В августе 2020 года на улицах белорусских городов, в метро, в торговых центрах и других многолюдных местах стала появляться группа хоровых музыкантов в масках. Эти люди исполняли национальные песни, выступая против насилия и репрессий со стороны силовиков. И прежде чем кто-то успевал сообщить последним о том, что происходит, певцы растворялись в толпе. Это были музыканты, объединенные в «Вольны хор». Где сейчас хор и что с ним происходит? «Зеркало» поговорило с руководителем хора, композитором и преподавателем вокала Галиной Казимировской.
«Нужно не дать ни себе, ни другим привыкнуть к диктатуре»
— Где сейчас находится хор?
— В нашей ситуации появилось такое понятие, как основной состав хора, так вот его костяк находится в Варшаве. Уже полтора года мы продолжаем свою деятельность и развиваемся здесь. Часть участников хора сейчас разбросаны по Европе, кто-то находится в Грузии. По мере возможности эти люди присоединяются к нам в режиме «приехал — уехал». Достаточно большая часть находится в Минске. Но в целях безопасности рассказывать о них подробнее я не могу.
— Их преследуют или как-то давят?
— У нас был период затишья примерно год. В это время мы не слышали, чтобы кто-то пытался нас найти. В принципе, наш план сработал: когда мы переехали, то достаточно громко об этом заявили как раз для того, чтобы нас не трогали и не искали. Мол, мы здесь — успокойтесь. Но, правда, несколько месяцев назад у силовиков опять начал возобновляться интерес. Некоторых наших ребят, которые там находятся, вызывали и пытались получить показания против членов хора, против меня. Это старая песня: они интересуются, как мы живем в Польше, кто нам платит, как мы существуем, каким образом мы вообще выживаем. Они пытаются найти какие-то концы, того, кто нас поддерживает. Такое ощущение, будто нас тут кто-то взял на поруки и содержит. Я так подозреваю, они искренне верят, что мы вернемся в нынешнюю Беларусь, что они будут судить и разбираться с нами. В их мире информация нужна для этого. Вряд ли для того, чтобы прямо тут нас в эмиграции защемлять. То есть через какое-то время очередная папочка поднимается, надо какие-то движения сделать — и они делают. Мы все это отслеживаем, но не реагируем и не боимся.
— Вы знаете, сколько информации у них есть на участников хора? Ведь почти все они выступают в масках.
— Я думаю, что все, что можно было на нас достать, у них уже есть. То есть, в принципе, уже ничего нового не откроешь. Личность моя давно была для них известна: еще когда меня задержали, они показывали меня на всех видео. То есть уже тогда все было понятно. Мы делаем все возможное, чтобы уберечь ребят, чтобы не раскрывать их личности. Поэтому до упора закрываем их имена, фамилии и лица. Делаем все, чтобы нельзя было опознать даже тех, кто в эмиграции, потому что у них есть родственники и близкие внутри страны. И именно поэтому продолжаем быть в состоянии инкогнито. Я не думаю, что есть какие-то шансы через балаклавы, маски и так далее кого-то из них распознать. Иногда в таком виде я и сама их не узнаю.
— Можете рассказать, сколько сейчас людей в хоре?
— В основном составе, который находится в Варшаве, около 25 человек. Если учитывать тех, кто разбросан по Европе, получается где-то 35−40.
— А в Беларуси?
— Когда мы начинали деятельность, нас было 350 человек. Но постепенно выступать становилось сложнее и опаснее. Думаю, сейчас внутри Беларуси активных остается около 50 человек.
— То есть, несмотря на риск репрессий, многие решили остаться в стране?
