В события 2020-го Анна Матуляк оказалась погружена на всех уровнях — и гражданском, и профессиональном, и личном. Как психолог она бесплатно помогала белорусам, пострадавшим от репрессий и насилия со стороны государства, справляться с болью и травмой. Как белоруска не скрывала ни своей гражданской позиции, ни возмущения несправедливостью происходящего. Впрочем, и сама она столкнулась с репрессивной машиной вплотную. Анна рассказала свою историю «Салідарнасці» — о том, как оставить в Беларуси все, начать жизнь с нуля в новой стране и продолжать помогать тем, кому тяжелее.
«Шрам, который останется навсегда»
В разгар протестов Анну пытались задержать силовики — просто за красно-белые косы. Милиционер остановил троллейбус, в котором ехала семья с детьми, и вызвал подкрепление против особо опасной «змагарки». Каким-то чудом ее отстоял муж, встав у двери и минут 20 без грубости, со спокойной уверенностью не давая забрать жену в неизвестность.
— Патруль говорил: «Нам нужна женщина, к вам претензий нет, пусть она выйдет». А муж держал дверь и монотонно повторял: «Женщина никуда не пойдет, она едет домой», — вспоминает Анна. Последствия шока накрыли ее уже дома.
Сейчас подобная история, увы, выглядит обыденностью, а тогда задержания за «неправильной» расцветки носки, цветы, ленты вызывали гнев и возмущение как дичь, не имеющая ничего общего с законом и правом.
А потом за участие в маршах протеста арестовали ее маму: та отбыла 12 суток в тюрьме Жодино по печально известной статье 23.34, а позже, после второго задержания, была депортирована из Беларуси как гражданка РФ. (К слову, Анна также получила российское гражданство по умолчанию, после распада СССР, просто потому, что когда-то вместе с родителями уехала из Беларуси в Сибирь, а вернулась на родину нескоро. Из российского гражданства вышла после начала войны — могла бы раньше, но для этого нужно было писать прошение на имя Лукашенко, а в юности ей это казалось принципиальным моментом.)
Анна продолжила и писать в соцсетях о беззаконии и жестокости силовиков и как волонтер оказывать психологическую помощь белорусам, а также украинцам.
На вопрос, как справилась она сама, пропустив через себя немало чужой боли, собеседница «Салiдарнасцi» признается:
— Наш 2020-й — такая рана, такой шрам, который останется навсегда. Единственное, что сейчас он не кровоточит и не гноится, но этот шрам заметен, и я всегда знаю, почему и от чего он. Эти события не могли не изменить нас всех, думаю, еще долго каждый будет разбираться с этим. В том числе и наша семья.
Я до сих пор горюю о юности своей старшей дочери: в 2020-м она как раз пошла в 11-й класс, и для нее после событий августа это было очень тяжелое время. «Вывозила», наверное, только благодаря тому, что в школе еще оставались на тот момент нормальные учителя (имен собеседница, по понятным причинам, не называет. — Прим. «Салiдарнасць»).
За год у дочери было три реанимации (!) с бронхиальной астмой, и каждый раз врачи не могли найти причин. В первый раз это случилось, когда мы поехали в Гродно на выходные, чтобы отвлечься, — уже собирались ехать обратно, как звонит мой брат: маму задержали. Я пытаюсь узнать подробности, а дочь смотрит на меня, начинает плакать и в эту же секунду начинает задыхаться.
Мы побросали вещи, загрузились в машину, на ходу решая, куда едем в первую очередь: в отделение милиции, узнавать, что с мамой, или в больницу, потому что Кате плохо… Это лютый ужас.
В другой раз астма настигла девушку, когда та убегала по дворам от омоновцев; еще один приступ, по словам врачей, также был спровоцирован психосоматикой. Анна на фоне переживаний очень тяжело, под капельницами и кислородом, переболела ковидом. Все это добавляло страха в общую копилку.
— Несмотря на переживания за родных и угрозу репрессий, вы еще умудрялись проводить онлайн-консультации и личные встречи для помощи пострадавшим от репрессий. Откуда брались силы?
