В детстве его били братья и сверстники за то, что он хотел стать художником. В отрочестве тоже били. Обидчики были те же, повод — тот же. В юности он провалил самый важный экзамен в своей жизни и на коленях вымаливал у профессора школы искусств дать ему второй шанс. Он много пил и постоянно голодал, мало работал и сутками писал картины. Часть своих работ он сам же и уничтожил, часть обменял на вино, часть продал за копейки. Потом на него свалились признание и достаток, а за ними — новые преследования, но уже не за то, что он делал, а за то, кем он был. При жизни его работы зачастую недооценивались, а сейчас уходят с авторитетных аукционов в частные коллекции за миллионы долларов. Рассказываем историю тяжелой жизни и трагической смерти уроженца небольших Смиловичей Хаима Сутина, который обогатил мировое искусство и подарил белорусам ту самую «Еву».
Мы продолжаем проект «Предки» — это цикл статей о людях, тесно связанных с Беларусью. Его герои — уроженцы «клочка земли», чьи имена в свое время гремели на весь мир — и не всегда в хорошем смысле слова. От невероятных ученых и предпринимателей до гангстеров и основателей современного Голливуда. О них знают и помнят далеко за пределами Беларуси, а мы хотим, чтобы и на родине их не забывали. Истории «Предков» вдохновляют, удивляют, шокируют. Но неизменно вызывают интерес.
«Еврей не должен рисовать». Смиловичи
В захолустном местечке Смиловичи под Минском 13 января 1893 года в многодетной еврейской семье Сутиных родился десятый ребенок. Мальчика назвали Хаимом. Жили Сутины бедно. Отец работал портным, но его доходов едва хватало, чтобы прокормить всех.
Небольшой дом Сутиных выходил на большую площадь, где два-три раза в неделю работал рынок.
«С обратной стороны их участок спускался к реке, которая во время паводков заливала сад на несколько месяцев в году, — вспоминал еще один известный уроженец Смиловичей и друг Сутина Файбиш-Шрага Царфин (его воспоминания собрал и перевел исследователь Юрий Абдурахманов). — На другом берегу реки жили татары — очень симпатичные люди, все они были рыбаками или работали в кожевнях. Налево от дома [Сутиных] находилась большая дорога, которая вела в Минск, столицу Беларуси; справа находилась одна из трех синагог местечка».
Отношения в семье были сложными. Мама будущего гения Парижской школы была, как писал Маурис Тухман в своей книге «Хаим Сутин», «намного старше своего возраста, всегда переживала и не была склонна к душевным разговорам со своим многочисленным потомством». Отец хотел, чтобы Хаим выучился или на раввина, или на сапожника, а мальчик выбрал для себя куда менее полезную в суровом сельском быту стезю — изобразительное искусство.
«Отец Сутина был невысоким мужчиной приятной наружности, воспитанным в традициях уважения к Талмуду, — писал Царфин. — Он любил дискутировать с моим отцом о Библии и Торе, а мой отец рассказывал ему о Толстом. Сутин-отец был одним из завсегдатаев в нашем доме, которые приходили к нам после молитвы в синагоге, чтобы выпить стаканчик ликера и съесть кусочек пирога, приготовленного моей матерью. Хотя призвание сына и не нравилось ему, он, однако, не очень наказывал его за это, хотя и не упускал случая высказать свое неудовольствие. В то же время он с гордостью говорил о нем и показывал своим клиентам рисунки сына, которыми были увешаны стены [мастерской]».
Любовь к рисованию у Хаима проснулась в раннем детстве. Он рисовал везде: на обрывках бумаги, на стенах дома углем. По воспоминаниям Царфина, Сутин любил копировать фотографии, схожесть которых с оригиналом восхищала сельчан.