— Эмиграция подходит не всем. Многие ребята поехали в Варшаву именно потому, что они хотели остаться с хором. Бросить работу, перевозить семьи — это очень рискованный шаг. Не все могли себе позволить уехать из страны, даже из тех, кто хотел бы. Те, кто переехал, сделали это, потому что им было невыносимо сидеть и ничего не делать. Сначала у нас таких было 15 человек, затем мы постепенно разрастались. И цифра участников все время растет, потому что репрессии только увеличиваются, что вынуждает людей переезжать. Но, конечно, есть много других обстоятельств у тех, кто остается в стране: например, тяжелобольные родители. Уехать в никуда очень сложно. У нас нет площадки, на которую мы могли бы всех пригласить, дать работу и кров. Мы сами каким-то чудом выживаем, это тоже постоянная борьба.
— После начала давления на участников хора многие из них ушли из профессии?
— Около восьми человек уволили непосредственно из профессиональной музыкальной деятельности без возможности устроиться куда-нибудь в Беларуси. Большинство из них уехало. Силовики постоянно искали тех, кто имеет отношение к хору. Постоянно пытались узнать имена, шерстили хоровые коллективы, оперный театр. Одна из причин, почему я уехала, — артистов стали задерживать одного за другим, просили дать показания, что-то подтвердить, опознать. Приходили к людям, которые вообще не имеют отношения к нашему хору, но связаны с хоровым делом. Коллеги просто начинали мне звонить и просить принять меры. Для того чтобы прекратить это безумие, мне нужно было переехать в Варшаву и громко сказать: вот, я здесь. Это подействовало. Наверное, они убедились, что мы больше не опасны, хотя бы прекратили свои жесткие допросы и задержания.
— На какие финансы вы живете? Вам помогают люди, или это грантовые деньги?
— Это непростой вопрос, особенно когда ты взрослый человек и вынужден начинать все с нуля. Хотя, наверное, у меня даже такого шанса не было. Когда я сюда приехала, сразу поставила себе задачу сохранить и развивать «Вольны хор», помогать выжить белорусской культуре. То есть я даже не могла просто пойти искать себе работу на польском рынке и жить для себя, потому что организация деятельности хора и решение тех задач, которые я перед собой поставила, в прямом смысле занимают все время. Я не помню, что такое выходные, мой рабочий день часто заканчивается за полночь. Но это мой выбор — и тут никаких обид, просто это очень тяжело.
У меня нет постоянного источника доходов: то нахожу какую-то временную стипендиальную поддержку, то срабатывает какой-то временный проект, в котором у тебя есть небольшая зарплата, даю уроки вокала, порой помогают родные и близкие. Я открыла здесь фонд «Вольны хор» — но это не столько для заработка, сколько для возможности проведения каких-то проектов легально. В прошлом году, например, удалось сделать шестимесячную резиденцию (временное нахождение человека в другой стране в личных, рабочих или образовательных целях. — Прим. ред.) для восьми белорусских музыкантов.
Но подобные проекты временные, и от невозможности планирования своей жизни очень тяжело. Если ты знаешь, что можешь заплатить за квартиру в следующем месяце и прожить еще месяц, — это очень хорошо. Но космос с нами, каким-то чудом уже полтора года удается выжить. Иногда хочется себя пожалеть, поплакаться, ведь там у тебя есть дом, за который не нужно платить, была работа и налаженная жизнь. Но, видимо, это плата за то, чтобы жить свободно и без страха.
— В каких странах вы сейчас выступаете?
— У нас были концерты по всей Польше, достаточно часто мы ездим в Германию. Один раз были в Латвии.
— Вас пригласили выступить и в немецком Бундестаге. Как европейские политики реагируют на вас и на историю, которую вы рассказываете через музыку?
— Я скажу о взаимодействии вообще с любыми людьми, потому что мы не поем конкретно для политиков. Мы исполняем песни везде, где только можем. Очень многие люди поверхностно осведомлены о том, что происходит в Беларуси. И есть шанс, что через песню эта информация пойдет дальше, глубже. Все наши концерты направлены на то, чтобы люди выражали свою солидарность с нами, а европейские политики принимали какие-то решения, оказывали на режим любое давление, которое они могут.