— Не знаю, — улыбается Анна. — Наверное, дело в том, что я в принципе деятельная, активная. Моя базовая реакция на опасность — не замирать или бежать, а скорее бить, что-то делать. И если я не могу открыто сопротивляться, то могу набирать группы, рассказывать, консультировать, хотя бы так чувствовать свою причастность и свой вклад, это хотя бы немного помогает возвращать иллюзию контроля над своей жизнью.
«Эмиграция никогда не бывает сказочной историей»
В вынужденной эмиграции в Литве семья уже больше года. Первое время, по словам Анны, это похоже на многоуровневую компьютерную игру: что-то становится легче и понятнее, что-то нужно осваивать впервые, но при этом уже есть опыт и «несгораемые завоевания».
— В целом — конечно, непросто. Эмиграция никогда не бывает сказочной, прекрасной историей, даже если она случается по собственному выбору и происходит в мирных условиях и человек уезжает в очевидно лучшую жизнь — все равно это стресс и переживания. А учитывая, что у всех у нас она отягощена драматичными историями, это не может не накладывать свой отпечаток.
Например, мне тяжело видеть автобусы с белорусскими номерами или едущие в Беларусь: я понимаю, что эти люди едут туда, куда я поехать не могу. Как-то в Грузии, возвращаясь из командировки, пересеклись почти в одно и то же время с самолетом Belavia, туда загружались люди — а я стою и плачу, потому что на этом же самолете еще какое-то время и я летала.
Это, казалось бы, мелочи. Но они так или иначе возвращают тебя в ту реальность, в которой ты должна сталкиваться и оплакивать эту утрату.
— В какой момент поняли, что придется уехать, вот теперь уже точно?
— В прошлом году. Сразу «навсегда» было тяжело думать и даже говорить вслух. Я представляла сама для себя, что это творческая командировка, на годик — но это все же была защита от неприятных мыслей.
Когда началась война — шок, безусловно, для всех, очередной круг травм и переживаний. Я стала открыто писать о том, что думаю. И когда прикасаешься к таким тяжелым историям, начинаешь ценить жизнь, те мгновения, которые у тебя есть с близкими. В один из своих выходных предложила семье пойти в аквапарк, просто чтобы побыть вместе, — мы отдыхали, и вдруг старшая дочь бежит из раздевалки с испуганными глазами: мама, что-то случилось, тебя все ищут!
Иду, беру свой телефон — оказывается, в тот день вышла про меня публикация на пропагандистском канале, и люди, которые успели ее прочитать, начали звонить и писать, в порядке ли я — а поскольку я не отвечала, стали переживать, обрывать телефоны и мессенджеры.
Очень испугалась. Помню, как муж попросил старшую присмотреть за младшей, а меня отвел в бар там же в аквапарке, взял по коктейлю и говорил: «Я хочу, чтобы ты не забывала: ты все делаешь правильно, с тобой — все в порядке. Это с ними не в порядке. Если нужно будет что-то подписать — соглашайся, не геройствуй. Если тебя будут бить — группируйся».
В той реальности такой диалог казался совершенно уместным, сейчас я его вспоминаю как сюрреализм.
Все близкие были в тревоге, близкой к панике, раздавались бесконечные звонки: уезжай, уезжай, пожалуйста, прямо сейчас… И когда люди свою тревогу начинают сгружать в меня, я сама не могу остановиться и понять: я — чувствую опасность, мне нужно что-то делать, или есть какой-то зазор, чтобы осмотреться и решить, что дальше?
Пару ночей не ночевала дома, но решили все-таки, что никуда я пока не поеду, разведаю ситуацию. Одни знакомые уверяли, что упоминание на том канале — «черная метка» и вопрос времени, когда за тобой придут, другие — что вот про таких-то писали, но не пришли (а потом выяснилось, что пришли, но позже).
Была заряжена на то, чтобы оставаться в стране. Делать свою работу, помогать другим было для меня очень важной ценностью.
