«Я не могла дышать от того, что у меня забрали ребенка». Родители политзаключенных студентов про год без своих детей

Год назад, 12 ноября 2020-го, сотрудники КГБ задержали 11 человек: 9 учащихся и преподавательницу одного из университетов, а также Алану Гебремариам — представителя Светланы Тихановской по делам молодежи. Произошедшее сразу же назовут «делом студентов». Позже будет задержана еще одна девушка — Таня Екельчик. В июле 2021-го все обвиняемые получили от 2 до 2,5 лет колонии. Блог «Отражение» поговорил с родителями политзаключенных студентов про тот год, который их дети провели за решеткой. Мы перепечатываем их монологи.

Оксана Огурчикова, мама Аси Булыбенко: «Для нее счастье увидеть небо, окна без решеток, птиц, цветы»

— Думаю, осень у меня всегда теперь будет ассоциироваться с потерей и горем. Каждый день я просыпаюсь и до минуты помню, что было год назад: как Настя попала на сутки, как ее задержали. Сейчас эти события вызывают, скорее, удушье слез и огромное сожаление, что ей пришлось через все это пройти. Я знаю, насколько она не была готова оказаться без защиты, лицом к лицу с подобной суровостью. Я представляю, как ее корежило внутри.

Первое время после ее задержания я не могла проехаться на метро или просто пройтись по улице. Я всматривалась в лица людей, и у меня был только один вопрос: «Почему вы гуляете, а она сидит?» Ей 19 лет, вся жизнь впереди, наивная и маленькая девочка.

Болезненный год. Я надеюсь, что светлый день будет приближаться семимильными шагами, чтобы дети вернулись домой. Я надеюсь, что их не поломает настолько, что оттуда вернутся взрослые люди, — мне хочется получить назад ребенка.

На сегодняшний момент начался новый этап. Прошла апелляция — вроде как все понимали ее исход, но все-таки на что-то надеялись. Были большие выступления адвокатов, по 20−30 минут, и в конце практически каждый говорил: «Мы не просим пожалеть, мы просим применить закон». И когда приговор остался в силе, не было такого шока, но в очередной раз внутри что-то умерло.

Когда прошла апелляция, сразу стали давать разрешение на свидания, и через два дня я встретилась с Настей. Встреча прошла не так, как я себе представляла. Мне казалось, что нам достаточно будет увидеть глаза друг друга, как раньше, но у Насти уже был этап, она была в новом коллективе, в новом месте, прошла апелляция. Она не плакала открыто, но смотрела с сожалением, а в глазах стояли слезы, и почти все темы казались пустыми. Я начинаю что-то рассказывать, спрашивать про день рождения, а она такая уставшая — меня это сбило с толку.

Я вышла оттуда с чувством обреченности: вроде она, а вроде и нет. Попросила адвоката сходить к ней — она попала к ней на День матери, перезвонила и сказала, что Настя просто не успела настроиться. Обычно она знает, что мама побудет и уйдет, и ей требуются силы, чтобы собраться, а здесь ее поздно предупредили.

Сейчас я в подвешенном состоянии: пришло официальное извещение, что она прибыла в колонию, но что делать дальше — непонятно. И очень странно не собирать передачи, не ездить никуда. Ей там уже полегче: в письме она написала, что для нее счастье увидеть небо, птиц, цветы, окна без решеток. У нее это первые новые впечатления за год сидения в разных камерах, где порой неделями не ходила на прогулки. И я представляю, как теперь она будет ценить возможность просто подойти к окну или выйти на улицу, сесть на лавочку, пойти на качели, когда вернется домой.

Она все порывалась держать руки за спиной, а ей сказали, что уже не надо. Настя думала, что придется месяцами отвыкать от положения «лицом к стене, руки за спину», но к вечеру уже перестала стремиться встать в эту позу. Это дало мне много сил: раз она так быстро может переключиться, то сможет быстро восстановиться и потом, когда уже вернется домой. По приезде в колонию на карантине она была с девочками вместе: Яна [Оробейко] прыгает и поет, Маша [Каленик] рисует, Ксюша [Сыромолот] ей заплетает косички. Сейчас их уже раскидали по разным отрядам. От Насти исходит позитив, и для меня она стала его источником.

