия образуется, когда кто-то берет две фамилии и соединяет в одну). По мнению Дмитрия Дрозда, «Дунин» — это нечасто используемое название герба рода Мартинкевичей, который назывался «Лебедь», или фамилия человека, которому приписывается первое использование этого герба, — Петра Дунина.
Писатель предоставил в герольдию родословную, согласно которой Петр Дунин в 1124 году якобы прибыл в Польшу из Дании. Но Дмитрий Дрозд не верит в эту версию. На страницах своей книги он доказывает, что большинство документов о ранних поколениях рода Мартинкевичей были сфальсифицированы или, в лучшем случае, являются сомнительными. Последние ссылались на дела судов, фонды которых уже погибли, поэтому проверить их достоверность было невозможно. А основную часть родословной Винцент просто переписал из напечатанного гербовника. Она принадлежала совсем другому роду.
Доподлинно известно, что отец Винцента, Ян Мартинкевич, действительно был шляхтичем в Великом княжестве Литовском и занимал престижную должность новогрудского чашника (или подчашего). Но достоверных сведений о деде и других предках писателя не сохранилось. Самый древний документ из реальной родословной, найденный Дроздом, датируется 1758 годом.
Жизнь в Лютинке и цензура
Долгое время считалось, что писатель был племянником Станислава Богуш-Сестренцевича, более 50 лет занимавшего пост епископа всех римско-католических церквей в России. В реальности они были лишь дальними родственниками.
Отец писателя был женат первым браком на племяннице епископа. Дети от этого брака действительно получили по наследству часть имущества Богуш-Сестренцевича. А вот Винценту не досталось ничего — он был сыном от второго брака. Впрочем, при рождении будущий писатель не был бедным человеком. Как пишет Дрозд, в 1790-х годах отец литератора вместе с братом арендовал принадлежавшие Радзивиллам имения Старчицы и Новый двор с сотнями крепостных. Но когда Винценту было всего три месяца, его отец умер. После этого материальное положение семьи значительно ухудшилось.
В молодости будущий писатель работал на государственной службе: был чиновником в Минском криминальном суде, затем переводчиком в Минской епархиальной консистории. Как отмечал Дрозд, в 1835 году Винцента арестовали по подозрению в подделке документов. Но доказать власти ничего не смогли, а сам Дунин-Мартинкевич доказывал свою невиновность. В заключении он был четыре месяца — сперва в Пищаловском замке (современном СИЗО № 1 Минска, «Володарке»), затем на минской гауптвахте, после чего под домашним арестом — и был освобожден.
В 1840-м писатель оставил госслужбу. Он приобрел фольварк Лютинка (теперь деревня Малая Лютинка Воложинского района Минской области), где жил до самой смерти. Впрочем, тогда Дунин-Мартинкевич регулярно посещал Минск.
В имении писатель поселился вместе со своей женой Юзефой Барановской — как отмечает Дрозд, девушка сбежала к нему от родителей, когда ей было 16 лет. В Лютинке Дунин-Мартинкевич организовал домашний театр, главные роли в котором исполняли дети Винцента, его друзья, а иногда и ученики частной школы, которую организовала семья писателя. Среди тех, кто учился в Лютинке, был Антон Левицкий, вошедший в историю как писатель, один из основателей белорусской прозы Ядвигин Ш.
В те годы Дунин-Мартинкевич занимался созданием либретто, написав тексты для нескольких оперетт. Его соратником и единомышленником был композитор Станислав Монюшко — именно их общий памятник теперь стоит на столичной площади Свободы. Кульминацией совместной работы стала премьера оперы «Идиллия» (или, по-польски, «Sielanka»), состоявшаяся в 1852 году в здании Минского городского театра (сейчас на этом месте находится гостиница «Европа»). Герои спектакля говорили на белорусском и польском языках. Но уже после первого показа власти запретили «Идиллию».
Это оказался далеко не единственный запрет, с которым столкнулся писатель. Его первой книгой был как раз текст «Идиллии», выпущенный в Вильне в 1846 году. Следующие книги печатались уже в Минске. Это были повесть в стихах «Гапон», книги «Вечарніцы і Апантаны», «Цікавішся? Прачытай!», «Дудар беларускі, або Усяго патроху». Все они выходили в 1855—1857 годах и — с разрешения цензуры — печатались на латинке: на белорусском языке, но латинскими буквами.
Дунин-Мартинкевич так объяснял причину использования этого алфавита в письме к цензорам: «В наших провинциях из ста крестьян, наверное, можно найти 10, которые хорошо читают по-польски, когда, напротив, из тысячи насилу сыщется один знающий русский язык. То напечатав какое-либо белорусское сочинение русскими буквами (на кириллице. — Прим. ред.), смело можно запереть оное в сундук, ибо высший класс общества, имея под рукою русскую, польскую, французскую и немецкую литературы, не возьмет и в руки простонародной книги, а крестьяне хотя бы и желали читать повести и рассказы, но, не зная русских букв, не в состоянии удовлетворить своего желания».
