Потеря сына, недоверие к людям, протез вместо ноги, злость от безнаказанности и гематома в мозге. Это лишь пять историй того, как люди тем или иным образом пострадали во время подавления протестов в Беларуси. Zerkalo.io пообщалось с теми, чьи истории год назад потрясли всю страну, и узнало, как эти люди живут сейчас.
Это проект «Год после», в котором мы рассказываем о людях и событиях, навсегда изменивших нашу страну.
Год назад Мария Зайцева из Гомеля (тогда ей было 19 лет) оказалась в реанимации больницы скорой помощи в Минске. Она получила тяжелые травмы после силового разгона протестов в районе стелы «Минск — город-герой» 9 августа.
— Люди стояли в большой сцепке в несколько рядов. Перед толпой какие-то ребята ходили с мегафонами, но я не могла разобрать, что говорят. Вроде пытались вступить в переговоры с милицией. Милиция ничего не делала. Они даже опустили щиты. Люди говорили им, чтобы те не выходили против, что люди придерживаются мирного протеста, — рассказывала Мария в интервью TUT.BY год назад. — Потом милиция снова подняла щиты, стали поливать водой из пушек. Не знаю, зачем и почему. Стояли мирно, кричали, что за мир. Помню, нас поливают водой и после этого — взрыв, я лежу на земле. Дальше ничего не помню.
СМИ облетел снимок окровавленной девушки. Тот момент Мария помнит плохо: ее оглушило и ослепило светошумовой гранатой. В больнице девушке диагностировали черепно-мозговую травму и кровоизлияние, ушибленные раны виска и плеча, нашли осколок в глазу, контузию глаза и кровоизлияние в нем же, осколочные ранения век, взрывную травму, разрыв барабанной перепонки, а также нарушения в работе правого локтевого нерва и парез (ослабление мышц) двух пальцев правой руки.
Прошел год, но девушка так и не распрощалась с врачами. Сколько за это время она пережила операций и процедур — уже сложно подсчитать.
— При поступлении в БСМП мне делали операцию: зашили мои раны, удалили то, что нашли. Я не совсем уверена, какого происхождения раны: не помню, чтобы в меня стреляли. Когда в реанимации я очнулась, узнала, что меня ранило в ногу. И мне сказали, что это три огнестрельных. Я переспросила: то есть пули? Сказали — да, резиновые пули. Потом проводили еще две операции по удалению омертвевших тканей в локте и бедре, потому что раны начали гноиться — это нормально при таком ранении. Врач приходил и показывал осколок из бедра.
Девушка уточняет, что видела далеко не все, что угодило в нее (ей показывали только осколки). Один из них сам «вышел» из глаза, к счастью без последствий. Но в коже до сих пор остается еще много мелких частиц.
— Например, я была не в курсе, что у меня есть осколки в голове, пока не заметила это в Минске. Когда стала сама обрабатывать шрамы на виске, то нащупала под волосами дальше от них что-то крупное под кожей. Пришел врач на обходе: «Видимо, осколок». Это вырезали уже в Чехии, — говорит Мария.
В Чехию девушка уехала 1 октября, сразу же в день выписки из больницы в Беларуси. Марии предложили пройти там реабилитацию, а главное — восстановить слух. Именно с этим возникло больше всего проблем.
Изначально собеседнице диагностировали разрыв перепонки, и врачи успокаивали, что со временем все восстановится. Но в Чехии девушке сообщили: это не так.
— Оказывается, ничего сделать и нельзя было. Тогда у меня случился нервный срыв… Пришло осознание, что я все-таки инвалид. Думаю, врачи в Минске либо не знали, что ничего нельзя сделать, либо пытались меня так поддержать. На деле там все «в мясо». (…) Среднее ухо врачи в Чехии оставили как есть, а там смещены косточки, которые, собственно, влияют на передачу звука к слуховому нерву. И мне просто сделали новую перепонку, чтобы герметично закрыть ухо. Потому что когда я приехала, то не могла даже нормально сходить в душ: нельзя, чтобы вода попала внутрь.
Теперь единственный вариант вернуть способность слышать правым ухом — установить слуховой аппарат. Благо нерв жив, так что надежда есть. Помочь в этом Марии предложила врач в Чехии: увидела на местном ТВ сюжет о пострадавшей девушке из Беларуси и написала письмо.