«Его страсть часто высмеивали, а иногда и избивали за это. Два старших брата постоянно издевались над ним, говорили: „Еврей не должен рисовать“, и безжалостно его избивали. Их жестокость стала почти ритуалом. Сутин убегал из дома и прятался в лесу за деревней. Он сидел там, пока голод не вынуждал его вернуться обратно. Он приходил домой, чтобы найти на столе чашку молока и краюшку черного хлеба, который он очень сильно любил, но как только он прокрадывался на кухню, то опять нарывался на кулаки поджидавших его братьев. Сутин однажды рассказал, как его избили за то, что он украл дома нож и обменял его на мелки для рисования», — писал Маурис Тухман.
«Он рыдал в ногах профессора». Минск — Вильно
Когда Хаиму было десять лет, отец отправил его в Минск. Там уже жила сестра парня Циля. Ее муж был преуспевающим портным, и Хаима устроили к нему подмастерьем. Такой труд был не по душе юному художнику. В четырнадцать лет он бросил обучение и устроился в фотоателье на должность ученика фотографа и ретушера.
Искусство подросток не забросил. В свободное от работы время он посещал занятия по рисованию в школе Якова Кругера.
Позже молодой Хаим переехал из Минска в Вильно, чтобы продолжить учебу в школе изящных искусств. Одни биографы утверждают, что деньги на поездку ему выделил еврейский врач, который взял талантливого юношу под свое крыло. Другие настаивают, что на переезд Хаим потратил компенсацию, которую выплатил ему сын Смиловичского раввина. По легенде, юный художник встретил на улице его отца и уговорил пожилого мужчину попозировать для портрета. Сыну это не понравилось, и на следующий день он выследил и жестоко избил Хаима. После того как родители потерпевшего пожаловались властям, нападавшие выплатили семье 25 рублей.
Как бы там ни было, но в столицу нынешней Литвы Хаим прибыл с маленьким чемоданом вещей и огромными планами на свое творческое будущее. Он был уверен, что как человек, который рисует с детства, просто обязан поступить в престижную художественную школу. «Целевого» поступления в то время еще не придумали, репетиционного тестирования тоже. Все было предельно просто: сдал экзамен — учишься, нет — приходите в следующем году или не приходите вообще. Казалось бы, что могло пойти не так?
«Сутина [на экзамене] попросили нарисовать три геометрические фигуры. Сильно разволновавшись, он ошибся с перспективой и провалил экзамен. Он рыдал в ногах профессора. Тронутый слезами юноши, он позволил Сутину еще раз выполнить экзаменационное задание, но на этот раз он (Сутин — Прим. ред.) был в кабинете один. Он великолепно справился с задачей и вскоре стал одним из лучших учеников школы», — рассказывал Маурис Тухман.
В школе изящных искусств Сутин встретил своего минского друга Мишеля Кикоина. Вскоре к ним примкнул еще один белорус — уроженец Речицы Пинхус Кремень. Кикоин вспоминал:
«Мы с жаром спорили об искусстве, о жизни и, особенно, о нашем будущем. Пылкое воображение Сутина уносило его дальше других, и скоро Париж стал занимать все его мысли».
«Этот статус гораздо выше статуса врача». Опять Смиловичи
Подобно большинству студентов, Сутин приезжал домой на рождественские и летние каникулы.
«Летом он много работал на природе, в полях или на берегу реки, стараясь устроиться в тени какого-нибудь сарая, — вспоминал Царфин. — Он старался найти себе моделей преимущественно среди стариков. Последние весьма неохотно позировали ему, и тогда Хаим пошел на хитрость. Будучи студентом Виленской художественной школы, он носил ее форму, которая производила большое впечатление на некоторых жителей местечка. Хаим решил выдать себя за официального представителя властей. „Пристав послал меня сделать ваш портрет“, — говорил он старикам-крестьянам. <…> Однажды один из его натурщиков, поссорившись с ним, пошел к приставу, и сеансы пришлось прекратить».
