Алексей (имя изменено в целях безопасности) более пяти лет работал в милиции, но ушел оттуда задолго до событий 2020 года. Уже занимаясь частным бизнесом, в августе 2020 года мужчина увидел, как бывшие коллеги разгоняют акции протеста в его родном городе. Моральные принципы не позволяли ему игнорировать происходящее — поэтому в 2021 году он попал за решетку. Отбыв срок наказания, Алексей уехал за границу и рассказал «Весне» о том, что с ним случилось.
«Меня это возмутило»
— Политика меня мало затрагивала до 2020 года. Пока работал в милиции, не участвовал в мероприятиях типа разгонов. Из-за конфликта с начальником РОВД написал рапорт об уходе, но меня уволили по статье за невыход на работу в воскресенье. Я не жалею, что так получилось, но если бы в стране что-то изменилось и закон начал работать, я бы вернулся. Потом я работал в частных организациях, где опять же был далек от политики.
Однако когда я увидел, что происходит в городе 9 августа 2020 года, меня начала очень беспокоить ситуация. Как бывший сотрудник милиции я знаю, как должно проходить задержание, как милиционеры должны обращаться с задержанными, но на улицах города я видел совсем другое: автоматы, гранаты, избиение людей. Меня это очень насторожило и возмутило, после чего я стал участвовать в политической жизни страны. Скачал Telegram, чтобы читать новости, установил VPN и уже на следующий день пошел на протесты. Потом стал ездить в Минск, там я своими глазами видел, что происходит, и был уверен, что у нас что-то получится.
Помните момент, когда Кондрусевича не пустили в Беларусь? Я католик, и меня это очень возмутило. Я пришел к костелу в своем городе, где люди собрались в знак поддержки. Я был без маски, поэтому бывшие коллеги меня узнали, и на следующий день меня вызвали в РОВД «на беседу».
Когда в РОВД меня первым делом спросили, сколько мне заплатили, я счел, что дальнейший разговор не имеет никакого смысла. Эти люди живут в своем мире, и им нельзя ничего доказать: такой тип мышления создают запреты на использование Telegram, постоянные проверки, какие ресурсы ты читаешь, идеологические лекции. Они видят все события только с одной стороны — те, кто думает иначе, ушли со службы.
«Врач посмотрел на мои синие ноги и спину и сказал, что я могу содержаться в ИВС»
— Меня задержали почти через год после тех событий — в июле 2021 года. Я не ожидал, что за мной придут: за что меня задерживать, если я не делал ничего криминального? Я же знаю, за что и как можно задержать. А тут…
Задерживали меня ГУБОПиК и СОБР в семь утра. Я еще спал, меня вытащили из постели и сказали, что я предатель и так далее. А потом — били, били и били. Потом повезли на Окрестина, но на полпути передумали и вернули в родной город. Там поместили в местный РОВД и осудили на 12 суток по ст. 19.11 КоАП за распространение «экстремистских материалов» — хотя на момент репоста этого источника еще не было в соответствующем списке. Сотрудники завели на меня уголовное дело.
На суде я не говорил, что меня избивали, потому что меня предупредили: если скажу, может быть хуже. Но сотрудники все же отвезли меня в городскую больницу. Врач посмотрел на мои синие ноги и спину и сказал, что я могу содержаться в ИВС. Там я и провел следующие 12 дней.
То отношение ко мне всех людей, кого я знал… Они обращались со мной так, будто я какой-то террорист: не разрешали мне ничего делать — ни курить, ни передачи. Я сидел один в камере, и у меня не было ничего, кроме туалетной бумаги. Местную пищу невозможно было употреблять, поэтому 12 дней я не ел ничего, кроме хлеба.
Я не знал, будет ли что-то еще, кроме суток, но когда дверь камеры открылась, меня уже ждал ГУБОПиК. Меня задерживали за передачу информации о сотрудниках РОВД в ЧКБ, но, вероятно, этого они не смогли доказать, поэтому трактовали репост как призыв к митингам.
С Окрестина меня перевели в ИВС Минского района в Степянке, и условия там были намного лучше. Первые четыре дня я провел в общей камере с «обычными» людьми: там выключали свет на ночь, разрешали курить. У меня был матрас. Потом меня перевели в «политическую» камеру: постоянно горел свет и не было матрацев. Но разрешались передачи и прогулки. Парни с Окрестина рассказывали про ужасные условия там, так что я считаю, что мне действительно повезло: даже еду нам привозили из роддома, который находился неподалеку.
«В их глазах ты „политический“, потому что экстремист»
— Потом меня этапировали в жодинскую тюрьму, где я пробыл где-то полгода. Среди сотрудников там были те, кто не очень относился к «политическим», но условия для всех были равные. Одинаково делили дежурства, у всех были матрасы и белье, нам передавали передачи и письма.
В день мне иногда приходило по 3−4 письма — и в камере даже завидовали, что мне так часто пишут. Это было очень приятно, почетно — что меня поддерживают за то, что я сделал, а не просидел и промолчал. Это очень важно и показывает, что ты не один, что есть люди, которые поддерживают не только конкретно тебя, но и то, за что ты выходил, сражался. Мне писали даже люди, которых я не считал друзьями, и неважно было, что в письме — важно было, что оно просто пришло от человека.
Письма от незнакомых людей мне начали приходить, когда меня признали политзаключенным. Но тогда я об этом не знал, узнал только во время свидания в колонии.
