27 января — Международный день памяти жертв Холокоста. В этот день в разных городах и странах люди несут цветы и свечи к памятникам евреям, истребленным в годы Второй мировой войны. Пройдет такая акция и у памятника в белорусском Могилеве. О том, что происходило в 1941 году в Могилевском гетто, корреспонденту Север. Реалии рассказали петербуржец Леонид Симоновский, который чудом спасся из этого гетто, и исследователь истории белорусского еврейства Александр Литин.
— Мне было 8 лет, я еще только собирался в школу осенью. Родители все время повторяли — когда приедут грузовики, и всех будут туда сгонять — ты сразу же уходи и не возвращайся. Спрячься в огороде, а потом совсем уходи. И когда началась облава, я пошел огородами наверх, — вспоминает Леонид Симоновский. — Были уже сумерки, я все время оглядывался и на всю жизнь запомнил страшную картину: я видел стоящую маму, как она уменьшается в размере. Деталей я не видел, она вышла из дома проводить меня, это был такой солнечный столбик, и он становился все ниже, ниже, ниже — по мере того как я поднимался наверх. И не было ни звука — я не кричал «Мама! Мама, я хочу к тебе, с тобой!», — но я мысленно все время кричал, глядя, как она исчезает.
Леонид Меерович Симоновский родился 1932 году в Могилеве. Немцы захватили город 26 июля 1941 года, в начале августа была проведена перепись евреев, им было запрещено ходить по тротуарам, появляться на улицах после 5 часов вечера, они были обязаны заниматься тяжелым физическим трудом и носить нашитую спереди и сзади на одежду большую шестиконечную желтую звезду. Местным жителям запрещалось продавать евреям продукты.
— Мы жили в районе Луполово, это низкая часть, которую время от времени заливала вода. Я помню, как впервые вижу военных, они идут вдоль дороги, и мне почему-то кажется, что от них в канавах должны остаться ножики, что они их туда бросят. Никаких ножиков я, конечно, не нашел, не знаю, почему мне это взбрело в голову. А потом я качаюсь на нашей калитке, как на качелях, и тут из автобуса выходит мой отец. Он зовет меня в дом, бросает ключи на стул и говорит: «Все кончено», — вспоминает Леонид Симоновский. — Это еще не гетто, но это его первое предвестье. Как с самолетами — я их не вижу, но слышу, что они есть. Я запомнил, как изменилась атмосфера, и чувство ужаса рождалось изо всякой чепухи.
Город бомбили. При доме был огород, когда с неба слышался гул самолетов, семья выбегала и спасалась от бомбежки, бросаясь на землю между грядками. По словам Симоновского, у его отца не было иллюзий насчет того, что представляют собой немцы, поэтому он решил вывезти семью. Сам он не попал на фронт, потому что был инвалидом — во время работы на фабрике потерял ногу, у него был протез. Они жили около базара, и он договорился с одним из колхозников — тот подогнал грузовик, и они поехали на восток. Но было поздно.
— Мы ехали по дороге, вдруг из леса вышел часовой, шофер с ними переговорил, и мы поехали дальше. Потом вышел другой часовой, и, видимо, стало ясно, что впереди уже немцы, надо возвращаться. А вообще, когда пришел немец, первые три-четыре дня был сплошной грабеж. У нас был завод патоки, люди поняли, что там никого нет, и можно брать столько, сколько унесешь. Я помню, цепочка людей тянулась целые сутки — с бидонами, ведрами, кувшинами. А потом на столбах появились объявления.
Текст их известен: «По распоряжению господина коменданта города Могилева все лица еврейской национальности обоего пола обязаны в течение 24 часов покинуть пределы города и переселиться в полосу ГЭТТО. Лица, не выполнившие указанное распоряжение в указанный срок, будут полицией выселены насильно, имущество этих лиц будет конфисковано».
— Я помню, как появилась полиция — немцы ее довольно быстро организовали из подростков лет 15−20, старших школьников. У нас была семилетка, некоторые были второгодниками. Им выдавали паек, они говорили — даже с сахаром будут давать! Это было высшее лакомство для пацанов. И с их помощью организовали гетто — выселили людей из района, который был у притока Днепра Дубровинки, а евреев согнали на их место.
Мы в первый день не поехали, думали, вдруг обойдется. Но все равно пришлось ехать — на второй или третий день. Парни из полиции регулировали переселение — у Дубровинки и у вокзала. У нас там жили родственники, мы поселились в их доме. Это было одноэтажный деревянный барак, мы заняли заднюю комнату — всей семьей, кроме сестры Фиры.
