Антон (имя изменено в целях безопасности) был задержан по резонансному «делу Зельцера» осенью 2021 года. В заключении он провел два года вместе с другими задержанными. Долгое время сотрудники не знали, что с ними делать, поэтому узники находились в «заморозке», а камеры были переполнены. Своей историей Антон поделился с правозащитным центром «Весна».
«Я в этом не участвую»
В Беларуси у меня было ИП, я был инженером. А после того как я вышел [из колонии], мне предложили обратно вернуться на фирму, но работать на российский рынок. Я отказался по той простой причине, что, во-первых, из страны решил уехать, во-вторых, я сказал: «Ребята, все в курсе, чем мы занимаемся, я в этом не участвую».
Я всю жизнь жил в Минске. И могу сказать так: город изменился, перестроился, и на тех местах, где раньше были фонтаны и я маленький пускал кораблики из пенопласта либо из пеноблока, сейчас стоят парковки и бизнес-центры.
Я помню, как Клинтон приезжал 1994 году, это мало кто помнит и знает. Я жил прямо на проспекте в общежитии, народу тогда вышло много, и стояли вдоль проспекта, а Клинтон приезжал в Академию наук. А я жил напротив Академии наук, и я это все видел.
«Я не знаю, давай возьмем Кодекс почитаем»
Задержали меня 29 сентября 2021 года, а 30-го добирали уже остальных ребят — последних.
Было так. Я ехал с работы вместе со своей девушкой. Подъезжаю к дому, подходят трое, разворачивают ксивы, говорят: «Покажи багажник». Я им показываю багажник, но говорят: «Нам не нужен твой багажник, собирайся с нами». Я спрашиваю: «По поводу?». Они говорят: «Не в твоих интересах задавать вопросы». Забрали меня с девушкой. Ее в два часа ночи где-то отпустили.
Ну, а уже в КГБ стало понятно, по поводу чего.
В КГБ я попал в отдел по экономическим преступлениям, они сказали: «Ты вообще не наш клиент, нам не интересен».
А объяснительные мы все писали на имя Тертеля (председатель КГБ Иван Тертель. — Прим. ред.). В них объясняли, что комментировали, почему написали. У меня было несколько комментариев.
Когда я в КГБ сидел, спрашивал: «Что вы хоть вменяете?» Были сначала 130-я и 369-я статьи, то есть это изначально по чем нас задерживали. Я спрашиваю: «А что это за статьи?» Сотрудник говорит: «369-я — это оскорбление (Оскорбление представителя власти. — Прим. ред.)». Я говорю: «А 130-я — это что?» Он отвечает: «Я не знаю, давай возьмем Кодекс почитаем». И мы в КГБ взяли Кодекс и почитали. И когда я прочитал, что 130-я — это разжигание межнациональной розни, я уже в объяснительной, исходя из прочитанного, четко написал: «ничего не разжигал, никого там не оскорблял». И, условно, видео, которое было опубликовано, я к нему отнесся несерьезно по той простой причине, что когда в «Зоне Х» у нас показывают аварию, там труп лежит или кому-то руку или ногу оторвало, вы замазываете это пикселями, квадратиками, а тут, говорю, вживую, никаких пикселей, ничего, поэтому я к видео, говорю, отнесся как к фейку.
Я снял ремень и сдал вещи. Сотрудники КГБ вечером встретились с сестрой, отдали ей ремень, рюкзак и ключи от машины, а меня отвезли на Окрестина. Когда мы туда приехали, то, чтобы нас сдать на Окрестина, была очередь. То есть нас же много было. Именно по «делу Зельцера». И мы стояли в очереди, ждали, пока нас примут.
Машин, может быть, семь-восемь было, и был еще автозак, не знаю, сколько в нем было людей. Мы были на маленьких машинах — нас так везли по одному, по два человека. Меня, например, трое сотрудников КГБ привезли одного сдать на Окрестина.
«Многие были готовы пожертвовать собой»
Когда нас всех забрали и мы сидели первые дни, многие говорили: «Ой, нас столько много набрали, нас отпустят». Я говорил: «Никто нас не отпустит, потому что на нашу поимку были затрачены силы, топливо и т.д. и т.п.». После того когда мы отсидели три недели где-то, многие поняли, что домой мы не пойдем, что будем получать сроки. Разговоры были такие: большинство, наверное, процентов 70, были готовы отсидеть два-три года, но чтобы весь режим рухнул. То есть многие были готовы пожертвовать собой. Я старался абстрагироваться от этого всего и уходить во что-то другое, чтобы так не давило. Некоторым это давалось очень сложно, и приходилось как-то помогать, разговаривать с людьми.