По словам Царфина, сельчане относились к будущему дипломированному художнику с должным уважением и трепетом:
«Однажды [Хаим] Сутин проходил мимо дома моего отца. Сосед-шляхтич, мелкий польский дворянин, спросил у моего отца, что это за форма. Когда отец объяснил ему, что Сутин учится в Школе искусств и что он станет художником, поляк спросил, соответствует ли положение художника положению врача. Отец воскликнул: „О нет, этот статус гораздо выше статуса врача“».
Стоимость обучения в художественной школе Вильно составляла пять рублей в год, но по решению педсовета учащиеся из бедных семей освобождались от оплаты.
Скорее всего, Сутин учился «на бюджете». Он снимал комнату вместе с Кикоином и пятью другими студентами. Отец Хаима не мог покрывать расходы сына, и юному студенту приходилось подрабатывать, рисуя портреты по фотографиям.
Закончив обучение в Вильно, Кикоин и Кремень уехали в Париж. Сутин присоединился к ним год спустя.
Кто-то убил Сутина? Париж
В Париже у юного уроженца Смиловичей начинается совсем другая жизнь. Ни тебе сельской экзотики, ни работы в поле, ни озер, ни лесов, ни лугов. Париж начала 20 века привлекал творческую богему со всего мира. «Потерянное поколение» искало себя в тесных художественных мастерских, на шумных вечеринках, в прокуренных барах, на набережной Сены, на лавочках Монмартра. Единицы вырывались из этого бурлящего котла к славе, признанию и достатку, большинство так и продолжали барахтаться всю жизнь, пока их обессиленные тела не опускались на дно. Хаим попал в самую гущу богемного Парижа.
Кикоин и Кремень затащили товарища в знаменитую творческую коммуну «Улей» (La Ruche). Этот объект архитектуры занял особое место в «тусовочной» жизни Парижа. Владел «Ульем» скульптор Альфред Буше. Еще в 1900 году он приобрел участок земли и возвел там напоминающую круглый улей трехэтажную ротонду. Внутри здания располагались 140 студий, которые Буше сдавал за символическую плату начинающим художникам и литераторам. Месячная аренда стоила как два недорогих обеда в закусочной. Иногда Буше и вовсе прощал своим постояльцам долги.
Мастерские представляли собой почти треугольные комнаты без электричества и отопления. За причудливую планировку их называли «гробами». Здесь Хаим жил и работал. В одно время с ним мастерскую в «Улье» снимал и еще один именитый белорус — Марк Шагал, но прочных связей между ними не установилось. По-настоящему Сутин сдружился лишь с одним «постояльцем» парижского творческого притона — Амедео Модильяни.
В Париже юный художник поступил в школу искусств Фернана Кормона, учениками которого были такие известные мастера, как Винсент Ван Гог, Анри де Тулуз-Лотрек, Николай Рерих и другие. Однако в учебных кабинетах Сутин не задерживался. Куда больше времени он проводил в залах Лувра, созерцая полотна Рембрандта и Сезанна.
«Как-то утром я увидел в Лувре перед картиной Курбе незнакомого молодого человека с блуждающим взглядом. Он крался вдоль стен. Казалось, он терзался страхом. Когда к нему приближались, он отскакивал в сторону. На картины мастеров прошлого он смотрел как верующий на изображения святых. Он шагал медленно, с согбенной спиной. Он прижимался к стенам, будто боялся тени или призрака. Детская улыбка временами освещала его лицо», — так описывал Сутина один из его современников.
Жизнь Сутина в Париже была лишена лоска. Молодой художник учился, творил и постоянно искал подработки, чтобы не умереть с голода. Он был и грузчиком, и декоратором, и натурщиком, и разнорабочим на заводе, но нигде надолго не задерживался — он мог подолгу заниматься только живописью. Друг Модильяни свел Сутина с поляком Леопольдом Зборовским, который занимался продажей картин. Тот выплачивал талантливым творческим личностям скромное жалование в обмен на исключительное право реализации их работ.