Отцу Леонида Мееровича удалось договориться с семьей колхозников, торговавших на базаре до войны, чтобы они переехали в дом Симоновских в Луполово, пусть лучше достанется им, чем неизвестно кому. За это они согласились спрятать у себя сестру Леонида Фиру. Эти же колхозники время от времени привозили в гетто хоть какую-то еду: есть там было нечего.
— Через забор к нам забрасывали картошку, свеклу, огурцы. Этот колхозник жил в нашем доме и делал нам такое добро, заботился, чтобы мы не умерли с голоду. А выходить из гетто было нельзя, по краям стояли мальчишки вооруженные. Однажды мы с другими мальчиками пошли в сторону рынка — и видим, вот они стоят и никого не пускают. У меня была типичная довоенная кепка с большим козырьком, один из них содрал ее с меня и бросил в сторону — беги за кепкой, а я тебя прикончу за попытку к бегству. А для меня она было ужасно важной, без нее я вроде как не одет, люди тогда даже в доме в кепках ходили. Кепка была на вес золота, с ней я был взрослый пацан — но все равно пришлось уйти без нее. Конечно, я попытался это скрыть от папы и мамы, они же накажут — зачем я пошел, куда нельзя.
Леонид Симоновский помнит, как по улице идет немец и староста и ругают женщин за то, что их дети вышли на улицу. Потом заходят к ним в дом и уговаривают мать отдать кольца, серьги в пользу немецких семей — там же тоже есть дети, им тяжело, их отцы гибнут на фронте.
— Они ходили со старостой по домам и отнимали у людей драгоценности. Они говорили — смотрите, вот в том большом доме как много отдали, это все вам зачтется, это говорит о вас как о сознательных евреях.
Гетто, однако, просуществовало недолго. В октябре ночью стали приезжать грузовики, людей сажали в них и увозили в неизвестном направлении, не объясняя, чем их будут кормить в пути, не разрешая взять с собой ничего из вещей. Сначала опустела нижняя половина гетто, и на какое-то время все стихло. У Леонида Симоновского нет сомнений — его родители понимали, что покой будет недолгим.
— Отец сказал: если они половину забрали, они придут и за второй половиной. То есть родители не были наивными людьми, они понимали, что все кончится плохо. Они не скрывали от меня и все хотели предупредить Фиру, что скоро их здесь не будет.
Незадолго до второй облавы на евреев мама все время повторяла ему, чтобы, когда за ними придут, он бежал в город и в гетто больше не возвращался, жил где-нибудь в другом месте, где его не знают. Ни о чем не рассказывай, ты ничего не знаешь, помалкивай, чтобы тебя было не слышно, наставляли его родители. Он был очень испуган и огорошен. И вот, настала ночь, когда грузовики, крытые брезентом, приехали в их часть гетто. Людей хватали, они кричали, плакали, пытались спрятаться.
— Людей вытаскивали из подворотен, из погребов, где иногда прятались солдаты, бежавшие при наступлении немцев. Я помню, как достали из-под дома мужчин в военной форме, это меня очень удивило, я думал, если человек в военной форме, то он защищен. Когда началась облава, я вышел в коридор, а оттуда в огороды. Берег Дубровинки был довольно высокий, там была лестница с площадками, она начиналась в огороде. Впереди меня бежала женщина, а за ней немец, она вдруг споткнулась и упала, платье задралось, волосы растрепались. Помню, ноги у нее были босые, а ведь было уже холодно, лужи замерзали. Эти голые ноги мне показались страшными, а потом я увидел, что она не шевелится. В нее стрелял немец, который руководил операцией. И я побежал еще выше, подальше от нее. Я не думал — пойду туда-то, я бежал бессознательно — у меня в глазах стояла мама, которая уменьшается и исчезает.
С этой лестницы Леонид Симоновский увидел, как женщин, детей, стариков сгоняют в машины.
— Взрослых загоняли в один грузовик, а детей в другой, не разрешали им ехать вместе. Помню, как девочку вырвали из рук матери и бросили в другой кузов. И видел, как местные пацаны помогали немцам, кричали — пан, посмотри налево, вон побёг, вон побёг! И еще кричали: «Жиды, жиды съели с салом пуд еды!» И дело в том, что я к ним примкнул — я побоялся сразу выйти наверх, сделал несколько шагов и вместе с ними что-то орал.
Историк, фотограф, собиратель архива по могилевскому еврейству Александр Литин подтверждает достоверность того, что сохранила детская память Симоновского.