Мы боремся долго и тяжело, и непонятно еще, сколько будем бороться. И в этом смысле нужно не дать ни себе, ни другим привыкнуть к диктатуре. Довольно часто после выступлений нас приглашают на встречи представители власти разных стран, и у нас есть возможность рассказать более подробно о реальной ситуации в Беларуси, о политзаключенных, о беззаконии в нашей стране. К сожалению, очень часто не все знают эту информацию и с удивлением нас слушают. Я думаю, в этом тоже заключается одна из миссий «Вольного хора». Надеюсь, что это может хоть как-то повлиять на решения политиков.
«Песня была нашей национальной идеей, мы ее тогда действительно нашли»
— Давайте вернемся в 2020-й. Как и у кого появилась идея создать хор, который будет выступать на улицах?
— Это случилось совершенно спонтанно и началось на ступеньках филармонии, когда оркестранты стали выходить на молчаливые акции. Они хотели показать, что музыканты солидарны с народом. Затем они стали обращаться к хоровикам, предложили спеть песню. Поэтому первая громкая акция была организована силами сотрудников филармонии, это их инициатива. Тогда не было вообще речи ни о каком хоре, музыканты просто хотели поддержать людей. Там даже не было политического акцента — это была акция против агрессии, насилия и вранья. Но в итоге это имело такой отклик, что стало естественной потребностью делать это каждый день.
В течение недели музыканты приходили и ежедневно что-то исполняли. Появлялось много простых людей, которые умеют петь, — они тоже присоединялись к хору, и все это постепенно превращалось в какое-то общее музыкальное движение. И сами музыканты, которые выходили в начале и говорили про «никакой политики», к концу недели уже поменяли к этому свое отношение. Я видела формирование национального стержня, это происходило на глазах.
Но через неделю в филармонию пришли силовики, стали угрожать руководству, что если выступления не прекратятся, то «полетят головы». И если до этого руководство смотрело на выступления сквозь пальцы, то с этой минуты на территории филармонии подобное было запрещено делать. Но так как люди уже были собраны в какое-то единое движение, они хотели продолжать высказываться, появилась идея превратить акции во флешмоб в торговых центрах, общественных местах. Вот так все трансформировалось в формат выступлений, когда у нас оказывалось три или пять минут, пока не приезжал ОМОН. Мы успевали спеть одну-две песни. В этот момент лишь часть музыкантов филармонии пошла дальше. Для многих вся эта история закончилась той самой неделей. А вот группа людей — обычных людей и профессиональных музыкантов — стала устраивать выступления во дворах. Это движение, которое выходило в торговые центры, и можно назвать «Вольным хором».
Нам нужно было работать над аранжировками, нотами, материалами, создавать сборники песен. В этот момент свою работу начал целый завод, который функционировал для того, чтобы хор жил, чтобы каждый день были выезды во дворы. Случались либо ежедневные акции, либо репетиции. В общем, у нас была очень активная жизнь. Каждый день 5−7 человек спрашивали, можно ли присоединиться к хору. Думаю, если бы нас тогда не придушили, вся Беларусь могла бы запеть. Для меня это был праздник песни, потому что в каком-то смысле это была наша национальная идея, мы ее тогда действительно нашли. Это поднимало дух, помогало бороться. В этом была огромная сила.
— Вас привыкли воспринимать как организатора хора. Когда вы сами к нему присоединились?
— Со второго дня. Когда я в первый раз увидела акцию на ступеньках филармонии, то сразу позвонила хормейстерам. Узнала, что они собираются повторить это завтра. В это время у меня уже был свой хор в Минске, я написала им сообщение: «Завтра в час дня мы стоим на ступеньках вместе с филармонией — либо мы больше не хор». Мне казалось, что все, чему я учила их, все, что мы умеем, все наши навыки мы должны применить вот сюда. И да, на следующий день я уже стояла на ступеньках вместе со своим хором.
— Вы сказали, что вам помогают оставаться анонимными маски. А они не мешают пению?
— Они блокируют звук и глушат его, в масках намного неудобнее, в них очень тяжело дышать. Когда мы интенсивно дышим, это очень энергозатратно. Очень часто эти маски попадают в рот, некоторые просто съезжают. В общем, это абсолютно неудобно.