В поисках новых тем для своих картин Хаим пускался во все тяжкие. Он покупал на бойнях разрезанные туши быков и тащил их к себе в мастерскую. Там он подвешивал останки к потолку и писал с них картины. Порой творческий процесс настолько захватывал его, что он напрочь забывал о времени. Туши висели, разлагались, заполняя вонью мастерскую и соседние помещения.
«Однажды Марк Шагал увидел кровь, которая вытекала из-под двери мастерской [Сутина], и выбежал с криками: „Кто-то убил Сутина“. На самом же деле кровь была от разделанной туши, которая висела на стене [мастерской]», — писал Джекки Вульшлегер в своей книге «Марк Шагал: история странствующего художника».
«Он становился бесноватым, слюни текли у него при мысли о предстоящем „королевском“ обеде»
В Париже Сутину приходилось тяжело. Как вспоминал о нем друг и поэт Марк Талов, «выклянчивая что-нибудь, он вел себя часто как беспардонный нищий, мог обмануть, добывая деньги, чтобы пропить их в „Ротонде“ или отдать уличным женщинам».
«Сутин не хотел, чтобы видели, как он работает. Я оказался одним из немногих свидетелей. Я видел, как он писал натюрморт с селедками, висящую утку, кровавую тушу. Прежде чем съесть принесенную из лавки снедь, он принимался за натюрморт и мучился, разрываемый голодом, пожирая ее лишь глазами, не позволяя себе к ней притронуться, пока не закончит работу. Он становился бесноватым, слюни текли у него при мысли о предстоящем „королевском“ обеде. Кто голодал, тот поймет это. Сила каждого произведения искусства дается беспощадной правдой о своей жизни. В начале двадцатых годов быстрое восхождение Сутина к вершине славы казалось бы невероятным предположением. Того, кто утверждал это, сочли бы сумасшедшим человеком», — писал Талов в своем сборнике «Воспоминания. Стихи. Переводы».
Перманентное безденежье не мешало Сутину проводить вечера в парижских забегаловках. Его, например, часто видели в кафе «Ротонда». Как писал поэт и публицист Илья Эренбург, это заведение напоминало сотни других. У цинковой стойки «Ротонды» толпились извозчики, шоферы такси, служаки. Они пили кофе или аперитивы, а позади была темная, «прокуренная раз и навсегда» комната на десять — двенадцать столиков. Вечером она заполнялась: стоял крик, смех, разгорались споры по любому поводу, декламировались стихи. Иногда кто-нибудь напивался, и его вытаскивали из зала просто на улицу.
«Неизменно в самом темном углу ["Ротонды"] сидели Кремень и Сутин. У Сутина был вид перепуганный и сонный; казалось, его только что разбудили, он не успел помыться, побриться; у него были глаза затравленного зверя, может быть, от голода. Никто на него не обращал внимания. Можно ли было себе представить, что о работах этого тщедушного подростка, уроженца белорусского местечка Смиловичи, будут мечтать музеи всего мира?» — рассказывал Эренбург в своей книге «Люди, годы, жизнь».
«Он уничтожил свои картины с той же страстью, с которой их писал»
В 1918 году Сутин переезжает подальше от столицы на юг Франции. Он живет в разных городах, наслаждается красотой пейзажей, пишет картины. В 1920 году его настигает страшная весть — в одной из парижских клиник от туберкулезного менингита умер его дорогой друг Модильяни. После этого Хаим еще больше замкнулся в себе и с головой ушел в творчество.
Два года спустя Сутин вернулся в Париж. С собой он привез около 200 картин — Зборовский был в восторге от своего протеже. А вот что точно его не радовало, так это свойство Сутина в приступах депрессии самостоятельно уничтожать свои работы.
«Он уничтожал свои картины с той же страстью, с которой их писал. Иногда он мог выложить серию своих работ на пол — как будто это выставка, — изучать их часами, а затем достать нож и изрезать несколько полотен. Он уничтожал свои картины, стоило хоть кому-то выразить сомнения в их качестве, или когда кто-то говорил о том, что эти картины напоминают ему стиль другого автора», — писал Раймон Конья в своей книге «Сутин».