— Могилевское гетто было устроено в пойме реки Добровенки, и оно не было огорожено, поэтому Леонид Меерович и смог убежать, — поясняет Александр Литин. — Там очень маленькая площадь, но туда заселили евреев со всего города. До войны по переписи населения в Могилеве было до 30% евреев, но я думаю, на самом деле их было гораздо больше — сюда же бежали люди из Польши и западной Белоруссии. По нашим прикидкам, в Могилеве было уничтожено 10−11 тысяч евреев. До войны тут жило тысяч 25−30 евреев, но кто-то успел эвакуироваться, кто-то служил в армии. Это же не западные области, которые были сразу же оккупированы, там гетто просуществовали до 1943 года, а в приграничных полосах — Витебской, Гомельской, Могилевской областях евреев уничтожили очень быстро, практически до конца 1942 года.
По словам Александра Литина, евреев из Могилевского гетто гоняли на работы, и это подтверждается сохранившимися фотографиями. Вообще, этому гетто «повезло» — в августе туда приезжали немецкие пропагандисты, и было сделано много фотографий, около 50 — евреи на работах в Могилеве, теперь эти снимки хранятся в бундес-архиве в Кобленце.
— А куда увозили людей в грузовиках после облав, о которых рассказывает Леонид Симоновский?
— В Могилеве есть несколько мест расстрелов евреев — в разных частях города, довольно далеко друг от друга. И есть два крупных места, где происходили эксгумации — Полыковичские хутора и Пашково, сейчас это окраины города, а тогда это были деревни, там сейчас стоят памятники. И есть еще два места расстрела в лесном массиве. Мы не можем определить, кого где расстреляли. Бабушка Александра Городницкого тоже погибла в Могилеве, он приезжал искать это место. Мы с ним проехали по этим местам, я ему показал, где стоят памятники. Ни на одном, кстати, не написано, что тут расстреляны евреи — только мирные советские граждане. И еще есть памятник на еврейском кладбище, куда свезли останки после эксгумации в 1944 году.
По словам Александра Литина, сведений о бытовании Могилевского гетто сохранилось мало — выжившие вспоминают, в основном, историю своего бегства и последующих скитаний.
Леонид Симоновский — не исключение. Первые годы были самые трудные — после того как он лишился родителей и дома, ночевать было негде, и мальчик, несмотря на запрет родителей, пошел домой. Комната, где они жили, была пуста, отцовский протез, блестящие никелированные детали которого ему так нравились, валялся в углу. Тогда он побежал в свой прежний дом, где жили крестьяне и его сестра Фира. Но Фиры он там не нашел.
— Взрослых не было дома, мне открыли дети, я спросил про Фиру, и они сказали — батька ее в полицию отвел. И я пошел в полицию, думал — скажу, что это моя сестра. Там на крылечке выпивали полицаи, они мне говорят — что тебе нужно, пошел отсюда вон. Они не приняли меня за «поганого еврея», вообще за человека не приняли, и я понял, что Фиру я не увижу.
Одно время он ночевал на городском кладбище в склепе, другим приютом для него, как ни странно, стал Дом советов, построенный в центре города перед войной.
— Там поселились немцы, и я заметил, что первым входом пользуются немецкие офицеры, а вторым никто не пользуется. И я осмеливался туда проходить. Там была лестница, разрушенная бомбой, от нее осталась висеть большая рельса, тянувшаяся до самого верха, и я по ней забирался. Там была теплая куча угля — немцы снизу топили, и она нагревалась, там я ночевал недели две. Еще в городе был барак, все его звали «дом 90», где можно было переночевать, но там по ночам бывали облавы — немцы приезжали и забирали парней, которые постарше. Рассказывали, что у них брали донорскую кровь — во всяком случае, я их больше не видел. А еще среди мальчиков и девочек были такие, которые бегали за немцами и говорили — «Пан, юде — бон-бон», это значит — пан, дашь конфетку, покажу, где прячется еврей. И вот, однажды я там ночевал, просыпаюсь, а моих маленьких детских сапог нет. Мне сказали — рядом с тобой был цыган, он их унес, ищи ветра в поле.
Леонида спас человек, которого все звали конюхом — он достал автопокрышку и вырезал из нее подобие обуви, которое приматывалось к ногам проволокой. Так он проходил целую зиму, пока ему не посчастливилось самому украсть старые сапоги в чьих-то незапертых сенях. Летом было немного проще, можно было ночевать в лесу.
— Правда, тут во мне просыпался наученный родителями ребенок — я боялся волков, поэтому ночью забирался на дерево, привязывал себя ремнем к ветвям, а с рассветом спускался и досыпал на земле. Однажды я спрятался в чьем-то погребе, меня нашла прекрасная женщина Поля, привела в дом, разогрела суп — жидкую юшку с крупой. Она объяснила, как идти к партизанам, но я туда не пошел — боялся, что не найду никакой еды. А здесь я еду искал по помойкам.