Еще одно серьезное последствие травм 9 августа — гематома в мозге. Из-за этого у Марии есть проблемы с памятью.
— Эта гематома влияет на биографическую память. То есть я могу обучаться чему-то новому: вот чешский язык учу — с этим проблем нет. Но я часто забываю то, что было раньше. Например, что я вчера ела на завтрак или как провела вечер. Могу запомнить, как зовут моего нового знакомого, но, скорее всего, не вспомню, как мы познакомились. (…) До августа у меня не было никаких травм головы, так что да, это из-за гранаты. Мне же череп сломало: была черепно-мозговая травма и перелом височной части лобной кости.
Врачи говорят, что если гематома не рассосется сама, то придется делать операцию. Пока медики ведут наблюдение.
Еще в минской больнице девушке пришлось заново учиться ходить, потому как в реанимации она большую часть времени лежала и спала. В то время из-за травм головы и уха даже обычный прием еды оборачивался для Марии тошнотой; несколько раз в БСМП она теряла сознание. И сейчас девушка опасается резко вставать, иначе начинается головокружение.
Ответит ли кто-нибудь за все эти травмы? Еще в первый день пребывания в больнице к Марии Зайцевой приходили один за другим двое, представились следователями.
— Первый — лысый мужчина в черной одежде, как омоновец, но с нашивкой «следователь» на груди. Сочувствия особого он ко мне не проявлял, хотя мое состояние вполне могло вызвать это: я была контужена, ни черта не видела и не слышала, было онемение безымянного пальца и мизинца — так, что я не могла подписать его бумагу.
А вскоре пришла еще одна женщина, представившаяся следователем. Мария говорит, что эта гостья проявляла больше сочувствия, но при этом, по мнению собеседницы, пыталась поменять ее мнение о случившемся.
— Она пыталась меня склонить к мысли о том, что виновата не милиция, а кто-то другой. Что это были анархисты, что гранаты бросали сзади сами протестующие: «Вы же сами не видели», «Не помните», «Может, это были ваши?».
Параллельно с этим волонтеры и юристы помогли Марии составить заявление в СК. Судмедэксперт осмотрел девушку только под конец лечения. А при выписке она еще и с удивлением узнала, что еще в первый день на склад с вещами явилась милиция и забрала ее порванную и окровавленную одежду. Где сейчас эти вещи — загадка для девушки. Как и то, изымал ли кто-нибудь осколки (или же пули), которые достали из нее врачи.
Уже будучи за рубежом Мария Зайцева узнала от родных, что в Минске ее вызывают на повторную экспертизу. Девушка приехать не смогла, и после этого общение и звонки от следователя прекратились. Мария так и не услышала о возбуждении уголовного дела.
Девушка уточняет, что переезжать за границу не хотела: думала, сделает операцию и сможет вернуться домой. Вместе с другими белорусами она часто проводила время за просмотром новостей и эфиров из Беларуси, надеясь на какие-то изменения в стране, наказание виновных и возможность приехать назад.
— Но вышло по-другому. Когда я не увидела никаких изменений в Беларуси, а протесты к зиме начали затихать, я поняла, что, видимо, здесь надолго. Вернуться назад пока не могу.
11 ноября 2020-го в Минске группа неизвестных приехала во двор на улице Червякова (так называемую «площадь Перемен») срезать БЧБ-ленты, которыми местные жители украсили свой двор. Люди пытались выяснить у «гостей», кто они и зачем это делают. В ответ один из приезжих ответил агрессией, и «гости» начали задерживать очевидцев, среди них оказался 31-летний Роман Бондаренко.
Группа неизвестных схватила парня и уволокла в микроавтобус. Позже его с тяжелыми травмами привезут в милицию, откуда на скорой прямиком в реанимацию. Медики боролись за жизнь Романа сутки, но увы.
Следователи, а также лично Александр Лукашенко поспешили заявить, будто Роман Бондаренко был пьян в тот вечер. Но это со ссылкой на анализ опроверг врач БСМП Артем Сорокин, за что позже вместе с журналисткой TUT.BY Катериной Борисевич был осужден по статье о разглашении врачебной тайны.
Лишь через три месяца после событий Генпрокуратура, наконец, возбудила уголовное дело по ч. 3 ст. 147 УК (Умышленное причинение тяжкого телесного повреждения, повлекшего по неосторожности смерть человека). За это грозит срок от 5 до 15 лет.