Признание к Сутину пришло случайно. Его работы оставались для широкой публики незамеченными до тех пор, пока в 1923 году в Париж не приехал богатый американский коллекционер современного искусства доктор Альберт Барнс. Он зашел в гости к Леопольду Зборовскому и обратил внимание на одно из полотен Сутина. За раз меценат выкупил около 70 картин художника, заплатив за них 20 тысяч франков, что на сегодняшний день равняется примерно 23 тысячам евро.
Вот как описала этот эпизод современница Хаима художница Мария Воробьева-Стебельская в своей книге «Моя жизнь с художниками Улья»:
«Как-то раз, зимой 1922−23 года, я столкнулась на улице с очень взволнованным Зборовским.
— Вы знаете, что произошло? Я долгое время не мог найти для Сутина ни одного серьезного покупателя. Я не миллионер, в конце концов, и представьте, во что мне обошелся Моди [Модильяни], — хотя сейчас цена на него пошла вверх. Но по поводу Сутина я был действительно в отчаянии. Вся его гениальная „мазня“ пугает большинство, и мало кто верит в его талант. День или два назад у меня был скандал с женой: я схватил стопку его работ, вырвал их из подрамников, свернул и сунул в печь на растопку. „Ну их в болото!“ — подумал я. На следующий день, вы только послушайте, ко мне неожиданно заходит известный американский коллекционер доктор Барнс, который был в Париже проездом. Он говорит: „Что у вас есть из нового? Покажите“. Я показываю ему вещи Кислинга, Модильяни и так далее. „А это что?“ — спрашивает он и указывает на маленькую картинку Сутина на стене. „А, — отвечаю я, — это один русский бедолага“. „Поднесите ее к свету, — говорит он и рассматривает ее во всех ракурсах. — Есть еще?“ „Да, — говорю я, — минуточку подождите, я сбегаю к приятелю, у которого есть еще“. Я в холодной испарине мчусь на кухню, думая, успела ли кухарка все сжечь или нет. Открываю печь — слава Богу! — не успела! Прекрасно! Я нагреваю утюг, проглаживаю некоторые загибы через тряпку и представляю этому американцу живую душу, не мою, вы понимаете, — Сутина.
Барнс долгое время смотрит работы: кладет одну за другой на стол, просит подержать их так, чтобы он мог посмотреть с большого расстояния, вглядываясь, щурится, смотрит на них через кулак, в зеркальце и, наконец, говорит: „Я беру все. Скажите этому Сутину, чтобы он поработал на меня годик-другой, тогда посмотрим“. Ну, мы сделали расчеты, составили договор, все как полагается, и теперь успех Хаима — дело решенное. Через год или два у него будет выставка в Париже, потом в Америке. При хорошей рекламе, вы увидите, наш Сутин станет очень успешным художником. Как я мог в этом сомневаться, что я за идиот! Знаете, Маревна (так называли друзья Марию Воробьеву-Стебельскую. — Прим. ред.), я так рад, как будто это я — Сутин».
Барнс очень гордился картинами уроженца Смиловичей и выставил их рядом с работами Ренуара, Пикассо и Модильяни в галерее своего фонда в Пенсильвании. Сам же Сутин недолюбливал Барнса и считал, что Зборовский с его работами сильно продешевил.
«Приходилось идти на разные ухищрения, чтобы забрать у Сутина его полотна до того, как у него появлялся шанс их уничтожить»
Внезапный успех изменил жизнь Сутина. Ему больше не нужно было ютиться в тесной мастерской «Улья» и кочевать от дома одного друга к другому. В Париже он снял апартаменты, больше не голодал, хорошо одевался и все свое время отдавал творчеству. Иногда он все так же уезжал из столицы за вдохновением на юг Франции. Признание также сделало его более требовательным к своим работам.