— Как вам так быстро удавалось появляться незамеченными где-то в общественном месте и так же быстро скрываться? Вас же вполне могли задержать даже во время исполнения какой-то песни.
— Ну, мы ведь тоже рассчитывали время. Например, начинаем петь, в течение минуты нас замечает охранник и делает звонок. Пока он звонит, это уже две минуты. ОМОН должен доехать не меньше чем за три минуты. То есть мы понимали, что у нас есть пять запасных минут. Если мы вдруг были не уверены в том, что успеем, то останавливались на одной песне.
Например, в каком-нибудь метро на нас быстрее могли среагировать, мы могли исполнить только одну песню. У нас была четкая система инструкций. При этом люди получали их за час до того, как все начиналось. Собирались на определенном этаже, по сигналу начинали петь определенную песню. Мы заранее делали фотографию места, где надо было собраться. Знаете, в таких полувоенных условиях люди мобилизуются, они становятся музыкальными солдатами. Мы четко понимали, что и как надо делать, был отработан алгоритм. Уже позже у нас появилась целая куча приемов, как не попасться на глаза силовикам. Конечно, спасали маски: было непонятно, что за человек под ней, поет он или нет.
— Какую реакцию вы видели на свои выступления?
— Мы видели людей, которые шли с опущенными глазами (марши, которые давали нам надежду, проходили по воскресеньям, а в течение недели все просто погружались в рутину). Мы по-прежнему читали новости, в которых сообщалось о том, что нас продолжают бить. И вот когда хор начинал петь «Пагоню» или «Ваяцкі марш», люди просто останавливались, их как будто светом пробивало сверху вниз. В такие моменты мы снова ощущали себя единым народом, непокоренными.
Шла какая-то подпитка, и мы сами подпитывались. Это был источник сил. Когда ты сам всем этим наполняешься, ты можешь этим делиться. Это как-то воздействовало на людей, заряжало их. И это раздражало силовиков. Например, меня на допросе спрашивали, откуда я знаю все эти песни, кто меня им научил, кто мне заплатил за их исполнение. Ты сидишь и не понимаешь: взрослые мужчины с высшим образованием, которых учили всю жизнь маньяков и наркоманов ловить, разговаривают со мной в такой манере про музыку! И я поняла, что они ее просто боятся — именно из-за силы ее воздействия.
Конечно, когда я участвовала в акциях, много раз могла чувствовать реакцию торгового центра. Перед глазами была картина, когда в наушниках шел парень, думал о своем. Слышал нас, снимал наушники — и становился в ступор. И вот он подносит руку к глазам — и у него проступают слезы. В этот момент ты просто чувствуешь, что между вами возникают какие-то связи. Мы переживали одно и то же. Мне кажется, в такие моменты мы были голосом народа и пропевали то, о чем все думали.
— Какое было самое яркое выступление в Минске?
— Самое сильное ощущение, которое я пережила, было во время нашего первого концерта, который мы записывали онлайн. Мы делали это в секретном месте, это все было подпольно. И причем это было в логове ОМОНа, его было много, они там жили. Для меня было совершенно удивительно, потому что мы не видели друг друга все это время. Не было такого помещения, которое могло вместить такое количество людей. И вот когда в одном месте нас собралось около 80 человек, впервые можно было увидеть всех этих людей вместе.
До этого мы даже специально не знакомились, больше половины людей вообще не знали друг друга. И это было правильно, потому что любая информация тебя отягощает, ее можно из тебя достать. Так что этот концерт был как живой, он был записан на одном дыхании, как есть. Это были такие живые эмоции — мне кажется, можно было подключить электростанцию и заряжать ее от нас. Наверное, более сильных эмоциональных и музыкальных переживаний у меня в жизни не было.
— Когда вас задержали и что потом происходило?