Будет ли кто-то наказан за преступление? Увы, но за шесть месяцев расследования общество не услышало никаких ответов на свои вопросы. А главное, справедливости все еще ждут родные Романа Бондаренко.
В декабре 2020-го в интервью TUT.BY мать парня рассказывала, чем наполнен каждый ее день:
— Все, что я сейчас делаю, — ради памяти Ромы. Я воспитала достойного человека, правильного, и я хотела бы, чтобы он остался в моей памяти, своих родных, близких, друзей и всех людей честным, достойным и порядочным человеком. Того, что сейчас происходит, быть не должно. Я хочу добиться правды. Хочу, чтобы имя Ромы осталось чистым и честным, таким, каким он был на самом деле.
Zerkalo.io пообщалось с Еленой Сергеевной о том, как она сама пережила этот год. Как раз недавно, 1 августа, ее сыну исполнилось бы 32 года. Женщина говорит: пережить эту дату стало для нее новым испытанием.
— 1 августа всегда был в нашей семье праздником… — замолкает она. Слышны слезы. — Сейчас почему-то вспомнила, что в этот день мы обычно ели первый в сезоне арбуз… В этом году день рождения Ромы был для меня очень тяжелым. Это был первый день рождения без него. (…) Теперь я понимаю, что буду жить с этим до конца дней своих. Надо как-то научиться с этим справляться.
Недавно родные каким-то чудом нашли старое видео: Роман с праздничным колпаком на голове держит в руках огромный торт. Горят свечи — 30 лет.
— У меня много детских фото Ромы, школьных и юношеских (хотя тогда еще не было телефонов), а вот взрослые, особенно последнего года жизни, можно буквально по пальцам пересчитать. К сожалению, пока не могу найти даже свою фотографию с Ромой за последние пару лет, — сетует женщина. И рассуждает: — Так выходит, что какие-то приятные моменты в жизни всегда откладываются на потом. Кажется: еще будет, успеешь сделать фото, наговориться. Получилось, что эта видеозапись нашлась совершенно случайно, и мы очень обрадовались, пересматривали. (…) Знаете, я поняла для себя, что никогда ничего нельзя откладывать на потом, нужно жить в моменте, здесь и сейчас, на полную катушку. Стараться получать от жизни все, а какие-то вещи все-таки запечатлевать…
В день, когда парню исполнилось бы 32 года, семья решила съездить в Жировичский монастырь. Это место было выбрано не случайно.
— Когда Рома учился в архитектурно-строительном колледже (его первое образование — художник-дизайнер, а второе, высшее, — Академия искусств), то он расписывал стену в трапезной монастыря. Это была его курсовая работа. Каждый может прийти туда, но я сама там раньше не была. Мы не афишировали свою поездку. Нам провели экскурсию, все рассказали. Было много чувств, связанных с этим. (…) Конечно, я знала про эту его работу раньше. Помню, как Рома рассказывал про поездку, — голос Елены Сергеевны теплеет. — Это была практика, тогда около месяца несколько человек и преподаватель жили в общежитии вместе с монахами. Помню, что для Ромы поездка стала какой-то школой жизни. Он был тогда, наверное, не старше 20 лет.
Женщина говорит, что начиная с ноября прошлого года не сойти с ума ей помогли люди — совершенно незнакомые люди, которые приняли ее беду как собственную.
— Особенно сильно я почувствовала это в день рождения Ромы. Было много слов, благодарностей. Обычные люди даже просили прощения — не знаю, за что. Просят прощения за то, что это были не они, а именно Рома… Многие женщины, у которых есть дети, воспринимают Рому как своего собственного сына, а мою ситуацию — как свою материнскую боль. Хоронить детей очень тяжело. Единственное, что я поняла за это время: когда твою трагедию и боль переживают другие люди (пусть и незнакомые), то пройти это намного легче, чем если бы ты остался один и плакал где-то дома.
При нынешних условиях в стране, считает Елена Бондаренко, надежды на правосудие мало. Да и прощения за трагедию просят случайные люди, пока от тех, кто возможно замешан в истории, не слышно и сочувствия.