«Зборовскому приходилось идти на разные ухищрения, чтобы забрать у Сутина его полотна до того, как у него появлялся шанс их уничтожить. Иногда он даже собирал [в мастерской художника] изрезанные остатки его картин, а затем отдавал их реставратору», — писал Раймон Конья.
В 1927 году в Париже прошла первая персональная выставка Сутина. За ней последовали вернисажи в США, в Великобритании. Однако в лучах славы уроженец Смиловичей купался недолго.
В 1939 году началась Вторая мировая война. Друзья Сутина — кто смог — бежали в США и предлагали помочь с выездом и ему, но из Франции художник так и не уехал. Когда немцы оккупировали Париж, Сутин был вынужден покинуть столицу и искать убежище в провинции. Он скрывался от облав, жил на «птичьих правах» по поддельным документам и целыми днями сидел дома, чтобы никто его не узнал на улице и не «сдал» Гестапо. Знакомая покупала Сутину краски, чтобы он мог продолжать творить.
Летом 1943 года от постоянной тревоги у художника обострилась хроническая язва желудка. Его сначала привезли в частную лечебницу в маленьком городке Шинон, но местный врач, осмотрев пациента, заключил, что тому необходима сложная операция, которую он не в силах провести. Спутница Сутина Мари-Берт Овранш окольными путями в катафалке — чтобы никто их не задержал — сутки везла художника к доктору в Париж. Они все-таки доехали, но операция не помогла.
Сутин умер в шесть часов утра 9 августа 1943 года. Похоронили гениального художника в Париже на кладбище Монпарнас. Говорят, что на похоронах его гроб провожали всего несколько ближайших друзей, среди которых был и Пабло Пикассо.
«Евалюция»
Картины Сутина представлены в крупнейших музеях Европы, США, Израиля, России, Японии. Большое количество работ находится в частных коллекциях. Его полотна уходят с аукционов за миллионы долларов. «Маленького кондитера» продали за 18 миллионов долларов, а одна из «Бычьих туш» в 2015-м ушла с молотка за 28 миллионов долларов.
На родине работ Сутина не было вплоть до 2012 года. Первую картину художника — «Большие луга в Шартре» — на аукционе Christie’s за 400 тысяч долларов выкупил «Белгазпромбанк», который в то время возглавлял Виктор Бабарико. В 2013 году тот же банк купил за 1,8 млн долларов на аукционе Sotheby’s вторую работу уроженца Смиловичей — «Еву». В 2018 году коллекция «Белгазпромбанка» пополнилась третьей картиной Сутина, «Уснувшая читательница, Мадлен Кастен».
12 мая 2020 года Виктор Бабарико уволился с должности председателя правления «Белгазпромбанка» по собственному желанию. В тот же день он сообщил о своем намерении участвовать в президентских выборах. Чуть больше чем через месяц Виктора Бабарико задержали вместе с сыном Эдуардом.
При обыске в «Белгазпромбанке» силовики изъяли коллекцию картин. Среди них была и «Ева».
«Вокруг „Евы“ образовалось движение, разные художники в разных сферах предлагали свой ответ на ситуацию с „Евой“… потом это выплеснулось на улицу», — говорила в интервью Deutsche Welle философ Ольга Шпарага.
Это был всплеск мемов, принтов с «Евой» на майках, сумках. Ее перерисовывали, размещали на аватарках в соцсетях, печатали на стикерах, открытках. Мирную акцию культурного протеста в сети прозвали «евалюцией».
В июле 2021 года Виктора Бабарико признали виновным в получении взятки в особо крупном размере, организованной группой, а также в совершении финансовых операций со средствами, полученными заведомо преступным путем. Его приговорили к 14 годам лишения свободы. Своей вины он не признал.
Сейчас Виктор Бабарико находится в исправительной колонии № 1 Новополоцка. Его сын до сих пор находится в следственном изоляторе. Правозащитники признали Виктора и Эдуарда Бабарико политзаключенными.
«Еву» и другие картины коллекции вернули в галерею «Арт-Беларусь» через год после ареста.
Читайте также