Карантин закончился 6 ноября, и Настю распределили в 15-й отряд. Теперь на фабрике она работает гладильщицей — пришлось подружиться с утюгом. Всю смену стоять на ногах тяжело, но не жалуется.

Сейчас, конечно, легче, чем было год назад, но был пройден большой путь. По моим ощущениям прошел не год, а лет десять. Причем это были какие-то качели: от огромного подъема при получении письма до обвала, когда я иду относить передачу. И год в этом жить…

На сегодняшний момент я рада, что она уже в конечном пункте. На одежде у нее есть нашивка с датой выхода — 30 ноября 2022 года. Но мечтать об этом сейчас — как куски мяса с себя срывать. В этой дате я, скорее, увидела другое: пусть ее не будет на этот Новый год, но на следующий мы уже будем вместе. И на мой день рождения 9 декабря мне будет самый лучший подарок — я смогу обнять своего ребенка.

Сейчас я стала принципиально другим человеком. Всю жизнь Настя мне говорила: «Мама, ты меня душишь своей любовью», моя сосредоточенность была только на ребенке. А события года, который мы пережили, вернули правильную расстановку приоритетов: у меня тоже есть свое личное пространство, время, друзья. Потому что за первые три месяца я чуть с ума не сошла — я не могла дышать от того, что у меня забрали ребенка, просто с кровью оторвали. Я не могла принять, что она уже выросла, но теперь, когда она вернется домой, мы с ней будем на равных.

Первая мысль по утрам у меня всегда одна: «Что сейчас делает Настя?». Когда год назад пошел первый снег, я смотрела в окно и думала: «А видишь ты его или нет?» Но меня отвлекают мои друзья и знакомые, близкие люди могут меня встряхнуть и сказать: «Перестань, убери телефон из рук, попей чаю, сходи погуляй». Плюс мой психолог научила меня не уходить в это состояние горя и плача, заставлять себя переключаться.

Задумалась насчет Нового года… Мне Настя написала как-то в письме, что очень быстро летит время — сентябрь, октябрь. И это же хорошо — пусть время несется, и с каждым днем она будет все ближе к дому. Выйдет из карантина, начнет работать — глядишь, и Новый год пролетит. А там уже весна, солнце, жить хочется. А дальше до выхода будет рукой подать. И внутри все равно есть надежда — вдруг этот день будет вот-вот. Наступит утро, солнце взойдет, и все вернутся домой. И будут блинчики, прогулки в парке, все вернется назад.

Александр Сыромолот, отец Ксении Сыромолот: «В ее комнате все оставили, как было: книжки на полках, гитара, велосипед»

— Сейчас живем в состоянии постоянного ожидания: ждем, ждем и ждем. Ее перевели в колонию, и она пишет, что по сравнению с СИЗО там лучше, и это как-то даже радует: «Мы выйшлі з аўтазаку, калі прыехалі ў калонію, і гэта быў круты момант, бо я ўпершыню з ліпеня ўбачыла нармальна Машу, Асю, Яну і Волю. А яшчэ свяціла яркае-яркае сонейка, і было цёплае надвор’е. Я нарэшце пабачыла свет без кратаў і вялікае неба, будынкі, дрэвы, кветачкі. Нарэшце можна было не трымаць рукі за спіной і азірацца па баках. Ну і шмат дыхаць паветрам. І неба тады было такое прыгожае-прыгожае. Карацей, я гэты момант запомніла і была ў вялікім захапленні».

Когда мы ходили на свидание после апелляции, мама заметила, что у Ксюши взгляд был настороженный — всегда бодрая и улыбается, а тут такая скучная что ли. Она в письме потом объяснила: «Якое месца, такі і погляд».

На самом первом свидании, в начале марта, она была очень радостная и довольная. Потом после суда тоже была довольная, но уже объявили сроки, и такого возбуждения не было. А на свидании в гомельском СИЗО после апелляции она уже пустила слезу. Она из-за этого потом немного переживала, но я написал, что все понял — она соскучилась по дому, по семье, поэтому на нее это и нашло.