— Я не перестала верить в чувство справедливости (это моя базовая ценность) и закон бумеранга: в жизни за все возвращается. Может, не мгновенно, как открыть кран с водой. Но через какое-то время, возможно, через другую ситуацию или человека, но все вернется, — рассуждает Елена Сергеевна. — И я верю, что люди, виновные в смерти Ромы, будут привлечены к ответственности и понесут наказание. Но когда это будет — покажет время, мне сложно сказать.
Пока Елена Бондаренко сохраняет веру в справедливость, пережитое все же лишило ее некоторых иллюзий насчет того, насколько защищен отдельно взятый гражданин.
— Меня воспитывали в Советском Союзе, и я была во всех этих детско-юношеских организациях: октябрята, пионеры, комсомольцы. Соответствующим образом меня воспитывали в семье, оба мои родителя были коммунистами. Все это наложило на мою жизнь определенный отпечаток: я всегда была уверена (до недавнего времени), что у нас правовое государство, а я живу в цивилизованной стране, где есть законы, и они работают. И что правоохранительные органы делают действительно справедливое дело, делая нашу жизнь лучше: защищают от преступников, которые есть в любом государстве, каким бы процветающим оно ни было. Я всегда была в этом уверена… Но то, что произошло за последний год, не укладывается в моей голове. Произошла подмена понятий: все, во что ты свято верил всю свою жизнь, оказалось ложным. Не все, конечно, но многое.
Вместе с потерей сына женщине было особенно сложно психологически переживать еще и непонятный интерес со стороны спецслужб. Вспоминает, как на госТВ даже показали записи прослушки, где родные обсуждали организацию похорон Романа.
— На протяжении последнего года я стала чувствовать себя частью какого-то ужасного многосерийного детектива, сериала, героем которого не хочу быть, но приходится. Вот живешь ты — обычный гражданин своей страны, порядочный и никогда не нарушающий законы, и вдруг становишься чуть ли не преступником. За тобой начинают следить, прослушивать телефоны и так далее. Мне до сих пор не отдали Ромину связку ключей от квартиры. Даже эти элементарные вещи говорят о многом. Кажется, что моя жизнь до сих пор находится если не под микроскопом, то под каким-то наблюдением. Возле моего окна не так давно летал дрон. Дома плохо работает интернет, а звонки долго не соединяются. И так далее. Не знаю, может, это череда каких-то совпадений, но я живу с неприятным чувством, что, возможно, за мной следят.
Напоследок Елена Бондаренко рассуждает, сожалеют ли виновные в смерти ее сына о совершенном.
— Человеку разумному свойственно анализировать свои действия и поступки. Может, у кого-то это проходит осознанно, а у кого-то неосознанно в глубине души. Но если ты образованный и воспитанный человек, то волей-неволей приходит понимание: гораздо более правильный путь — это признать свою вину и понести наказание, чем всю жизнь жить с этим грузом и скрываться от общества. Я уверена, что люди, которые замешаны или причастны к этому, не живут спокойно. Перед ними каждый день стоит очень много вопросов к самим себе. Я в этом уверена.
Друзья, как мы упоминали, в семье Романа Бондаренко сохранилось, к сожалению, не так много снимков сына во взрослом возрасте. И родные хотели бы отыскать больше.
Может быть, именно вы когда-то пересекались с Романом по учебе или работе, в общей компании или лично. И у вас сохранились его фото, которыми вы могли бы поделиться с семьей лично? Если да, пожалуйста, отправьте файлы на специальную почту: archive.bondarenko@yandex.com
«Мужики, не расстреливайте меня». Эту цитату тогда 20-летнего Алексея Курачева, возможно, запомнили многие: в прошлом году на TUT.BY вышел материал, в котором пациенты БСМП рассказали, как они попали в реанимацию после силового разгона протестов в Минске.
Алексей оказался на больничной койке с травмой головы (ЧМТ и сотрясением мозга), ушибами и кровоподтеками на лице, фиолетовыми от огромных гематом ногами и травматическим шоком.