«Вы перевернулись, мне и лечь уже некуда»
Дальше нас оформили, завели в четырехместную камеру. Там уже, может, было человек 14 — все по «делу Зельцера». Мы сначала сидели на втором или на третьем этаже, а потом нас опустили всех на первый этаж.
Нас всех в камеры засунули по одному делу — «делу Зельцера», — и у нас было отдельно таких камер пять-шесть.
Потом в камере нас было от 28 до 32 человек. Мы спали, кто как придется, на нару по два человека. В зависимости от камеры длина стола отличалась: если длинный стол, то спали по два человека на стол и два на лавку, кто-то под стол, кто-то под лавку, остальные на полу. Чтобы вы понимали вместимость камеры: я как-то утром просыпаюсь, а человек у нас такой был полноватый, стоит возле стенки, я говорю: «А чего ты не спишь?», он отвечает: «Да я поднялся в туалет сходить, вы перевернулись, мне и лечь уже некуда». И все, до утра стоял, до подъема.
Там мы провели четверо суток. В воскресенье (3 октября) нас повезли в Жодино. И вернули обратно. Как?
Когда нас поднимали в Окрестина на четвертый этаж подписывать бумаги, что нам продлевают до 10 суток наш арест (не 72 часа, а уже до 10 суток), и когда мы подписывали эти бумаги, там было написано Володарского, 1 — то есть Володарка. В воскресенье не всех (хотели всех, но, видимо, потом что-то у них поменялось) нас грузят в автозаки, и мы едем. И я еду в автозаке и говорю: «Ребята, нас везут очень долго, мы едем не на Володарку, мы едем в Жодино однозначно». Да, действительно, нас привезли в Жодино. Все вежливо, все культурно, и потом, видимо, кто-то из начальства смекнул, что мы не их, открыл документы, и все, поднял кипиш, и нас обратно в автозаки и вернули на Окрестина. А на понедельник уже поступила разнарядка, и нас уже, начиная с Окрестина, начали наручники отрабатывать, руки заломом вести, так вот, лицом вниз, чтобы ты смотрел. Привезли снова в Жодино, лай собак, выбегаешь — кому подзатыльника дали, кому в живот, одному там, по-моему, ребра сломали (он тяжело дышал, и долго у него болело это все). Медицинской помощи, естественно, никакой не оказывалось, ну, может быть, трещина была, но они на нем так и зажили, получается. Как там что дальше, я не знаю, но вот таким образом.
«Побегать с сумками и с наручниками сзади»
«Столыпин» (название спецвагона, в котором перевозят заключенных по этапу. — Прим. ред.). Тебя забирают в Жодино: один шмон, второй шмон. После чего грузят в автозаки. На всех надевают наручники, конвой. Ты едешь до какой-то станции в Жодино: едет обычный поезд с пассажирами, последний вагон или два прикреплены для заключенных — туда отдельный конвой принимает, и ты едешь. И политические, даже в поезде в вагоне, едут в наручниках все. Когда я ехал, со мной ехал дедушка — 29 лет отсиженных! И он едет без наручников. А ты едешь в наручниках. Кружку чая как-то взять в руки, на верхнюю полку залезть… Такой квест. По снегу потом побегать с сумками и с наручниками сзади… Весело.
«По стенам текла вода»
В Жодино камеры были переполнены каким образом: если камера на восемь человек с восемью койками — то в ней содержится либо 16, либо 18 человек, а если 10 коек, то 20 или 22 человека. То есть ровно в два раза была переполненность камеры, хотя напротив камеры в этом же корпусе были свободные. Что на Окрестина, что в Жодино вот эти 45 дней первых, когда нас «заморозили», каждый час был профучет: в 12 ночи подъем, чтобы разбить сон, и в два часа ночи подъем, и обратно же профучет, каждый должен отчитаться. Спали всегда со светом — и самые вакантные места поспать были либо под столом, либо под кроватью, потому что не светит лампочка.
А когда уже перевели на «Титаник» [корпус в Жодино], там уже как бы нас «разморозили», но все равно, бывало, закинут кого-нибудь из наших, кто вот не согласен с тем-то или с тем-то, его закинут, он побудет день, поедет дальше, но в этот момент возьмут камеру всю перевернут, вывернут.
Еще я в карцер скатался за то, что два раза днем приснул, а третий раз радио полез просто тише сделать.
Когда сидел на Окрестина и Жодино, из-за переполненности камер нечем было дышать, по стенам текла вода, грубо говоря, конденсат. И в Жодино нас каждый день выводили на «шмон», мы стояли на растяжках, ноги чтоб у всех разъезжались, полы жирные, кроссовки не держат, все это плывет. И это был тот момент, когда тебя вроде бы прессуют, но ты рад тому, что ты можешь выйти подышать воздухом в большом объеме. А нехватка воздуха приводит к тому, что тебя клонит в сон. А они говорят: «Не спать, не спать».