День задержания отложился очень хорошо. Я тогда был на работе, дома с Ксюшей была моя супруга. Первое, что я увидел — задержана Алана (Алана Гебремариам, советница Светланы Тихановской. — Прим. «Отражение»). Сразу стал звонить Ксюше, но ее телефон уже не отвечал. Потом я стал звонить супруге. Она тоже не отвечала, а потом сама позвонила и сказала, что перезвонит. Я уже понял, что, скорее всего, к Ксюше тоже пришли. Мне рассказывали, что забрали компьютеры и мобильные телефоны, сказали, что отвезут Ксюшу на беседу и ничего страшного не будет. А вечером она звонит и говорит, что задержана до выяснения обстоятельств. Потом это выяснение обстоятельств затянулось на месяцы, из «американки» ее перевели на Володарского. И там она сидела уже до мая, пока не начались суды.

Сразу после задержания все поменялось: жизнь стала крутиться вокруг этого. Свидания, встречи с адвокатом, письма, встречи с ее друзьями и знакомыми. Меня коллеги по работе спрашивают, делаю ли я на даче какие-то работы — а какие работы, если я постоянно в этих делах, поездках в СИЗО, на суды и прочее.

В семье у нас тоже все на это настроено. И Кася (старшая сестра Ксении. — Прим. «Отражение») нам постоянно помогает, старается поддерживать. Многие родственники нас игнорируют, некоторые даже начинают доказывать, что Ксюша сама виновата. Хотя в чем она виновата? Что была активной студенткой, имела свое мнение?

Было очень приятно, что все друзья, с которыми она общалась до этого, носили передачи и писали письма. Приятно удивили и некоторые преподаватели, которые тоже носили передачи, писали письма, поддерживали на суде. Многие ее друзья уехали за границу, когда начались репрессии, и оттуда тоже пишут. В моральном плане это сильно помогает: и Ксюшу не оставили одну, и мы чувствуем поддержку.

Вначале мы думали, что задержали на несколько дней, но когда я начал общаться с адвокатом, понял, что это может задержаться месяца на два-три. Была надежда, что в апреле состоится суд и им дадут условный срок, но когда начали читать обвинения и показания свидетелей, я понял, что дело сочинили так, чтобы их засадить. Адвокат сказал готовиться к максимуму, но я все равно думал, что им дадут год-полтора «химии». Но когда прокурор высказал свое требование в 2,5 года, стало ясно, что они сядут именно на этот срок.

Эмоционально, конечно, очень тяжело. В комнате стоит ее велосипед, ее гитара. Смотришь и вспоминаешь, что она всегда этим пользовалась. Вначале у супруги было желание сделать перестановку, но Ксюша сказала, пусть все стоит, как и было. И мы все оставили: книжки на полках, гитара, велосипед. Я на этот велосипед смотрю — колеса спустили, взял и привел его в рабочее состояние. Написал об этом в письме, и Ксюша написала в ответ: «Добра, што хоць так вам становіцца лягчэй».

Супруга моя все это очень близко к сердцу принимает. Прочитает про кого-то в соцсетях и иногда начинает плакать, приходится ее успокаивать. Она постоянно знает, что все это есть, никуда не исчезло, постоянно об этом думает. Часто сидит и говорит: «За что нам такое?» Такое состояние у нее и осталось. У меня даже такое ощущение, что это пройдет только когда Ксюша вернется. Только когда отвезешь ее на выходные на дачу, она придет на грядки, и так немножко отходит. А дома она постоянно про это думает.

С Ксюшей мы общаемся постоянно, письма уже идут хорошо, родственников особо не ограничивают. Она стала более прагматичная в отношениях с людьми. Мы ее учили хорошо относиться ко всем, всем помогать — раньше она так и делала. А здесь у нее уже совсем другое отношение к людям, более жесткое. Например, когда она уезжала из гомельского СИЗО, я ей писал, что в колонии будут новые люди, может, кто-то там будет тебе надежным другом. Она мне потом отвечает: «Але пакуль не бачыла шмат цікавых людзей. А яшчэ надзейныя сябры — адсутны тут панятак», «Быць разумнай і быць самой сабой — антонімы ў дадзеным выпадку. Але я трымаюся, і вы не перажывайце».