Парень рассказал, что 13 августа возле Комаровского рынка он шел с протестующими и кричал «Жыве Беларусь», когда появились автозаки и его схватили. Сначала, по словам Алексея, избивали в одной машине с десяток человек, выпытывали некоего «координатора», отрезали волосы и — то ли в шутку, то ли нет — грозили расстрелять. А потом пересадили в другой автозак, и насилие продолжилось. Парень описывал это так:
— Я ору, я визжу. Боль просто невыносимая. Но их это не интересует. Я понял, что больше не могу кричать. Я просто замолчал. Бьют-бьют, бьют-бьют, бьют-бьют, бьют-бьют. В какой-то момент останавливаются и говорят: «Так, мужики, он, по ходу, от болевого шока откинулся». Я уже не мог говорить (…) Понял, что не могу реагировать ни на что. Они говорят: «Лешка, Лешка». Я молчу. Они меня облили водой и выкинули на бетон. Я в этот момент понимаю, что если сейчас буду двигаться, то этот ад продолжится. Не двигаюсь. (…) Примерно через 25 минут приезжает скорая. Доктор, думаю, понял, что я в сознании, но заявлять им не стал. Мне сразу капельницу вкололи и увезли. После этого я отрубился и очнулся в больнице. Какая-то такая история (…). Я до этого такой боли не знал. И не знал: если они продолжат — умру я или не умру.
Спустя год мы звоним в Польшу — именно там теперь живет Алексей. Парень говорит, что никогда не хотел переезжать в другую страну. Осенью, когда поляки предложили помощь пострадавшим белорусам, он отправился туда на реабилитацию в санаторий.
Будучи на тот момент студентом биофака БГУ, он взял с собой учебники, чтобы не отставать. По возвращении родина встретила его полуторачасовым обыском вещей и допросом на тему того, что он делал в соседней стране.
— А все мои учебники пролистали: не знаю, что они хотели найти. В это время родные сидели как на иголках. Потом я вышел, пробыл пару дней дома, с понедельника думал спокойно пойти на учебу, но вдруг узнаю, что меня ищут: хотят допросить якобы свидетелем по уголовному делу о перекрытии дорог.
Алексей говорит, что среди его знакомых были те, кого таким же образом вызывали, а в итоге люди оказывались за решеткой. «Так я понял, что нужно уезжать», — говорит он. После отъезда, добавляет Алексей, были какие-то звонки из ДФР насчет помощи ему фондов, даже замораживали счета.
— Конечно, само государство мне не предлагало никакой помощи… Это было бы очень смешно. Помощь предложили люди. Они поддерживали словом, делом или деньгами. Люди, которых я знал десять лет назад, находили моих родителей, собирали деньги и отправляли мне, чтобы я лечился.
В Польше, рассказывает Алексей, ему сняли гипс, с которым он приехал из Беларуси. Еще в Минске у него среди прочего нашли и перелом пальца на левой руке — в БСМП сделали операцию.
— Здесь я уже начал ходить, не сильно хромая. Хотя сначала было сложно и больно. Можно сказать, основные физические моменты мне помогли тут вылечить. (…) Только остались некоторые побочные эффекты после травм, например сильная потливость в местах побоев, какая-то слабость в организме. Но я занимаюсь спортом и укрепляю здоровье.
Парень признается, что для него оказалось сложнее справиться не с физическими, а с психологическими последствиями событий августа.
— Я вообще не думал, что мне нужна помощь психолога. Казалось, что все в порядке. Но это было, конечно же, ошибкой. Это подтвердят многие, кто прошел через травмы: сначала кажется, что все нормально. Но это просто потому, что психика тебе дозирует стресс. Я вот ходил и не мог улыбаться: мне было как-то никак, в абсолютной прострации. Но сам я этого не замечал, и только рефлексия со стороны родных по поводу моего внешнего вида наводила на мысль: что-то все-таки происходит. Рад, что еще на ранних стадиях начал ходить к психологу и обдумывать это до того, как все резко вывалится на меня, когда произойдет какой-то триггер (событие, вызывающее повторное переживание травмы и негативные эмоции. — Прим. ред.).
Кроме того, отмечает Алексей Курачев, после пережитого нужно было проработать со специалистом свою злость. В этом ему помогла украинская психотерапевт, имеющая большой опыт работы с людьми, прошедшими через пытки. Причем женщина не взяла с Алексея и рубля, когда узнала, что он — пострадавший из Беларуси. Интересно, что во время сеанса она узнала в нем парня, чьи фото и историю когда-то видела в СМИ.
Собеседник говорит, что из последствий с ним теперь остались панические атаки, а также сновидения, в которых повторяется пережитое.