Но через несколько недель вышел еще один текст на печально известном белорусам ресурсе — авторы выложили скриншоты из публикаций Анны, тегнули ГУБОПиК и всячески дали понять, что «большой брат следит».
А параллельно произошло несколько историй, когда из семей активистов забирали детей в приюты, — и Анна очень испугалась за дочек. А еще за мужа, который совершенно четко сказал, что своих детей никому не позволит «изъять».
— И я поняла, что это может быть крайне драматичная история для нас всех. Мы решили сами остаться, но детей хотя бы на время вывезти в безопасность, к тому же мама уже была здесь, в Литве. Через месяц я смогла получить испанскую визу, и мы тоже приехали к ним — и, наверное, эта точка, когда я пересекла границу, была началом конца.
Я рыдала, три дня ходила на ватных ногах и все время спала, буквально там, где положили. В общем, организм дал понять: психическая мобилизация там, в Беларуси, уже на таком уровне, что просто невозможно нормально жить.
А за месяц в Литве вновь улучшилось самочувствие, появились силы, какие-то желания, мысли, идеи — и все это сложилось в картину сначала командировки, а потом, к середине лета, к глобальному отъезду. Мы начали продавать вещи, готовить квартиру к сдаче и в общем понимали для себя, что это, скорее всего, билет в один конец.
Впрочем, позже Анна ненадолго вернулась в Минск, чтобы поменять паспорт: максимально скрытно, с чужим телефоном, живя не дома и не пользуясь банковской карточкой, чтобы только решить самые необходимые дела. Вспоминает: для нее эта поездка стала прощанием, схожим с тем, когда ты уже взрослым приезжаешь к бабушке в деревню, а бабушки уже давно нет в живых.
— Здесь ощущение было не столько про то, что ты вырос, сколько про то, что остаться — значит предавать себя. А это для меня самое тяжелое. Я горевала и тосковала о том, что закончилось то время, когда я могла быть собой на своей родной земле, и дальше жесткий выбор: быть собой, но не в Беларуси, или остаться, но предать саму себя.
И притом в общей атмосфере безнадеги и тревоги очевидно ждать репрессий.
«Когда прошла первая волна горевания и тоски, вновь появились силы»
— Знаю, что в Вильнюсе вы начали новый проект — институт психотерапии и планируете перечислять часть прибыли на поддержку репрессированных белорусов.
— Да, это так. Решение было для меня сложным. Я ведь гештальт-терапевтка одной из первых волн, когда это не было модой и курсами для всех подряд, когда на рынок услуг не выходили «специалисты», которым вообще нельзя работать с людьми, а образование гештальт-терапевта действительно было долго, дорого и ценно.
И еще в Беларуси, задолго до событий 2020-го, была такая идея — не просто говорить, что так неправильно работать, а критикуя, предлагать: самой организовать институт для психологов.
По задумке, это образовательный центр, где психологи смогут получать дополнительное образование: курсы и специализации, семинары. И где просто люди, не психологи, смогут тоже получать знания для улучшения качества жизни: про детей, про семью, отношения, кризисы и т. д. Ну и обучение гештальту, как отдельное направление.
Но это все время откладывалось на потом, на будущее. Тогда я развивала репродуктивную тему, мне было очень важно, чтобы в Беларуси была доступна и бесплатна помощь женщинам, которые теряют детей, испытывают сложности с зачатием — таких белорусок на самом деле очень много, а помощи нет. И была очень увлечена этой темой, а потом случился 2020-й, и до института дело так и не дошло.
В Литве, когда прошла первая волна горевания и тоски, вновь начали появляться силы. Правда, ловила себя на мысли, что как будто бы стыдно заниматься бизнесом, когда еще не все сделано и мы не победили. Но это иррациональные соображения, да и бизнесом назвать мое дело пока сложно: чтобы начать его, пришлось очень много работать и вложить заработанное, да еще одолжить.
Причем я же одолжила у друга денег в счет продажи своей машины, уже сделала доверенность здесь, передала в Беларусь — а на следующий день вышел указ о паспортах и доверенностях. И я в шоке: понимаю, что машину теперь не продам, а подруге должна, меня разрывало на разные части, ведь хочется и общественной деятельностью заниматься, и зарабатывать своей профессией — в конце концов, мне всего 42, у меня две дочери, и я хочу путешествовать, развивать их, жить, а не откладывать на потом.