По ее рассуждениям видно, что все стало более конкретно: если раньше мы могли говорить на возвышенные темы, то сейчас она пишет о здоровье, о том, что делает. И ее даже радует возможность помыть стенки и пол в колонии — хоть есть, чем заняться после почти года в этих четырех стенах.

Ксения этого особо не рекламировала, но она писала стихи. Но раньше они были более романтические что ли, а здесь они стали более идейно-направленными — раньше так она не писала. Когда еще была на Володарского, присылала стихи про тюремный быт, и мне даже пришлось осваивать тюремный жаргон, чтобы понять что там написано. Она стала писать именно на эту тему, о том, что ощущает и что видит там.

Про выход и мы думали, и Ксюша писала: «Вось прыйду, і як у мінулыя часы мы ўсе разам сядзем за стол, будзем гутарыць і адзначаць сустрэчу». Гомельское СИЗО, где она раньше сидела, глубже в городе находится, а колония ближе к выезду на Минск. И когда ее перевели, она говорила, что оттуда хоть будет ближе до Минска ехать.

Эта дата [12 ноября] везде называется «черный четверг». Но мы с супругой немножко по-разному смотрим на нее. Она говорит, что вот уже год дочь сидит, так долго. Я говорю немножко по-другому, и Ксюша так нам пишет: «Вы не глядзіце, колькі я адседзела, глядзіце, колькі мне засталося». А осталось еще чуть больше года, и этот срок будет постоянно уменьшаться. Ксения уже завела календарь, подчеркивает эти дни и смотрит, как уменьшается их количество.

Больно и неприятно знать, что она сидит ни за что, и в то же время нет возможности что-то сделать. Это все давит психологически. Тут масса несправедливости: страна пошла совсем не в том направлении, в каком должна была нормально развиваться. Но все проходит, пройдет и этот период. Только хотелось бы, чтобы было меньше этих совершенно ненужных жертв.

Ну, а нашей семье остается только держаться. Как пишет сама Ксюша: «Вы за сабой глядзіце, я павінна вярнуцца да здаровых бацькоў, каб вы мяне добра сустрэлі, і мы яшчэ доўга маглі і размаўляць, і вандраваць». Поэтому, конечно, будем ждать, дождемся и будем потом вместе.

Виталий Будько, отец Каси Будько: «Ёсць вялікі гонар за дачку, і шкода, што дзіцё сядзіць»

— Зразумела, што за год у турме яна ўжо прызвычаілася. Чалавек увогуле такая істота, што ён прызвычайваецца дзе заўгодна: і на поўначы, і на поўдні, і ў гарах, і на моры. Я думаю, што зараз яна адчувае сябе лепш, чым калі яе толькі ўзялі.

12 лістапада мінулага года нам патэлефанавалі суседзі і сказалі, што там адбываецца. Я адразу пайшоў глядзець, ці запраўленая машына, усе думкі былі аб тым, як хутчэй патрапіць у Мінск (родители Каси живут в Гродно. — Прим. «Отражение»). Калі прыехалі, там ужо ўсё скончана, дзверы пашкоджаныя. А потым з КДБ патэлефанавалі і сказалі, што яна ў іх.

Усе адразу было зразумела, у нашай краіне такія выпадкі, нажаль, норма. Тое, што Кася займала актыўную пазіцыю і што яна ўдзельнічала ў забастоўках, мы ведалі. Калі ехалі ў Мінск, бачылі, што затрымана шмат студэнтаў, і адразу зразумелі, якая сітуацыя.

Трэба было нешта рабіць, але асабліва не зразумела, што. Сябры параілі адваката, праз яго была сувязь і стала прасцей. Мы адразу разумелі, што проста так не выпусцяць, што дадуць тэрмін — мы ж бачым іншыя працэсы. Мы ведалі, што па тым артыкуле, па якім іх абвінавачваюць, даюць максімум тры гады, і рыхтаваліся да максімальнага тэрміну. Канешне, хацелася б, каб была «хімія», было паўтары гады, але ў нашай дзяржаве марна было спадзявацца.