Чтобы выжить, ему приходилось воровать продукты на базаре, признается Леонид Меерович, иначе было не прокормиться.
— Ел я очень редко, много наворовать было невозможно. И все было сырое — картошка, репа, иногда морковка. Я шел на рынок, надеясь найти что-нибудь в мусорной яме или поджидая, пока какой-нибудь мужик заснет, но надо было следить, чтобы он не проснулся и кнутом не вытянул. Помню, на краю города было поле, а там сразу хатки крестьянские, и вот сидят люди кружком вокруг котелка, едят, ложки звякают. Солнце играет, так вкусно пахнет — иду, подсознательно надеясь — вдруг накормят. И вдруг встает немец и идет ко мне — шнель, шнель! Откуда-то он вытаскивает парня на голову выше меня и устраивает между нами драку. Старший парень бьет меня, я падаю, встаю, он опять бьет — он мне наставил столько фингалов, что, наконец, я упал и не встаю. Был хохот, подбадривание — русиш колотят друг друга. Тот парень тоже, видно, подошел к ним в поисках еды. Меня прогнали и ни крошки не дали, конечно.
Однажды я увидел тетю Полю, ту самую, которая позвала меня из подвала и накормила баландой. У нее был полуторагодовалый ребенок, который погиб во время наводнения, его смыло потоком. И вот она стояла на улице, я к ней подошел и говорю — тетя Поля, это я. А она не понимает. «Это я, вы меня в подвале нашли и привели в дом, — мне так хотелось, чтобы она со мной куда-нибудь пошла. — Я повторял — это я! — и вкладывал в это все смыслы — я есть! Я есть!» — кричал я, и все удивлялись. Она мне говорит: тебе надо идти в детский дом. Но я подумал — опять барак, неволя — и не пошел.
После того как немцы оставили Могилев, бездомная жизнь мальчика не стала проще — он все так же ютился, где придется, рылся в помойках и воровал еду на базаре. Дважды его там арестовывали. Однажды он столкнулся с контролем — целая шеренга проверяющих зажала его в угол. После этого он снова пошел к Поле, и застал у нее Александра.
— Он указал мне калитку на Первомайской улице, в которую я вошел и не вышел. Это была калитка НКВД, куда я явился с раскаянием. Меня как малолетнего преступника посадили в камеру, без еды и без света — сиди здесь, еще надо выяснить, кто ты такой. В камере оказалась девочка постарше меня: иди, говорит, сюда, погляди, какие вши по мне ползают. — Она в темноте на ощупь их искала. Позвала меня сесть поближе, вместе теплее, камера-то не отапливалась. Утром меня вызвал офицер, говорит, рассказывай, кому служил. И три раза заставил меня повторить — где воровал, сколько воровал, где родители. Я говорил так, как есть. Потом в камере еще мальчишки появились — их собирали по базару и подселяли к нам. Через неделю офицер спрашивает — учиться хочешь? А я не знаю, что это такое — вдруг опять что-то вредное. И говорю — хочу домой. А он говорит — какой дом?
Из детприемника НКВД для малолетних преступников Леонида привели в спецдетдом, куда попадали только те дети, чьи проступки были доказаны. Там был высокий забор и надзиратели, но была и кухня, давали завтрак, обед и ужин.
— Еда была не шик-модерн — жижа и ложка картошки, которая, кстати, нами и добывалась. Нас выпускали на какой-нибудь двор, где мы отыскивали мерзлую картошку, на нее нажмешь — а там кисель. Ее мыли и варили в общем котле, это и был обед. Надзиратели, то есть воспитатели были военные, а спустя два года у нас появились две женщины, одна из них директриса, а другая воспитательница средней группы. Мы все делали — полы мыли, топили печку. Окна были забиты ржавым железом, свет у нас был только от печки.
В город детей не выпускали — считалось, что они или сбегут, или что-то своруют. Воспитатели-женщины должны были обучать их чтению, письму и счету. К Леониду они отнеслись очень хорошо. Одна из них, Анна Ивановна, была художница, увлекалась аппликацией и вышивала.
— Мне нравилось смотреть, как она клеит и вышивает. Она была в такой морозно-белой кофточке, на рукавах вышиты маки, мне казалось — так красиво! Она дала мне иголку — попробуй, показала, как делать стежки. Директор у нас тоже была Анна, мы ее звали Ганна. Нам привезли три красителя — белила, кадмий и красный. И она меня спросила — хочешь порисовать? Я ответил, что хочу.