— Меня задержали 29 октября 2020 года, я провела четверо суток на Окрестина. Это была ночь расстрелянных поэтов — тогда мы должны были поехать петь в Куропаты. При этом накануне мы устроили акцию в Оперном театре, после нее задержали около 10 человек из нашего хора — я была первой. Мое задержание произошло возле дома, у магазина. Приехал бусик, оттуда вышло шесть человек. Взяли под руки и заволокли внутрь. Я совершенно не была готова к допросам, вышла из дома в домашней одежде, была без носков, ничего не удаляла из телефона. У меня были сотни фотографий с маршев. В итоге сутки я получила непосредственно как наказание за марши, а уже потом меня обвинили в том, что я пела «Магутны божа» в театре.
У меня были очень длительные допросы. Они еще по дороге сказали, что словили «большую птицу», «террористку». Представляете, у меня в мессенджере группа «Вольного хора» была подписана инициалами «ВХ». Они спросили, что это значит. И пока я сидела и пыталась сочинить что-нибудь типа «Воскресения Христова», начальник РОВД, который вел один из допросов, сам выпалил: «Это Веры Хоружей?» Я ответила, что да. У меня очень плохо с враньем, мне тяжело это дается. Так что получилось, что они сами меня и спасли.
— Еще я слышала, что во время суток вы даже устроили что-то вроде прослушивания в хор…
— Я людей прослушиваю везде. Например, на одной вечеринке я подцепила нового «баса»… Так что это нормальная ситуация. Когда меня привезли на Окрестина в час ночи, это тоже была удивительная история. Я все это время пыталась не плакать, собраться. Хотя, знаете, в такие моменты ты просто превращаешься в беззащитную девочку. И никакие механизмы и установки не работают, потому что тебе страшно. Ты вообще в «стране чудес», ты не понимаешь, что с тобой. Я шла по коридорам ИВС и не верила, что это реальность, что это происходит со мной.
Меня привезли и посадили в камеру, где было шесть женщин. Я не хотела никого будить. Но просто разрыдалась, как ребенок. Все это отпустила, разбудила всю камеру. И вот в этот день девочки пытались меня поддержать. Женщины, которые там уже находились хотя бы несколько дней, более-менее адаптировались, но мне было очень тяжело. А еще мне нужно каждый день утром пить определенное лекарство. У меня с собой не было таблеток, я в панике думала, что делать дальше, потому что мне нельзя пропустить ни одного дня. И тут оказывается, что в этой камере находится девушка с таким же диагнозом, как у меня. Как раз в этот день ей отдали передачу. И она мне подарила пластиночку таблеток. Для меня это просто чудо, какое-то космическое совпадение.
В камере была еще одна девушка, молодая и очень красивая. Несколько дней назад она пришла встречать из тюрьмы своего парня в туфельках на каблуках, в красивом платье. Она его встретила, но ее тут же повязали, прямо возле крепости. Она не унывала, рассказывала, что любит петь. Я предложила ее прослушать. И да, она запела, мы услышали ее прекрасный голос. Так было смешно, что на следующий день, когда их отправляли в Жодино отбывать наказание, нам даже не на чем было оставить контакты друг друга. Девочки нашли кусок газеты, а записать нечем. У других тоже была передачка. Им передали шоколадку, они ее растопили и записали вот мой номер телефона.
«Я вернусь в Беларусь, как только узнаю, что меня не посадят в тюрьму»
— Когда вам пришлось уехать из страны?
— В Варшаве я оказалась в конце июня 2021 года.
— Каким вы вспоминаете время до своего отъезда?
— Это было очень интересное время. Слушайте, нас всех хорошо тряхнуло, мы вряд ли тут чем-то отличались от других. Для меня все началось в мае 2020 года, потому что я активно включилась в политическую деятельность, стала членом команды Виктора Бабарико, начала собирать подписи.