— Снится, что меня снова арестовали: я понимаю, что опять будут пытки, а я очень этого не хочу. Но при этом во сне происходит принятие: пытка будет. В реальной жизни я их не боюсь, мне на них (силовиков. — Прим. ред.) абсолютно наплевать, искренне готов встретиться с ними [на улице]. Но не так, чтобы они меня просто били, а я лежал. Хотя бывают разные случаи. Я тут познакомился с ребятами из Беларуси: один парнишка, например, подорвался на гранате, лодыжка была полностью разорвана. И когда при мне кто-то заводил мотоцикл, он просто ошалел — его бросило в лютый страх от звука. У меня такого не было, но я видел многих пострадавших… Слава Богу, этот парень уже ходит, хотя еще хромает. Его девушка, кстати, «поймала» пулю. Оба уже поправились, сейчас у них все хорошо.
Говоря о дальнейших планах на жизнь, Алексей берет паузу. Говорит, что очень хочет чем-то помочь Беларуси, но при этом есть необходимость продолжать строить свою собственную жизнь. Поэтому попытается продолжить учебу: его заинтересовала биоинформатика.
— В университет пока не получилось поступить, потому что не хватает документов: аттестата с апостилем на руках-то нет, кто-то требует ЦТ, кто-то еще что-то. Перенес это дело на год, а пока хочу выучить язык программирования и польский, поработать. В общем, есть чем заняться.
На вопрос о том, с какими чувствами Алексей Курачев сейчас вспоминает события годовой давности, отвечает: счастлив, что это было в его жизни.
— Родилось общество, родилась нация. Теперь у нас есть к чему апеллировать. То, что произошло, — это белорусы, это Беларусь. Мы наконец-то познакомились друг с другом. Родина теперь не просто территория, это люди, огромная мощь. У нас однозначно все получится, просто надо продолжать друг друга поддерживать. Все это не может быть забыто, и не будет забыто. Мы, белорусы, проработали очень тяжелые травмы, которые остались нам после красного террора, когда людей безбожно высылали, стирали с лица земли, а если ты поможешь, то тебя тоже стерли бы, и никто не пикнул. Но у нас много кто сказал свое слово, много кто помог другому, я на себе это ощутил. Невероятное, без всяких «но», мощное слово — помощь. Это восхитительно.
Алексей говорит, что мечтает вернуться домой в Беларусь, как только это станет возможным и безопасным.
Поздно вечером 10 августа Георгий Сайковский (тогда ему было 32 года) возвращался домой от друзей. Он жил неподалеку от станции «Пушкинская» и еще не доходя туда услышал взрывы. Но что именно там происходило, понять было сложно, ведь интернет толком не работал. Мужчина старался обойти протестующих, шел примерно в ста метрах от них, людей на его пути почти не было.
— Я даже предположить не мог, что в эту пустоту полетит светошумовая граната, — вспоминал в интервью TUT.BY мужчина. Взрыв случился примерно в 3−4 метрах от него, и все, что он помнит про этот момент: «Яркая вспышка, кроссовка вдребезги, и правая ступня в фарш». Случайные люди на месте оказали помощь Георгию и отвезли в больницу. Наутро, когда он проснулся после операции, понял: с ногой беда. Из-за взрывной травмы мужчина лишился части стопы и так оказался в инвалидном кресле.
Георгий провел в БСМП 51 день, а в ноябре неравнодушные люди и фонд помогли ему отправиться на лечение в Польшу. Там он во второй раз учился ходить.
— В реабилитационный центр я приехал на коляске и первое время так передвигался. Потом начал пробовать ходить на костылях (пробовал и в Минске, но долго на них не походишь) — сначала пару метров, просто сделать первые шаги. Потом уже удавалось пройти по 100−150 метров, туда-сюда — и научился заново.
Георгий признается, что ему очень тяжело дался переезд в другую страну. Поначалу, будучи в Варшаве, он чувствовал себя не в своей тарелке, очень тянуло назад.
— Из Варшавы я уехал в санаторий, и как-то первое время было нормально: смена обстановки и так далее. Только я привык, как обратно переезд, выписка из санатория. Стрессы, эта бесконечная волокита — все это начало сказываться. Начал злоупотреблять [алкогольными] напитками… А потом в один день проснулся и осознал: что я творю?! Как отрезало! Наверное, все в совокупности повлияло: загоняешься всякими мыслями дурными, они лезут в голову", — рассказывает мужчина. Он уточняет, что у него были контакты психологов, но с этим как-то не срослось.
