В 2020-м знаменитого белорусского дирижера Вячеслава Чернухо-Волича уволили из минского Оперного театра за политику — в должности он находился два дня. Директор, подписавший приказ, давно на пенсии, а Волич сейчас возглавляет оркестр Одесской оперы. Несколько дней назад он получил вместе со всем коллективом премию International Opera Awards — одну из самых престижных в этой сфере (своеобразный оперный «Оскар»). Мы поговорили с ним о скандальном увольнении, добровольном отъезде из Москвы, работе под налетами и жизни в городе без воды и электричества.
«После „Крымнаш“ мы с женой поняли, что не видим в такой стране своего будущего»
— Два года назад, в августе 2020-го, случилась странная история. Вас назначили главным дирижером минского Оперного, а через два дня уволили. Что тогда произошло?
— Ходили слухи, что в разные организации приходили списки «неблагонадежных». Такой список якобы пришел и в Оперный. Мне говорили, что моя фамилия шла под первым номером. Насколько это справедливо, не знаю.
— Ходили слухи, что один из коллег-дирижеров к тому же написал на вас донос.
— Я знаю эту версию, но не могу ничего подтверждать. Если бы у меня был разговор со следователем, который показал мне такой документ… А так могу ответить, что, может, это слухи, а может, и правда. Приятного в этом мало.
— Как вела себя дирекция?
— Мне предложили «джентльменское» соглашение: я напишу заявление «по состоянию здоровья», а через несколько месяцев снова стану по статусу главным дирижером. Спорить не стал, сказал, что такое заявление напишу.
Тогда вся моя семья болела коронавирусом. Я выздоровел только в конце сентября и стал ходить на репетиции балета «Щелкунчик» — должна была состояться его новая редакция. В середине октября провел несколько спектаклей, после чего уехал в Одессу.
— Почему в Одессу? Вы же оттуда уволились, когда вернулись в Минск.
— Нет, я оттуда и не уходил. В Одесский оперный театр я перешел на работу в 2019-м, а до этого семь лет работал в московском Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко. То, что я смог наработать в столице России, услышать, увидеть и понять, — это мой багаж и творческие достижения. До сих пор пользуюсь той базой и уровнем организации творческой работы. Мое ухо воспитано на этом уровне. Ни один театр не дал мне столько, сколько этот московский коллектив.
Но после 2014 года, после «Крымнаш» и так далее (речь об аннексии Крыма Россией. — Прим. ред.) мы с женой поняли, что не видим своего будущего в такой стране. Поэтому, когда узнал о конкурсе на должность главного дирижера в Одессе и выиграл его, был очень счастлив. Наша семья давно любит этот город, он подходит нам по мировоззрению.
Первый сезон в Одессе оказался чрезвычайно плодотворным. Мы прекрасно сработались с Надеждой Бабич — отличным директором театра. Весной 2020-го она сказала мне очень существенную фразу. Никто тогда не думал, что она пригодится. «Я желаю, чтобы ваша карьера развивалась, — сказала Надежда Матвеевна. — Но если у вас будут какие-то проблемы, вы можете рассчитывать, что всегда сюда вернетесь».
Когда появилось предложение из Минска, она спросила, зачем мне окончательно уходить. Поэтому мы договорились, что я подпишу в Минске контракт, но буду приезжать в Одессу так часто, насколько это получится. Как только Бабич услышала о моем увольнении, мы созвонились, и она спросила, когда меня ждать. В итоге мы договорились с Минском, что я «Щелкунчика» все-таки делаю, завершу эту историю, а потом вернусь в Одессу.
«В Одессе меня ждали, на родине же, как только возникли проблемы, сказали, что их это не касается»
— А потом в октябре вышел знаменитый сюжет на канале СТВ.
— Да, с экранов сообщили, что я, дирижер Андрей Галанов, певец Илья Сильчуков и другие организовали «оппозиционную группу». Я тогда написал в театр: вы же знаете, что это все ложь, и попросил [директора Александра] Петровича, чтобы они дали опровержение. Мне ответили: вы же ничего не делали, значит, вам не о чем волноваться. Я возмутился, что так дело не пойдет. Мы договорились держаться определенных договоренностей, остаемся партнерами, а тут такая ложь. «Нет-нет, — ответили мне, — мы ничего опровергать не будем. Вы спокойно работайте».