Было много страха, но пришло осознание, что это период взросления. Я поняла, что это было время, когда ты берешь судьбу в свои руки. Это уже не тот случай, когда кто-то что-то должен за тебя решать. Ты принимаешь ответственность на себя, понимаешь, что от твоих действий зависит твое будущее, будущее твоих детей, друзей, родных, всей страны. То есть варианта не делать ничего не было. Нужно было либо принимать все как есть, либо, если не нравится, менять. И 2020 год оказался годом такой работы. Мне кажется, я тогда просто жила на улицах. В моей жизни случилось много чего нового, я познакомилась с тонной людей, были сотни новых прослушиваний, репетиций, выступлений. Прослушивание в «Вольны хор» в первый месяц прошли около 100 человек. Была подготовка нового материала, поиск песен. Мы бегали по дворам и разучивали с обычными людьми белорусские песни. Для меня все это было и открытием, и прорывом, было и сложно, и радостно одновременно.
— Когда вы поняли, что давление на вас и на членов хора усиливается, как вы себя ощущали?
— Это было очень сложно. Просто потому, что когда я все это начинала, то готовила себя к тому, что 15 суток ареста я протяну. Тогда мы еще понимали степень наказания за то, что делаем. Я в принципе до последнего не верила, что за песни могут наказывать. Но когда правила игры изменились, когда они стали за любые вещи заводить уголовные дела, называть все терроризмом, экстремизмом и так далее, стало страшно. Когда у тебя двое детей, сесть на восемь лет… Ну, никакой режим этого не стоит. И к тому же, сидя там, ты тоже ничего не изменишь. Тем более что я уже «там» побывала, меня задерживали, совсем не хотелось возвращаться назад.
Было очень тяжело, потому что после того, как меня отпустили, на меня оказывали очень сильное давление. Я жила за городом, и время от времени туда приезжал бусик, стоял возле дома. Кругом ходили люди в красно-зеленых кепочках. То есть меня вроде как не забирали, но постоянно держали в тонусе. Ночью я просто лежала и прислушивалась, не ходит ли кто-то кругом. Тяжело было составить инструкцию, что делать с детьми, если меня заберут среди ночи. К кому бежать, куда звонить? Было такое нечеловеческое состояние постоянного ожидания, страха. Иногда казалось: да заберите уже меня, а не пугайте вот этим.
В начале весны я просто уехала отдохнуть вместе с мужем и детьми, собиралась переключиться. Мы все, включая детей, перестали нормально спать. Я уехала сделать перерыв и просто набраться сил. И уже пока я была на отдыхе, мне стали приходить сообщения от коллег, что в тот момент были задержаны наши хоровики. Всем говорили про меня одно и то же: мол, мы знаем, где она находится, кто она такая. Вернется — ее ждет уголовная статья, она руководитель террористической организации. Вот в этот момент уже стало, конечно, не по-детски страшно за то, что пострадают семья, дети, очень много людей. Опять же через меня можно выйти на других артистов.
После этого я резко переехала в Варшаву — просто потому, что надо было куда-то уезжать. У всего коллектива был вопрос: а что делать дальше? Решили попробовать работать из другого места. Так мы и начали: приехали, собрались как хор. Прежде всего наладили функционирование репетиций и вообще жизнь коллектива. Все это заняло два месяца, только потом мы стали налаживать нашу работу. Мы решили ездить по странам и через песню продолжать кричать про Беларусь. Везде, где мы появляемся, мы прежде всего говорим о том, что происходит в стране. Песня — это лишь инструмент для того, чтобы не молчать. Мы призываем не привыкать к диктатуре, не воспринимать ее как норму.
— Сейчас хор занимает какую-то политическую позицию? Может, вы поддерживаете кого-то из демократических сил?
— Есть такое понятие, как политический контекст, он присутствует у нас у всех. То есть мы здесь, в принципе, находимся из-за политических обстоятельств. Мы вовлечены в них просто потому, что нам не все равно, и люди, как минимум те, кто пришел к нам, это люди с активной гражданской позицией, которые хотят что-то изменить. В этом смысле мы вовлечены в то, чтобы изменить этот режим на что-то адекватное. Мы хотим жить в нормальной стране. Но мы не являемся придворным голосом кого бы то ни было. То есть мы максимально самостоятельны, держим себя независимо от любых политических партий, лидеров, организаций и не подчиняемся никому.