Еще в августе 2020-го Георгий написал заявление в Следственный комитет. С тех пор все глухо, о возбуждении уголовного дела ничего не слышно. Кроме того, в первый же день после выписки из больницы мужчина оформил инвалидность, дали 3-ю рабочую группу.
— Мне полагалось 50% скидки на лекарства и ежемесячная пенсия на 170−180 рублей. Но оформить пенсию я не успел: уехал в Польшу. Так что Беларусь мне ничего не платит, — рассказывает собеседник.
Там, где государство умолкло, помогли обычные белорусы. Георгий делится хорошей новостью: три недели назад ему наконец сделали съемный протез на ногу.
— Это заслуга диаспоры белорусов во Франции, они сами вышли на меня, собрали деньги и курировали весь процесс. Посредником выступал Белорусский дом в Польше. Находили мне специалистов, ортопедов, протезистов. (…) В процессе изготовления протез постоянно тестировали: подмечали все тонкости, где я испытываю дискомфорт, а где нога заваливается или уходит в сторону, смотрели мою походку. Благо мне еще помог тут парень из центра белорусской солидарности, волонтер — он меня привозил и отвозил обратно домой, переводчиком был. Белорус. (…) Цена протеза вышла почти 5 тысяч долларов. С ним я теперь хожу как обычный человек! Может, где-то хромаю, ну и вид соответствующий, но я в нем комфортно себя чувствую, адаптация прошла очень быстро.
Вынужденное расставание с Беларусью после событий в августе 2020-го, говорит мужчина, стало, пожалуй, самым тяжелым этапом за минувший год, не считая проблем со здоровьем.
— Едешь с билетом в один конец, не зная, когда ты вернешься. Смотришь, ужасаешься, что там творится: уровень каких-то сталинских репрессий, наверное. Второе, у меня была проблема с матерью: она долгое время лежала в коме в реанимации в Минске, а я не мог ее посетить… Слава Богу, нашлась моя двоюродная сестра, которая помогает. (…) Больше всего меня угнетает то, что не могу вернуться домой. Я очень благодарен полякам, что они так во всем помогли. Но все равно я тут чужой человек, как бы это ни прискорбно звучало.
Пока мужчина пытается наладить свою жизнь в существующих условиях. Есть мечта — поступить в университет. Какая профессия?
— Хочу в спортивный менеджмент, — признается Георгий Сайковский.
Еще одна героиня нашего материала — Наталия Лубневская, журналистка «Нашай Нівы». 10 августа девушка в синем жилете «Пресса» приехала на Кальварийскую, где освещала акцию протеста. Все происходило при свете дня: сотни людей пришли с плакатами «Нет насилию», «Милиция = народ»; протестующие выкрикивали лозунги.
В какой-то момент подбежала группа спецназа, начали стрелять и бросать светошумовые гранаты в спину убегающим людям.
Один из спецназовцев остановился в нескольких метрах от Наталии (та стояла на месте и спокойно снимала происходящее на телефон), повернулся к ней лицом, навел оружие и выстрелил. Через пару мгновений девушка почувствовала, как ей обожгло ногу. На адреналине Наталия перебежала через дорогу и только там заметила, что в джинсах — дырка, а оттуда льется кровь. В больницу ее доставили не люди в форме, а обычные прохожие.
— Раньше я думала, что резиновые пули — это такие маленькие желтые шарики, которыми в тире стреляют, — делилась девушка прошлой осенью в интервью «Пресс-клубу». — Но оказалось, что это полноценные боевые снаряды. Отличаются от обычных пуль они только тем, что сделаны из резины. Увидев, какие повреждения может нанести такая пуля, я была в шоке. (…) Для меня совсем непонятно, как в МВД накануне могли хвастаться, что они используют резиновые пули против протестующих. (…) На свою рану я решилась посмотреть только через неделю после приезда в больницу.
Восстановление не было быстрым. Девушка провела в больнице 38 дней. Поскольку огнестрельную рану зашивать сразу нельзя, ее оставили открытой под повязкой, чтобы постоянно обрабатывать.
— Примерно через неделю-две мне сделали небольшую операцию под общим наркозом: чистили рану от омертвевших тканей, поскольку при пулевом ранении соседние ткани сотрясаются и часть из них отмирает.
Затем девушку выписали домой, месяц она провела на больничном, восстанавливала подвижность ноги после месяца в больнице.