Сейчас я понимаю, что не почувствовал никакой перемены в отношении к себе. Там не имеет значения, признан ли ты политзаключенным «официально»: если ты попадаешь в СИЗО, через неделю-другую тебе дают «профучет», что ты «экстремист» — и это сразу говорит о том, что ты «политический». В их глазах ты «политический», потому что ты «экстремист» — у тебя на двери висит коричневая карточка.
«Неполитические» относились к нам нормально, некоторые даже возмущались: мол, ни за что посадили. Бывало, люди спрашивали, зачем нам надо было выходить. Если такому человеку объяснил раз и он не понял, то дальше общаться нет смысла.
В Жодино я сначала находился в 12-местной камере, а когда дали «экстремиста» — в шестиместной: начальник тюрьмы узнал, что я бывший сотрудник, и закинул меня в спецкамеру, бээсную (для бывших сотрудников МВД. — Прим. «Весна»). Она ничем не отличалась от остальных по условиям, кто-то сидел там за политику, кто-то — за взятку. Без проблем оказывали базовую медпомощь, каждый день разрешали прогулки, приносили четыре-пять книг на камеру в неделю. Я до заключения вообще не читал, а теперь вот начал.
Суд прошел быстро, за три дня. Как суд — не суд, а одно название. Не знаю, слушали ли моего адвоката, мне кажется, там никого не слушали. После приговора мне оставалось провести в колонии меньше года: как в тюрьме говорят, на одной ноге. Я думал, что будет намного больше. Психологическое состояние изменилось, когда я услышал приговор: ты уже ничего не ждешь, ты все знаешь. Знаешь, что через определенный срок выйдешь — по крайней мере, у тебя есть такая надежда.
«Там много настоящих сыновей своей родины»
— В колонии стало свободнее. Там ты можешь быть почти на воле: заниматься раз в день, находиться на улице, знакомиться с людьми — такими же «политическими», разговаривать с ними, выбирать в библиотеке книги какие хочешь, звонить родным и даже видеться с ними по скайпу. Можно получить длительное свидание, но я не хотел его просить: жены и детей у меня нет, а родителей не хотел напрягать. Но у кого есть семья, эта возможность встретиться и провести пару дней вместе — очень важная поддержка.
Хотя были и ограничения, конечно. Чтобы в колонии с тебя сняли профучет, на который поставили в СИЗО, нужно проходить без нарушений год. Но никто не снимет с тебя «экстремиста» — поэтому в первый же день после карантина в отряде мне дали нарушение.
И, конечно, кого хотят «закрыть» — нет ничего сложного. Одного политзаключенного хотели поместить в ШИЗО: ему дали нарушение и отправили на дежурство — мытье раковины. Он пошел убираться, контролеры пришли и сказали чистить туалеты — а это в колонии могут делать только люди с низким социальным статусом. Разумеется, политзаключенный отказался. А отказ выполнить требование администрации — это ШИЗО.
Хотя можно получить 4−5 нарушений и не попасть в ШИЗО — все зависит исключительно от пожеланий администрации. Ну, как от пожеланий: у нее есть приказ сверху прессовать конкретных людей. Например, если про кого-то писали что-то в интернете — сразу приходят писать нарушение. Но понятно, что некоторые политзаключенные знают, на что идут, и готовы к этому.
Там много настоящих сыновей своей родины — тех, кто вообще не должен находиться в СИЗО и колониях. Я был очень рад много с кем познакомиться, некоторые там оказывают влияние на окружающих. Ты ходишь ноешь, а человек со сроком в десять раз больше твоего держит нос по ветру и говорит, что все будет хорошо. Ты видишь, как люди с большими сроками ведут себя более достойно, чем другие — с годом, кого от мамки оторвали. А зачем ты тогда выходил? На что надеялся? Должен был знать, что может прилететь.
Я перенес заключение как детский лагерь: это бы так и выглядело, если бы не избили сначала. Я не чувствовал никакого бремени. До работы в милиции я полгода жил в казарме — так вот, колония даже не казарма, там было проще.
Я не изменился: каким был — таким и остался, только, может, стал жестче относиться к людям, поддерживающим режим. Может, потому что у меня маленький срок был: я просто посмотрел, как живут люди. Убедился, что делал все правильно, но просто попался: надо было делать так, чтобы не попасться.
Я для себя решил, что и сегодня буду делать все, чтобы поддерживать людей: сейчас много общаюсь с родственниками тех, кто остался в заключении, пишу письма, пробую передавать передачи. Для меня люди, с которыми я общался, — герои, которые сидят там, несмотря ни на что, и говорят, что никаких помилований писать не будут. За что мы будем просить прощения? У меня тоже и мысли не было в голове писать Воскресенскому, хотя я знаю, что некоторые писали.
Конечно, я переживал, что на меня могут найти еще что-то. Волновался, что если выйду — встретят за дверью, даже не мог спать два дня перед выходом. А когда вышел, уехал сразу, как только была готова виза. Почему? А что там делать? Пока я был в тюрьме, на мою фирму навешали штрафов, я четко понимал, что работать мне там не дадут. Денег не было ни копейки, чтобы на что-то жить. Да и какие там перспективы? Платить налоги, чтобы ими кормили этих дармоедов, я тоже не хотел.
Побыл месяц дома, почитал новости про задержания — и уехал. Здесь я чувствую себя намного спокойнее, чем в Беларуси, тем более что каждую неделю ко мне домой приходят сотрудники. Говорят, будут ходить, пока не приеду. Но я бы вернулся, если бы была возможность сделать это безопасно. Конечно, только не при этой власти.