Еще хотелось бы добавить: по международным конвенциям, которые Беларусь подписывала, на тюрьмах не должно быть «ресничек», в камеры должен поступать нормальный свет, а ты не видишь света. Вот это нарушение содержания грубейшее. И второе: в прогулочных двориках штукатурка на стенах должна быть ровная, а ее специально наляпали, что она такая «ежик-колючка» — этого вот тоже не должно быть по международной конвенции.
«Ребята, сидите тихо, с вами вообще не знают, что делать»
В Жодино, когда нас начали всех ставить на профучет, нам давали заполнять бланки. Я этот бланк отказался заполнять. И когда меня привели на профучет, сидит начальник тюрьмы, сидят шесть человек за партой. Один кричит что-то: «Голову не подымай!» — такое психологическое унижение человека. А я говорю: «А как это я буду разговаривать головой вниз?» Ну и начальник тюрьмы такой: «Ну ладно, пусть говорит. Чего документы не заполнил, чего не подписал?» «А почему вы ставите меня на профучет? Я еще невиновен, моя вина не доказана, мне еще даже статью толком вменить не могут, по какой меня судить». Он говорит: «Вот, у нас документы есть, ваша статья подразумевает постановку на профучет». Я говорю: «Так, а чего вы меня спрашиваете? Ставьте — и все тогда».
Когда мы были в Жодино, мы как-то шумели и говорили: «Что происходит?», и один продольный как-то сказал: «Ребята, сидите тихо, с вами вообще не знают, что делать». То есть нас набрали, а что делать с нами, они в начале еще не знали.
«Зачем вы его держите в тюрьме?»
Закидывали в камеры душевнобольных людей, эти люди вообще не должны сидеть в тюрьмах. У меня даже в камере четыре человека было.
У них есть диагноз, который ставят в «Новинках» либо каких-то других психиатрических клиниках на учете, и получалось так, что он стоит на учете, его все равно помещают в тюрьму, потом везут из тюрьмы в Жодино на Володарку, а оттуда он едет в нашу психиатрическую лечебницу, оттуда его привозят обратно, потом он сидит дальше, суд проходит без него, потом его обратно везут на Володарку, а оттуда он уже потом едет в клинику лечиться. То есть если вы подымаете документы и видите, что человек психически нездоров, зачем вы его держите в тюрьме? Вы его сразу везите в клинику лечить! А у него там пока пройдет этот суд без него, по кругу, следствие, он минимум полгода сидит в тюрьме.
Алесь Пушкин: «У меня фотографическая память»
Есть еще история с Алесем Пушкиным. Я с человеком сидел, который сидел с ним. У них в камере один человек повесился вроде бы из-за того, что у него была автокатастрофа, погибли жена и ребенок, а ему мусора предъявляют, что он сам виноват. И он на фоне этого всего «вздернулся». И Алесь Пушкин утром проснулся и это все зарисовал. Прилетели мусора. Естественно, паника, кипиш (как на тюремном языке). И после этого камеру всю раскелешевали [расселили по другим камерам]. И Алесь успел это все зарисовать. И потом все эти рисунки поотбирали. А он стоит перед ними и говорит: «Вы можете у меня забрать карандаши, ручки, все, что угодно, но я художник, у меня фотографическая память, я это через 10−15 лет нарисую…»
«Если экспертиза ничего не доказала, за что вы меня тут держите?»
Помню мужчину 55 лет — нас же по «делу Зельцера» паковали всех сразу. К нему пришли, забрали у него компьютер и отпустили. Он был дома, а через шесть месяцев его снова арестовали. Кстати, сейчас один из «зельцеровских» сидит уже повторно. Ему вменили еще один комментарий, то есть он вышел, погулял год на свободе — задержали и дали еще год.
А еще был один человек с ДЦП — у него одна рука от плеча не работала. Он говорил: я родился — у меня полтела не работало, потом врачи сделали операцию, вот запустили все, но рука вот так и осталась. Один был с геморроем, два человека с аутизмом было.
Был человек со слуховым аппаратом — у него экспертиза вообще доказала ноль. На суде он говорил: «Если экспертиза ничего не доказала, за что вы меня тут держите?» Три года он получил.
У одного был камень в почке большой, у него уже были все документы на операцию, его задержали, он с нами сидел вот когда в «заморозке» — еще с «заморозки» он уехал, но никто не знает. Но он начал кровью мочиться, и вот после этого момента его как бы забрали и все, и вот больше его никто не видел.
На Володарке я познакомился с человеком, которому ноги прострелили. Он на суды ездил на костылях, ему дали то ли 16, то ли 18 лет, типа «рельсовые партизаны», а он просто в этой геолокации живет, и потому его телефон высвечивался там, а ему вменяли это.