— На протяжении этого времени у меня были занятия с физиотерапевтами. Надо было разрабатывать ногу, как после перелома. И чтобы вернуть состояние «до», у меня ушло примерно месяца два-три.
Чем в нее стреляли — можно только предполагать, так как пули не осталось. Видимо, она выпала из раны, когда девушка в шоке убегала. При этом у Наталии остался на ноге овальный шрам и вмятина размером в несколько сантиметров.
— Это заметно. Но сейчас мне уже ничего по лечению делать не надо, я вернулась к своей активности до ранения. Занимаюсь спортом. Скажу так: теперь есть проблемы посерьезнее, которые меня беспокоят, и шрам уже кажется мелочью. Потому что это зажило и прошло. А я теперь не в СИЗО, как мои любимые коллеги.
Напомним, что в июле силовики нагрянули в офис редакции «Наша Ніва» — как раз в это время там находилась наша собеседница. Они зачем-то разгромили все внутри, чтобы потом забрать с собой четырех сотрудников. До сих пор за решеткой находятся двое: главред издания Егор Мартинович и руководитель отдела рекламы Андрей Скурко. Власти заблокировали сайт, а следствие обвиняет работников медиа в нанесении имущественного вреда: якобы платили за коммунальные услуги не по тем тарифам.
Что же касается расследования того, кто выстрелил в журналистку, — про это ничего не слышно вот уже год. Известно, что с августа сменилось три следователя, но уголовное дело так и не возбудили. Последний раз с Наталией говорили еще зимой, а после того — ни слуху ни духу. Более того, даже если виновного найдут, то девушка не сможет об этом рассказать кому-то, потому что следствие взяло с нее подписку о неразглашении.
— Я могу только предполагать, что нет отказа в возбуждении уголовного дела, поскольку в таком случае меня надо знакомить с материалами дела, если я правильно понимаю юридическую процедуру. А возможно, и не с чем меня знакомить. Или же существуют материалы, с которыми не хотелось бы меня знакомить, — рассуждает Наталия.
Выстрел бойца спецназа в Наталию Лубневскую, видео: «Наша Ніва»:
Девушка говорит, что семья очень помогла ей пережить травму (хотя один человек, по словам Наталии, ситуацию «не понял», и пришлось ограничить общение), да и в целом поддержка «была классная». Но кроме шрама у собеседницы остался еще один след:
— Отношение к людям стало более настороженным. Я еще меньше готова подпускать кого-то к себе. Во мне из-за этой несправедливости — даже не самого факта ранения, а того, что виновный не понес наказания, — много злости к тем, кто это должен был бы расследовать. Тем, кто работает в этой системе и «просто выполняет свою работу», но в этой ситуации почему-то выполнить ее не может. Мне сложно относиться к этим людям просто нейтрально.
Наталия Лубневская говорит: главное, что изменилось в ее жизни за последний год, — исчезло чувство безопасности. Теперь она строит планы максимум на день, потому что тяжело загадывать, что будет дальше при такой обстановке вокруг.
На вопрос о том, насколько важно для пострадавших от насилия наказание виновных, она рассуждает:
— Я думаю, это важно не только для пострадавших, но и в целом для общества. Потому как у нас не были на официальном уровне осуждены преступления коммунизма, то, в общем-то, это во многом повторилось. Так и сейчас: если мы хотим двигаться дальше, но никак не отрефликсируем то, что произошло, — ничто не дает гарантий, что такое же не произойдет снова. И люди опять уйдут от ответственности.
Наталия подчеркивает, что лично ей извинений будет явно недостаточно.
— Я не готова просто перевернуть страницу, забыть и простить то, что произошло, потому что это мое здоровье, нервы моих близких. (…) Есть Уголовный кодекс: что за что должно быть. Опции «извинился и пошел дальше» там нет. Вы же сами составляли эти законы когда-то, поэтому не прошу большего. Я не кровожадный человек и не требую, чтобы боец, совершивший это, страдал всю жизнь. Нет, только то, что написано в законе. (…) Произошедшее не было случайностью. Думаю, максимум, что ему (бойцу. — Прим. ред.) могло прилететь, — взбучка от руководства за то, что все попало на видео и случилось в открытую. (…) Я не знаю, что должно произойти, чтобы человек сам все это осмыслил. Возможно, суд немного помог бы.
Распечатано с портала ZERKALO.IO