Прошло совсем немного времени, и всех — Галанова, Сильчукова, главного концертмейстера Регину Саркисову, музыкантов Александру Потемину и Аллу Джиган — уволили. Причем по ужасной статье: за безнравственные поступки. Их уволили отовсюду — даже из музыкальных школ, где они преподавали, чтобы они не могли остаться в профессии. Тогда я написал в Минск, что не согласен, что не смогу приехать в театр. Я считаю, что моих коллег уволили безосновательно. Поэтому отказываюсь от всех запланированных спектаклей до тех пор, пока их не восстановят в должности.
Возможно, это был немного эмоциональный поступок, но я не мог поступить по-другому. Но дирекция так радостно в это вцепилась. Сняли все мои спектакли, которые были запланированы и на Новый год, и дальше. И на этом наши отношения с театром закончились.
Во всяком случае у меня не было намерений рвать отношения до того сюжета по телевидению. К тому же, там были совершенно разные люди. Всех объединить и сделать из всех организацию — это вроде того, что было в тридцатые годы [прошлого века], когда спецслужбы склепали «Союз освобождения Беларуси» и другие структуры, якобы управлявшиеся из Польши, Японии и других стран.
Я очень разочарован тем, как сложились события. А какой контраст между Одессой и Минском! Там меня ждали, на родине же, как только возникли проблемы, сказали, что их это не касается. Это принципиальная разница в отношениях.
Но я не смог бы увольнять людей или писать какие-то характеристики. Несправедливо выбрасывать людей, отдавших жизнь этому театру. Есть только художественные критерии — если уровень танцовщика или певца недостаточно высок, тогда это может стать поводом для увольнения. Но если кто-то что-то сказал или прошел с флагом… Кто-то написал донос, кто-то — другое. Это грязь, грязь и еще раз грязь. Впрочем, мы видим, что репрессии продолжаются до сих пор.
— После этих событий вы с руководством оперного не контактировали?
— Ни со старым, ни с новым. Я много общался с [нынешним директором] Екатериной Николаевной [Дуловой], но когда она была ректором Академии музыки. Она пригласила меня руководить совместным молодежным оркестром минской и московской консерваторий. Тогда я еще жил и работал в Москве, и это было очень удобно: проводил там репетиции, а когда приезжал в Минск, то репетировал здесь, а потом мы объединялись и устраивали совместные концерты.
Екатерина Николаевна очень помогала, когда меня пригласили в Белтелерадиокомпанию. Там был оркестр, работавший в очень плохих финансовых условиях. Мы хотели, чтобы он перешел на другой уровень. Работали в этом направлении, но не сложилось.
Но когда она стала директором театра, у нас не было никаких отношений, не звучало никаких предложений с ее стороны.
— А отношения с другими сотрудниками театра были? Вас же поздравляли с победой на International Opera Awards?
— В том и смысл — буквально несколько человек. То ли люди так напуганы. Не понимаю (пауза). Жена говорит, что, может, информации нет на родине. Казалось бы, Россия и Украина сейчас — страны-противники. Но даже оттуда меня поздравляли. А вот из Беларуси — почти никто. Это очень досадно.
«Наш город никогда не сдастся. Понимаете, Одесса не любит никаких оккупантов»
— Вы три года работаете в Украине. Эта страна вас сильно изменила?
— Я начал понимать, почему такой красивый язык у Короткевича (улыбается). Видимо, потому, что он окончил Киевский университет. Я не языковед, но мне кажется, что много слов и выражений в его лексике появилось благодаря учебе в Украине. Может, я неправ, но надо всех наших писателей отправить в Киев или Львов на пару годиков (улыбается).
— Заметили, что вы начали писать в социальных сетях по-украински.
— То, что касается театра и Украины, стараюсь писать по-украински. Естественно, я пользуюсь словарями, так как еще не так хорошо владею украинским языком. Но стараюсь хорошо знать его и по должности, и для себя. Это моя принципиальная позиция.
Так вот, как меня изменила Украина. Особенно сильно на нас повлияла война. Когда мы были детьми, наши родители на застольях и праздниках поднимали бокалы: «Чтобы не было войны». Казалось бы, ее же нет, за что тут пить? А они это застали — знали, о чем говорят. Для всех людей, оставшихся в Украине, это самое главное. Война, как и все испытания, показывает, на что человек способен, какое у него мировоззрение.