Эмоционально я вложила в наше общее дело столько, сколько могла: раньше было по 5 бесплатных клиентов в неделю, сейчас — 1−2 человека, плюс люди, за которых частично платят разные фонды. А дальше мой вклад будет больше финансовым: 5% от прибыли, рано или поздно она появится, — буду перечислять на помощь политзаключенным и репрессированным белорусам.
— Нас всех очень сильно «штормит» в эти три года, и за таким количеством негатива сложно бывает найти маленькие радости. У вас это получается, с позитивом и юмором описывать хорошие вещи. Если подвести итоги года в эмиграции — какие были главные радости?
— Одна из них, причем это белорусская радость — женская терапевтическая группа, которая уже второй год действует в Вильнюсе. Ее участницы — белоруски, и это такое место, чтобы погреться и побыть в этой стране вместе, говорить на одном языке со своими людьми.
Еще меня очень наполняют радостью обычные мелочи. Например, с цветком: хозяйка офиса принесла огромное дерево, я напряглась, вдруг его погублю, у меня с цветами все сложно, а она улыбается: «Ну, если он решит умереть, это будет его решение — не переживайте». Или с таксистом, который, увидев, что у меня крупная купюра, махнул рукой и отказался брать деньги, зато пожелал хорошего дня.
Радость — встречать и узнавать людей. Летом дочка пошла в городской лагерь, и я смотрю — Светлана Тихановская тоже привела свою дочку, и так просто, без пафоса, мы с ней сфотографировались и перекинулись парой слов. А потом вдруг подошли две мамы, спросили, можно ли меня обнять — оказывается, они на меня подписаны в соцсетях.
Вообще, так мило, когда люди говорят, что меня читают и я их мотивирую: чувствую себя какой-то звездой. В Минске так не было, а в Вильнюсе, на какое мероприятие ни придешь — найдется человек, который тебя узнает и подойдет развиртуализироваться. Даже в Варшаве на вокзале встретила одну свою подписчицу. Так что вот они, радости — люди.
«Нужно попрощаться не с физической Беларусью, а с временем, из которого нас вырвали»
— Уезжая в 2020-м, многие белорусы говорили, что хотят, и мечтают, и каждый день ждут, когда смогут вернуться. Но чем больше времени проходит, тем более неоднозначен ответ на этот вопрос.
— Думаю, что один из ключевых моментов здесь — возраст; чем больше времени человек провел там, дома, тем с большим количеством вещей нужно попрощаться и тем больший объем горевания нужно вынести.
Я все время объясняю: даже если это произойдет и мы вернемся, мы никогда не вернемся туда, откуда пришли, той точки уже нет, и нужно попрощаться не с физической Беларусью, а с временем, из которого нас вырвали. Жизни, какая у многих была до 2020-го, уже не будет.
Но привязанность к прошлой жизни создает препятствия к адаптации, и мы начинаем застревать. Я, правда, очень хочу жить, не хочу цепляться только за прошлое. Поэтому, даже если возможность вернуться настанет завтра, скорее всего, буду рассматривать вариант жизни на две страны, прекрасно понимая, какие проекты хочу реализовать в Беларуси.
Это непопулярное мнение, непатриотическое, многим кажется, что в один момент мы вернемся и будем строить новую Беларусь. Но если честно ответить себе: а правда ли люди будут готовы выдернуть себя, своих детей, в большинстве своем, из достаточно комфортных условий, снова адаптироваться? Я — точно не готова вернуть дочь из белорусской гимназии в Литве в школу в Беларуси.
Не знаю, как все будет происходить дальше, поэтому выбираю строить планы таким образом, как будто здесь уже мой дом. Это единственная возможность не болеть все время, не быть в депрессии и не страдать от нехватки сил — интегрироваться в ту среду, где ты сейчас находишься, а планы строить смотря по обстоятельствам.