В 1859 году Дунин-Мартинкевич издал на белорусской латинке перевод поэмы «Пан Тадеуш» Адама Мицкевича (точнее первых двух частей произведения). Тираж, составивший 1 тысячу экземпляров, задержали. Главное управления цензуры, базировавшееся в Санкт-Петербурге, потребовало воспрепятствовать «печатанию азбук, содержащих в себе применение польского алфавита к русскому языку». Напомним, что тогда в России не признавали существование белорусского языка как отдельного.
Классик белорусской литературы пытался оправдаться (его цитату мы приводили выше). Тогда цензоры в Вильне решили уточнить информацию у коллег из Санкт-Петербурга. К тому времени уже существовал запрет на печать книг на украинском языке. «Хотя вышепомянутое (речь о том самом запрете. — Прим. ред.) относится, собственно, к малороссийскому наречию (то есть украинскому языку. — Прим. ред.), но, как и белорусское наречие, составляет отрасль русского языка и некоторым образом может подходить под означенное постановление Главного управления цензуры, то комитет встретил сомнение, может ли быть дозволено печатание сочинений на белорусском языке польским шрифтом», — написали они в апреле 1859-го.
Судя по всему, из тогдашней столицы попросили уточнить подробности, поскольку в ноябре того же 1859-го Виленский цензурный комитет доложил в Санкт-Петербург: «сколько Комитету известно, все белорусские сочинения печатаны были доселе польскими буквами».
В результате действие документа, направленного на Украину, распространили и на Беларусь. После этого Дунин-Мартинкевич не смог издать на белорусском языке ни одного произведения. В 1861 году его сочинение «Лютинка, или Шведы в Литве» вышло по-польски (на этот язык запрет не распространялся), позже появилась еще одна статья — тоже на польском. Больше при его жизни публикаций не было.
Спустя шесть лет писатель обратился в газету «Виленский вестник» с предложением опубликовать его белорусскоязычные «Быліцы, расказы Навума», которые он ради цензуры переписал с латинки на кириллицу. Ответ редакции был следующим: «Стих ваш не будет напечатан, а предложение не может быть принято. Редакция с удовольствием даст место в своей газете памятникам белорусского народного творчества или произведениям вроде Кольцова (судя по всему, речь о поэте Алексее Кольцове, писавшем о русской деревне. — Прим. ред.), если бы такие были возможны; но она считает более чем бесполезным попытки создания белорусской искусственной литературы».
Восстание Калиновского и вопрос об участии в нем
Впрочем, возможно, редакция «Виленского вестника» просто не хотела рисковать. Ведь за несколько лет до этого произошло знаменитое восстание 1863 года. Дунин-Мартинкевич очевидно сочувствовал его участникам. Но участвовал ли в нем сам — спорный вопрос.
Еще в самом начале восстания писатель исчез из дома и был задержан лишь в 1864-м. Мог ли он все это время быть в отряде повстанцев? В теории, да. Но к моменту начала выступлений Дунину-Мартинкевичу было уже 55 лет, опыта военной службы у него не было. Возможно, он просто скрывался в имениях друзей, опасаясь репрессий со стороны властей.
Причина могла быть в следующем. Еще в 1861-м было опубликовано анонимное произведение «Гутаркі старога дзеда» — то самое, которое признали экстремистским в августе этого года. Кто на самом деле его написал, до сих пор не известно. Современники приписывали авторство Дунину-Мартинкевичу. Исследователь Геннадий Киселев даже нашел в архивах донос, направленный в полицию: «Нядаўна гэты самы Марцінкевіч напісаў твор на народнай мове пад загалоўкам „Гутарка старога дзеда“, дзе паказвае лёс Літвы (бывшего ВКЛ, белорусско-литовского государства. — Прим. ред.) ў вершах ад 1796 года да цяперашняга часу, выказваючы ўсе прыцясненні, якія толькі маглі быць на сялян, і прыпісваючы ўсе гэтыя прыцясненні ўраду. Гэты твор ужо даволі распаўсюджаны і так пераканальна дзейнічае на сялян, што дзе толькі ён паявіўся, то сяляне пакінулі быць прывязанымі да гасудара, якога раней бласлаўлялі, і пачалі шукаць заступніцтва памешчыкаў».
Сам Киселев считал автором именно Дунина-Мартинкевича. Другие исследователи называли в качестве кандидатур упоминавшегося Винцента Каратынского или других, более молодых авторов. Но литературовед Язеп Янушкевич включил это произведение в сборник произведений Дунина-Мартинкевича. Точнее, в раздел, где были помещены произведения, которые приписывают этому автору. «Гутаркі старога дзеда» и стала поводом для начала репрессий против писателя уже в ХХI веке.