Когда мы стали работать во время войны, это настолько, простите за пафос, обострило все струны души. Большинство из тех, кто сейчас служит в театре, ведет себя абсолютно героически. Отношения стали более теплыми, эмоции — более сильными, люди стали более чувствительными к любой проблеме, помогают друг другу, диапазон эмоций очень-очень расширился.
Несмотря ни на что — ни на войну, ни на какие обстоятельства — Одесский театр — теперь для меня родной коллектив. С прекрасной труппой, очень классным оркестром, хором, балетной труппой. Все спектакли, которые мы делаем, мы делаем с удовольствием. Поверьте моему опыту — такое нечасто встречается.
— Когда началась война, у вас не было мысли на определенное время уехать?
— Я считаю, что руководители на то и руководители. Все смотрят на их поведение. Из руководства Одесского театра никто не уехал и не оставил свои коллективы. Мы проводили совещания по телефону, обсуждали, что будем делать, как работать. Дирекция делала все возможное, чтобы возобновить работу.
Но особой паузы у нас не было. Мы организовали небольшие творческие бригады, которые выступали, да и сейчас выступают, перед солдатами, в больницах. Наладили сотрудничество со «Всемирным клубом одесситов», который когда-то возглавлял Михаил Жванецкий. Они стремятся объединить всех жителей города, которые сейчас живут по всему миру. Вместе с ними устраивали концерты. Они делали трансляции, и это был знак, что Одесса работает и борется.
В конце февраля и музыканты, и артисты балета, и хора, и оперные солисты пошли в территориальную оборону. Был такой патриотический взрыв, что туда стояли очереди. Многим сказали, что мест нет, но предупредили, что при необходимости к ним обратятся. У других, у кого, например, есть машины, попросили помощи. Один из наших солистов под пулями возил грузы в Николаев.
Артисты грузили на пляжах песок в мешки и перевозили их на машинах. А уже специальные люди (военные и коммунальщики) строили укрепления — в том числе вокруг театра.
Все это показало, что жизнь продолжается и наш город никогда не сдастся. Понимаете, Одесса не любит никаких оккупантов. Здесь были и румыны, и немцы… Говорят, что Одесса — русский город. Не дай бог, чтобы они сюда пришли — такая бы была партизанщина. Но как появилась воздушная защита, стало понятно, что никто Одессу не сдаст.
«Чуть позже разрешили показывать спектакли. Обязательным условием стали два бомбоубежища»
— Но сначала городу было тяжело.
— Да, был очень тяжелый период, когда весь город как будто вымер. Машин на улицах нет. Пропало топливо. Потом начали закрываться магазины и кафе, почти ничего не работало. Было очень подавленное состояние, когда мы каждый день ждали то ли десанта, то ли обстрела. Было очень страшно. Ведь это война, здесь гибнут люди. Это действительно огромная трагедия. Это только в Москве хорошо, они там какую-то «спецоперацию» проводят.
По всему центру установили противотанковые ежи. Невозможно было никуда пройти — везде стояли патрули. Мы ходили только с нашими удостоверениями — и то когда военная администрация разрешила приходить в театр.
А вот где-то с середины апреля стало немножечко свободнее дышать. Несмотря на эти обстрелы, которым мы подвергаемся каждый день и на которые уже не обращаешь внимания — надоело бегать по укрытиям.
— Вы возобновили свою работу с онлайн-концертов.
— В начале июня нам разрешили репетировать, но без публики. Ведь кто-то бы обязательно написал, что собралась, условно, тысяча человек. А ракеты же быстро летят. Поэтому разрешения не было. Мы специально придумали такую форму: будем записывать концерты и транслировать их на театральных страницах в интернете, чтобы показать, что все мы живы и работаем. Конечно, нам было странно, что зал пуст, но мы все равно чувствовали контакт и понимали, что наша работа необходима. Нам самим это было очень нужно.
Чуть позже разрешили показывать спектакли. Обязательным условием стали два бомбоубежища — с вентиляцией, водой, связью, — которые сделали в подвале. Одно — для всех сотрудников, второе — для зрителей. Когда объявляется воздушная тревога, все туда спускаются, а потом продолжаем работать. После таких вынужденных пауз чувствуется еще больший нерв, напряжение. Творчеству это даже помогает (грустно улыбается).