Еще один человек — его по «делу Зельцера» забрали из-за того, что он Зельцера знал лично: они по «айтишке» виделись вместе. Забрали его вместе с отцом, и отец через несколько суток вышел на свободу. Это единственный человек был, который по «делу Зельцера» вышел, мужчина 62 года, он сказал: «Какие телеграмы, какой вайбер? Я пенсионер, вот кнопочный телефон у меня есть, а больше у меня ничего нету». То есть этот человек, которого забрали, он вообще ни одного комментария не писал, его просто забрали как друга. Потом еще вроде бы я слышал таких человек восемь было.
Были люди, которые по политике «ехали» за другие комментарии. А так вот одному человеку дали три года. У него по «делу Зельцеру» комментариев не было, а нашли какие-то комментарии за 2020 год.
В целом политические «ехали» потом не только за комментарии по Зельцеру, а за всяческие. Было, мы по Зельцеру сидели, потом человек, наверное, 160, «макеевцы» — мы их называли, когда Макей умер, комментарии оставляли. Потом я уже на свободу вышел, люди поехали по акции по самолету, когда в Мачулищах бахнуло. Вот так вот.
Были ребята за донаты. Их там было человек 100. Мне с двумя удалось пообщаться. Один говорил: «Пришли и сказали: „Если бы задонатил 60 евро, а не 80, то не пришли бы“». Другому, наоборот, сказали: «Если бы задонатил три раза, а не четыре, то не пришли бы».
«Вы вообще не мои ребята, я занимаюсь наркотиками»
Когда началось первое судебное заседание, пришли моя мама с сестрой, после чего сказали, что суд закрытый и всех попросили удалиться. То есть меня, грубо говоря, родственники секунду увидели, и все. Переговариваться ничего нельзя, суд выглядит посмешищем. Все на серьезных щах это все так разбирают и разжевывают. И прокурор: «виновен-виновен», как словно я там кого-то убил. Выглядело это так.
Мой следователь говорил: «Вы вообще не мои ребята, я занимаюсь наркотиками». Я говорю: «Вот ты понимаешь, вот что мы сидим здесь — это все просто посмешище». Он говорит: «Нет, вы не читали Закон „Об экстремизме“». И начинает мне на полном серьезе вот это все рассказывать. И я понял уже, что с человеком не о чем разговаривать.
«Связь этих времен прослеживается»
Я решил уехать. Причин было несколько. Во-первых, я мог подумать, что за тобой обратно придут. Во-вторых, мне все надоело. В-третьих, мне не нравилось ходить отмечаться в милицию. И еще ладно бы ходить в РУВД… После того когда я выехал из страны, домой пришла бумага, что меня вызывают в РУВД по поводу административного процесса за митинги за 2020 год поговорить, но так как они не могут меня найти, то они дело приостанавливают. То есть даже исходя из Кодекса об административных правонарушениях (они там подняли срок до двух лет), то все равно это уже был 2023 год март, то есть уже сроки. То есть даже вот это нарушение законодательства.
И один из фактов — ты живешь в стране, работаешь, значит, платишь налоги. С этих налогов содержится вот это все. Даже кроме налогов ты ходишь покупать хлеб, молоко, с этого ж тоже берутся налоги, мы платим. То есть ни цента на содержание режима.
А еще предпосылкой было такое: в 1939 году прадед мой (это бабушка рассказывала) — человек, прошедший Первую мировую войну, потерял палец. И когда коллективизация была, когда в колхозы стягивали хутора, его пришли арестовали, посадили сначала на три года. Потом он вернулся, дома побыл год — и потом уехал на Колыму Северо-Беломорский канал копать. Грубо говоря, человек прошел ГУЛАГ с Солженицыным вместе. И в общей сложности у прадеда (бабушка рассказывала) получилось то ли 12 и 9, то ли 13 и 9 отсиженных лет. А когда второй раз пришли арестовали, говорит, из дома позабирали все, и, говорит, пришли через месяц — сделали повторно обыск, и еды, говорит, уже не было совсем. Раньше вместо шкафов были сундуки для одежды, и в сундуке в шмотье, говорит, лежал кувшин с солью, соль забрали.
Потом два года ходили по деревне мыкались, кто бы покормил, семеро детей осталось.
Связь этих времен прослеживается. Если в детстве кому-то читали Александра Сергеевича Пушкина или еще что-то, то мне бабушка рассказывала, как они переживали Великую Отечественную войну, как были в беженцах, как в огороде были окопы и блиндажи, куда вели, как ее первого мужа чуть два раза еще не убили, до того как он ушел на фронт. Много чего рассказывала.
Читайте также