Но вернемся в век XIX. Как писал Дмитрий Дрозд, Дунина-Мартинкевича задержали, но его второй срок, вероятно, оказался не таким продолжительным, как первый. Исследователь нашел списки арестантов Пищаловского замка за 1865 год, но в них писатель не значился. Возможно, его как человека, не представлявшего серьезной опасности, оставили под домашним арестом под залог поручителей (впрочем, пока это только версия).
Сам литератор всячески отрицал свое участие в восстании. В своей книге Дрозд цитирует один из документов того времени: «Опрошенный по обвинению помещик Мартинкевич показал, что он решительно никакого участия в мятеже не принимал и в опровержение возведенных на него обвинений предлагает рассмотреть все его сочинения; в них он старался развивать мысли о соединении славян под скипетром русского императора; в повести для крестьян издания 1855 года „Гапон“ убеждал крестьян не уклоняться от военной службы и представлял, что каждый, честно и ревностно выполняющий долг службы, может достигнуть хорошей будущности; затем прославлял правительство за заботы о воспитании всех без изъятия подданных. <...> Действуя таким образом в течение двадцати лет, он не мог изменить свои убеждения в последнее время. Затем брошюры под названием „Гутарка старого дзеда“ он не сочинял и даже ни от кого об ней не слыхал; других каких-либо сочинений в противоправительственном духе также не писал; между крестьянами не укрывался и вредных мыслей не распространял».
Доказать следователи снова ничего не смогли. Но в вину писателю поставили два других обстоятельства. Несколько текстов молитв за Отечество, изданные без разрешения цензуры, найденные при обыске в Лютинке. А также поведение родных: «из семейства Мартинкевича жена его Мария (вторая супруга. — Прим. ред.) и дочери Камилия и Цезарина принимали деятельное участие в бывших демонстрациях и пении запрещенного гимна, а последняя, кроме того, носила конфедератку (головной убор, использовавшийся повстанцами. — Прим. ред.)».
Вердикт следователя был следующий: «Хотя помещик Викентий Мартинкевич по обвинениям сим подлежал бы выселению из здешнего края, но, снисходя к преклонным его летам, я полагал бы: его, Мартинкевича, оставить на месте жительства, с отдачею на поручительство и с учреждением за ним полицейского надзора, а с принадлежащего ему имения взыскать усиленный 10-процентный сбор».
А вот дочь Камиллу отправили в ссылку в Сибирь. Во многом эта была месть — еще до восстания эта решительная девушка вылила ведро с помоями на голову минского губернатора Эдуарда Келлера. Из Сибири она смогла вернуться лишь через двадцать с лишним лет. Могилу дочери Мартинкевича отыскали в Вильнюсе в 2011-м — судя по надгробию, она скончалась в 1900 году.
Жизнь после смерти
Дунин-Мартинкевич же остался под надзором полиции. Его сняли лишь в первой половине 1870-х. Но затем дочь литератора Цезарина открыла в Лютинке без разрешения властей школу. Из-за этого в 1876-м надзор восстановили. Писатель жил в таком статусе вплоть до смерти. Он иногда бывал в Минске, но не получал разрешений на более дальние поездки.
Дунин-Мартинкевич умер в 1884-м и был похоронен недалеко от Лютинки. Вскоре после этого его дом сгорел, от него остался лишь фундамент. Произведения (в том числе знаменитая «Пінская шляхта»), созданные литератором в поздний период жизни, писались «в стол» и были опубликованы уже после падения Российской империи — то есть спустя несколько десятилетий после смерти их автора.
Полноценное признание Дунин-Мартинкевич получил уже в ХХ веке. Его произведения включили в школьную программу. В честь писателя назвали улицы в нескольких городах (в том числе в столице), театр в Бобруйске, а также фестиваль национальной драматургии, который проводит этот коллектив.
В этой связи причины для получения «экстремистского» статуса могут показаться странными, ведь писатель никогда открыто не призывал к какой-либо борьбе с властями. Проще всего списать такое решение на механическое дублирование. Дескать, раз «Гутаркі старога дзеда» признали «экстремистскими», то этот статус получат все книги, где был опубликован этот текст. Но наверняка это не так.
Выше мы уже говорили о целенаправленной атаке властей на людей, чья деятельность была направлена на развитие белорусского языка и национального движения, на формирование белорусской нации. И Дунин-Мартинкевич вполне подпадает под эту категорию.
Существует и еще одно важное обстоятельство. Если смотреть с позиции 1884 года, то Дунин-Мартинкевич умер человеком, не достигшим больших успехов и не получившим признания и наград. Последние 20 лет своей жизни он жил под строгим надзором на земле, выжженной репрессиями после неудачного восстания. Рассказывать о существовавшей тогда атмосфере нет необходимости: современные белорусы живут в схожих условиях. Но прошло несколько десятилетий — и оказалось, что Дунин-Мартинкевич победил, что его гонители оказались забыты, а сам он стал одним из основателей новой белорусской литературы. А потому нынешние репрессии в его адрес — лишь месть со стороны временных победителей.
Читайте также