Канешне, крышачку цешыць, што палову тэрміна Кася адсядзела, што толькі год застаўся. Такія сабе падставы для радасці, вядома. І нельга казаць, што людзі сядзяць «ні за што». Яны сядзяць за сваю грамадскую пазіцыю, якую я лічу вельмі добрай. Нажаль, у нашай краіне за гэта такія наступствы. Але не мець такую пазіцыю нельга, таму казаць, што яны сядзяць «ні за што», — непрыгожа. І з аднаго боку ёсць вялікі гонар за дачку, а з іншага — шкода, што дзіцё сядзіць. Гэта будзе вельмі цяжкі досвед для яе, і не ведаю, ці карысны.

Зразумела, што за гэты год мы больш прызвычаіліся, гэта не той шок, які быў у лістападзе. Больш актуальныя працоўныя моманты: што трэба перадаць, як даслаць ліст, накіраваць адваката ці яшчэ што — такая паўсядзёнка.

Кася на спатканнях заўсёды была бодрай, да любога спаткання рыхтавалася па-дзелавому, прыносіла цэлы стос нейкіх пытанняў. Напрыклад, у нас ёсць яшчэ адна малодшая дачка, і Кася нават з турмы кіруе ёй, што рабіць, што вучыць, як хадзіць у школу і ўсё іншае.

Дзякуй Богу, што яна засталася той, якой была. Не ведаю, гэта добра ці дрэнна, але пакуль не заўважыў, што турма наклала на яе характар нейкі адбітак. Яна стала больш сталай, адказнай, але не ведаю, ці гэта проста прыходзіць з узростам, ці гэта наступствы тых падзей. Разумею, што там не салодка, цяжка, але нешта яе трымае. Спадзяюся, Кася не зламаецца, але не ведаю, як яно будзе: абставіны ў кожнага свае, а ў нашых калоніях усякае адбываецца.

Кася заўсёды любіць камунікаваць. Яна лічыць неабходным, каб людзі паміж сабой размаўлялі, а не засяроджваліся недзе ў сябе. Нават у турме яна спрабавала з усімі гутарыць, рабіць штосьці, каб усім было, чым заняцца. І мая камунікацыя з ёй асабліва не змянілася: як была дачкой, так і засталася. Яна заўсёды застанецца дачкой для мяне — канешне, больш дарослая, але ўсё роўна дачка.

Кася шмат малюе, але я не асаблівы знаток яе творчасці. Звычайна, яна пыталася перадаваць свае адчуванні, а не проста пераносіць на паперу тое, што бачыць. І вельмі часта для гэтага трэба нейкія ідэі, а яны прыходзяць праз нейкі жыццёвы досвед. Магчыма, калі яна стане мастаком, гэты досвед ёй дапаможа ў творчасці.

Змены за гэты год адбыліся ўвогуле ўва ўсім грамадстве. Тое, чым ты раней займаўся, што падавалася істотным, падаецца зусім не важным. Чалавек жыве, маецца працай, у яго ёсць хоббі, якому ён аддае свой вольны час. І калі ўсё гэта адбываецца, ты думаеш: «Праца? А што з той працы? Хобі? І што з яго?» Гэта не значыць, што я не працую, — усё засталося, але няма імпэту, ты больш не прагнеш усе гэта рабіць.

Калі падысці да гэтага філасофскі, то гэта эпізод барацьбы дабра са злом. Яна ідзе колькі тысячагоддзяў, і ў гэтай перманентнай барацьбе ёсць розныя поспехі абодвух бакоў. А ўсе астатняе — толькі вынікі гэтай барацьбы.