Воспитатели заметили, что у мальчика неплохо получается, и вскоре по заказу местного начальства он стал рисовать лозунги к празднику 1 мая. За лозунгами последовал заказ на картину «Сталин среди детей», а потом даже наградили путевкой в Артек. Именно с добрым отношением к себе Ганны и Анны Ивановны Леонид Симоновский связывает свои дальнейшие успехи — поступление в школу-семилетку, а потом и в вуз.
Леонид Меерович закончил Мухинское училище и всю жизнь работал ведущим художником на предприятии «Гознак». В «Мухе» он окончил не только отделение дизайна, но и монументального искусства, был в числе художников, расписывавших ленинградский ТЮЗ.
— Он всю жизнь писал акварели на гознаковской бумаге, на больших форматах, — говорит сын Леонида Мееровича Николай Симоновский. — Потом я стал помогать ему устраивать выставки. Его акварели — это антитеза и официозному искусству, и тому ужасу, через который он прошел в детстве, это его параллельная вселенная — не просто красоты, а Земля, планета, жизнь.
По словам Николая, несмотря на возраст и перенесенный инсульт, его отец вместе с семьей внимательно следит за новостями, и война России с Украиной его ужасает.
— Он навидался всего этого в детстве, и тут видит — опять двадцать пять, снова что-то подобное, и он в ужасе, конечно. Тем более, что это не где-то в Сирии происходит, а недалеко от тех мест, где он родился и вырос, где убили его родителей и сестру. Он не политик, лобовых высказываний у него нет, он просто выражает свое неприятие агрессии.
Сам Леонид Симоновский говорит так:
— Мне кажется, так не может быть, что побеждает количество, что кто-то сбросит бомбу и окажется сильнее. Но я понял, к сожалению, что одной моей жизни недостаточно, чтобы люди осознали — война никому не нужна.
По словам Александра Литина, памятный камень узникам Могилевского гетто стоит у его бывшей границы, в центре города перед спуском в бывшее гетто. Во-первых, в этом месте он доступнее для людей, а, во-вторых, памятник уже дважды оскверняли, заливая коричневой краской, может быть, здесь он будет в большей безопасности. На памятнике — отпечатки ладоней, в основном, детских: каждый может приложить свою ладонь, найдя похожую по размеру.
— Мы не знаем, сколько человек спаслось, но воспоминания и свидетельства есть, — говорит Александр Литин. — Например, есть свидетельство о том, как прямо в самом Могилеве некоего Зяму Пивоварова спасала местная семья, в Израиле ей присвоено звание праведников народов мира. В основном спасались дети, а он был уже подростком и всю оккупацию просидел в подвале. Что касается истории Фиры, то она тоже характерна: когда люди возвращались домой и искали своих родственников, им часто говорили, что кто-то кого-то выдал, но так это или нет, никто подтвердить не может. Есть разные легенды о том, как люди мстили за своих убитых родных, но опять же — правда это или нет, неизвестно.
По словам Александра Литина, Могилевское гетто было утроено примерно так же, как и все остальные, но в его истории есть свои мрачные нюансы.
— Первые испытания печально известных душегубок проходили именно в Могилеве — на пациентах психбольницы. Они выделили одну комнату, подсоединили к ней автомобильные выхлопные трубы, загоняли туда людей и испытывали сам принцип. Подтверждений тому, что душегубки использовались при уничтожении гетто, нет. Но уже потом по этому принципу были построены машины с герметичным кузовом и выхлопной трубой со шлангом, выведенным внутрь.
Из книги по истории Могилевского гетто «Разделенные войной».
«В соответствии с переписью населения 1939 года, в Могилеве насчитывалось: 99 400 жителей (в том числе 19 715 евреев — 19,83%). В 1941 году в городе проживало 120 тысяч жителей… 26 июля 1941 года Могилев был оккупирован. На территории города были созданы 5 лагерей смерти, лагерь для гражданского населения на территории завода им. Димитрова (сейчас завод „Строммашина“), рабочий лагерь на территории шелковой фабрики, центральный лагерь СС на территории авторемзавода, лагерь на территории Быховских кавалерийских казарм, трудовые лагеря… После уничтожения большей части евреев примерно тысяча оставшихся в живых… перемещена в концлагерь на территории завода им. Димитрова. В годы войны в Могилеве и окрестностях погибло более 70 тысяч советских граждан, в том числе жителей города и окрестностей, военнопленных, беженцев, евреев из Могилевского района, Слонима и Польши (не менее 10,5 тысяч)».