Я всегда говорю даже нашим ребятам: вы все свободные люди. И если мы, например, исполняем концерт и видим, что оказались не в том месте (например, люди начнут курить или пить пиво), мы можем развернуться, нас никто не может остановить, запретить или разрешить что-то. То есть мы поем там, где в этом есть смысл, где мы можем донести достаточно важную информацию, — это не развлекательный хор. Много раз были попытки даже демократических сил сделать нас своим коллективом — но мы остаемся голосом народа. Это для нас важно. Мы высказываемся за белорусский народ, и мы сами — белорусский народ.
— Когда, по вашему мнению, в Беларуси произойдут перемены?
— Я уже не верю в позитивный сценарий, потому что сначала я давала режиму три месяца, потом — полгода. Сейчас уже смотрю на это все пессимистически. Я думаю, что года два нас еще ждет вот эта борьба в изгнании. Не спрашивайте, почему я называю эту цифру, какого-то логического обоснования и каких-то фактов, которыми я могу оперировать, у меня нет. Но, видя картину происходящего, я могу делать какие-то выводы. Я не политик и не аналитик, а просто человек. Мне нужно на что-то опираться, чтобы планировать жизнь, и намного сложнее ждать перемен в короткий срок. Этого не случается. Поэтому я себе в голове нарисовала, что еще где-то два года, возможно, будет так же.
— А если эти перемены произойдут, вы собираетесь вернуться в Беларусь?
— Я вчера вернусь в Беларусь, как только я узнаю, что меня не посадят в тюрьму, даже если в этот момент страна еще будет не до конца свободной. Даже если там будет куча проблем, но я буду знать, что я физически буду на свободе.
— Какой вы видите свою цель после победы?
— Я вижу, что нам предстоит огромный труд. Я точно не нахожусь в розовых очках и понимаю, что мы не приедем с цветами — и у нас сразу все будет прекрасно. Но я очень хочу видеть страну свободной и демократической, где можно жить и любить Лукашенко, и никто за это тебя не будет бить и сажать в тюрьму. Где можно быть умным или глупым, толстым или худым, богатым или бедным, иметь любые политические взгляды и жить свободно. Где не нарушают свободы другого человека.
Я знаю, что демократия — это не красивые слова, это очень серьезный институт с кучей компонентов. Я знаю, что нам предстоит большой путь, работа с мозгами, мышлением, вообще с другим подходом. В принципе, нам нужно себя перевоспитывать, переделывать. Я даже думаю, что наше нахождение за границей тоже нужно использовать, чтобы двигаться в этом направлении. Сейчас, пока белорусы находятся в эмиграции и пока мы активны, нужно учиться строить не старую Беларусь, действовать не старыми способами, а наоборот, искать новые. Потому что построить, скажем так, демократию на старых ошибках и на старых дрожжах невозможно. Просто я верю в нас. Если мы упустим исторический шанс, это будет очень, очень глупо с нашей стороны. Мы должны за этот шанс уцепиться.
— Чем бы вы хотели заниматься в Беларуси после перемен?
— Знаете, может, разочарую вас, но сначала очень хочу достроить свой дом, высадить розы, много роз. Хочу собрать всех родных и друзей, разжечь камин и говорить, говорить, говорить…
Ну, а в целом, конечно, хочу заниматься музыкой, творчеством, хором. У меня так много планов: хочу издавать нотные сборники, хочу продолжать писать музыку и делать хоровые аранжировки. Если совсем амбициозно, то хотела бы иметь камерный хор и оркестр, с которым наконец можно было бы исполнить море белорусской музыки, которая сегодня забыта, спрятана, запрещена…
И если бы от меня что-то зависело, я бы вернула хор во все школы, колледжи, институты, заводы и компании. Я мечтаю, что вся Беларусь будет петь.
Читайте также