С такими остановками проходит почти каждый спектакль. Я был счастлив, когда один из спектаклей прошел без задержек. Помню один показ, который мы так и не смогли продолжить. Начали оперу «Тоска», сыграли 5−7 минут — и все. Предварительно обсудили с руководством и написали на сайте и на билетах, что в случае длительной воздушной тревоги спектакль отменяется, а зрители могут посетить другие показы. Тогда мы ждали, и наш зритель ждал. Вместо часа — никто не хотел расходиться — час 40 минут. Потом решили, что, к сожалению, продолжать не будем. Но это был единственный такой спектакль. Остальные шли с паузами — полчаса, сорок минут, час. Поэтому каждый показ воспринимается как премьерный и выполняется на таком нерве.
«Так мы и живем — без тепла, без электричества, без воды»
— Театр во время войны — что в нем изменилось, должно измениться?
— Есть принципиальные моменты. Среди них — постановление украинского правительства, согласно которому во всех театрах запрещено исполнять русскую музыку и играть русские спектакли. Все они ушли из репертуара. На какое время — это неизвестно. Можно понять людей, на голову которых падают бомбы, что они не хотят слушать Чайковского или Рахманинова. Эти композиторы не имеют отношения к этой войне, но нужно дождаться, пока она закончится. Тогда общество выскажет свое мнение. Сейчас украинцы против. Это ответная реакция на то, что делает российская армия.
По репертуару мы стремимся максимально сократить время. Показывать короткие спектакли и не очень длинные концерты. Кроме всего, у нас еще и комендантский час. Мы должны думать о людях, которые должны доехать домой каким-то образом.
Сейчас мы восстанавливаем оперу «Кармен», которая не шла с начала войны. Наверное, это будет самый продолжительный спектакль, который есть в репертуаре — более трех часов. Даже «Аида» немножко короче.
— Развлекательные спектакли сейчас кстати?
— Конечно, они сейчас очень нужны. Люди постоянно находятся в состоянии стресса. Надо выходить из этого состояния и на какое-то время переключаться. Недаром зрители, которые шли на первые спектакли [во время войны], часто не сдерживали слез. И для них, и для нас такие показы крайне необходимы.
Сейчас добавились другие проблемы: у нас нет электричества, тепла, воды и так далее. А если выключается электричество, то ничего не работает. К тому же день короткий, холодно, зима — стресс только увеличивается.
Сейчас я разговариваю с вами из театра. Наше руководство хорошо работает с городской администрацией, поэтому театральную инфраструктуру восстановили в первую очередь. У нас только одни сутки не было электричества. А в городе его нет. Мы приходим домой, а там дают на один-два часа немножечко — и отключают. Так мы и живем — без тепла, без электричества, без воды. Трудно это представить, но это наша действительность.
— В сентябре в Одессе состоялась мировая премьера оперы «Катерина» по произведению Тараса Шевченко.
— Благодаря этой премьере мы — вместе со львовским театром — и получили международную премию International Opera Awards. Возобновили свою работу во время войны. За героические поступки на культурном фронте (улыбается). Не просто работали, а выпустили премьеру в условиях, в которых просто невозможно работать.
Театр заказал эту оперу композитору Александру Родину три года назад. Хотели выпустить ее в марте 2022-го к Международному дню театра. Мы уже выходили на финишную прямую, но началась война, и все отложили. О постановке этой оперы должна быть написана целая книга. У нас было заказано так много сценических костюмов, что наши цехи не справлялись с ними. Поэтому часть заказали в харьковских мастерских. Началась война, а там бомбежки. Мастера сначала уехали в Польшу, потом как-то детективно вернулись, взяли материалы, доставили сюда, в Одессу, и тут дошивали.
А еще у нас столько людей уехало. От довоенного состава осталось примерно три четверти. Четверть (или пятая часть) уехала в первые месяцы. Особенно женщины с детьми. А это и часть хора, и часть оркестра, и часть солистов. Многие вернулись — кто-то вскоре, другие летом или недавно, осенью, потому что хотят работать, не хотят бросать свой театр. Хотя некоторые солисты и сейчас находятся за границей. К сожалению, с ними пришлось попрощаться. Нам нужно работать, брать новых людей. Но тогда, перед премьерой, их искали по всему городу, буквально бросали клич, кто может. Это было очень трудно, но мы справились.