Виталий Трахтенберг, отец Ильи Трахтенберга: «Когда он выйдет, обниму его и крепко пожму руку»

— После приговора мы сразу же подали апелляцию и записались на свидание. Сама апелляция цирк еще тот: все 12 адвокатов выступали очень квалифицированно, по строчкам разбирали абсурдное обвинение, доказывая, что оно не стоит той бумаги, на которой было напечатано. А дальше меньше пяти минут выступает гособвинитель и сообщает, что все абсолютно законно. Суд удаляется на совещание, возвращается через полчаса и за сорок секунд объявляет, что все остается в силе. Хотим использовать все законные методы, поэтому сейчас подали документы на апелляцию к председателю городского суда, дальше будет Верховный Суд, а потом, думаю, будем выходить на Европу.

Единственная польза от апелляции, что после нее было еще одно свидание. Тогда я не ездил — бабушка очень хотела поехать, и я уступил свою возможность ей. Морально Ильюха готов к колонии, настроился. Понятное дело, немножко грустноват был, потому что все это слишком затянулось. Когда я с ним виделся, он рассказывал про условия содержания, я - про работу и дом. В любом случае плакаться, как там хреново и так далее, Ильюха однозначно не будет. Не ожидал, что он будет так себя вести. Никогда не знаешь, как сам поведешь себя в такой ситуации, но сын ведет себя очень достойно.

Письма бодрые в основном. Иногда бывают грустные, но обычно старается писать бодро, чтобы поддержать нас здесь. А мы пишем бодро туда, чтобы поддержать его. И получается, что с обеих сторон все круто, зашибись и здорово. Ильюха всегда писал, когда заканчивал свои письма, что «Скоро увидимся!» Но в последнее время эта фраза пропала из переписки.

Что поменялось за год? Появились навыки, которым в институте меня не учили: собирать передачи, адвокатуру подтянули дополнительно. У нас хороший адвокат, и у него самого сын ровесник Ильи — он когда с Ильей общается, сравнивает его со своим сыном. И говорит, что за этот год Илья сильно повзрослел.

Я сам это чувствую по общению: Ильюха очень сильно повзрослел морально, внутренне. Держится парень, молодец. Он стал более серьезным, вдумчивым, рассудительным. Понятное дело, стал больше читать — надо время как-то проводить. Показательно, что первой книгой, которую он прочитал на Володарке, был Оруэлл, «1984».

За этот год общаться по переписке мы стали больше. С другой стороны, когда я читал материалы к его дню рождения, где друзья про Ильюху рассказывали, я понимал, что сам про своего сына достаточно многого не знал. Я ему даже написал, что вроде бы и адекватно общаемся, мог бы рассказать сам, а не так, чтобы со стороны узнавал о нем что-то. Конечно, стоило бы общаться больше, стоило бы общаться чаще. С другой стороны, я помню себя в таком возрасте — полная самостоятельность, не нравилось, когда родители встревали в мои дела. И у Ильи то же самое, он уже взрослый и самостоятельный, сюсюкание какое-то не пройдет.

Эта дата [12 ноября] неприятна, но еще больше мне было неприятно, когда я не мог отметить юбилей со своим сыном, и когда он отметил там первый взрослый юбилей. За пару дней как раз было свидание, и я поздравил Илью лично, а не в письме. Но и дату задержания помню, и ничего забывать не собираюсь.

Илья молодец, я полностью поддерживаю его мировоззрение, его точку зрения. Когда он выйдет, обниму его, крепко пожму руку и постараюсь как можно быстрее отправить подальше от этой страны. Естественно, мы устроим большой праздник, шашлыки, то-сё. Но реальность такова, что если ничего не поменяется, спокойно находиться тут ребятам не дадут. Постоянно думать, не придут ли снова? Пусть учится, развивается, живет спокойной нормальной жизнью, а не смотрит, какое сочетание цветов у него в одежде.

История показывает, что когда начинают плющить интеллигенцию, активных и разумных людей, все это ничем хорошим не заканчивается. Все обвинение — это в самом хреновом случае административка с каким-то штрафом, а по факту просто нарушение правил внутреннего распорядка. Какая уголовка, какие сроки? Это полный бред. У меня было такое мнение в самом начале, и оно не изменилось. Полнейший абсурд от начала и до конца, тем не менее этот абсурд продолжается.