Валерия Черноморцева — бывшая беларусская политзаключенная. Осенью 2022 года к ней в квартиру пришли с обыском по уголовному делу за участие в акциях протеста 2020 года. Сначала Валерию арестовали на 10 суток, а затем до суда отправили ее в СИЗО-1 в Минске. Позже ее приговорили к двум с половиной годам ограничения свободы без направления в исправительное учреждение («домашней химии»). Вскоре после того как Валерию освободили из-под стражи, она покинула Беларусь, пишет «Настоящее время».
До ареста Черноморцева занималась исследованиями сталинских репрессий и жизни беларусских узников ГУЛАГа. Поэтому когда она сама оказалась в тюрьме, не могла не проводить параллелей между событиями 30-х годов XX века и тем, про происходит на ее родине сегодня, в XXI веке. Она рассказала телеканалу «Настоящее время» о том, что ей помогало не потерять силу духа за решеткой и как в тюрьмах пытаются сломить волю беларусских политзаключенных и заставить их отказаться от борьбы с режимом.
В СИЗО-1 в Минске на улице Володарского Валерию держали в камере 8−3. Текст, который Черноморцевой приходилось произносить каждое утро, навсегда отпечатался в ее памяти.
— Гражданин начальник, в камере 8−3 находятся восемь человек, дежурная по камере — Черноморцева Валерия Викторовна, обвиняемая по статье 342.1, поставленная на профилактический учет как склонная к экстремистской и другой деструктивной деятельности, — произносит она.
Черноморцева рассказывала, что ее задержали по «делу экскурсоводов» (нескольких сотрудников туристической отрасли в Беларуси обвинили в том, что они проводили экскурсии на беларусском языке и не придерживались официальной идеологии).
— В то время меня в Беларуси не было, но когда вернулась — попала под раздачу и я, — говорила она. — Задержание и обыск проводили сотрудники КГБ.
— Они искали в моем Facebook конкретную фотку и они выкачали весь Facebook, при мне его выкачали какой-то программой к себе, а после удалили, — рассказывает Черноморцева. — Я об этом очень жалела.
В СИЗО-1 на улице Володарского Черноморцеву привезли в годовщину Ночи расстрелянных поэтов. Это ей тоже показалось неслучайным.
Ночь расстрелянных поэтов — массовое убийство представителей беларусской и еврейской интеллигенции, а также деятелей беларусской культуры, науки и искусства в ночь с 29 по 30 октября 1937 года во внутренней тюрьме НКВД и в Пищаловском замке в Минске. Это один из самых значимых моментов сталинских репрессий в БССР.
В СИЗО-1 на Володарского в Минске было много политзаключенных, выступавших против режима Лукашенко: репрессии тогда как раз набирали обороты.
— Меня сразу поразило, что при поступлении сотрудники СИЗО сами говорили, что вот этот и этот арестованные проходят по «народной» статье о протестах, — подчеркивает Черноморцева.
В камере на восьмерых в СИЗО она провела три месяца до суда, камера почти все это время была полной.
— Большинство сидело по политическим статьям. Беда — вечная нехватка свежего воздуха из-за слабого проветривания, и еще табачный дым. Конечно, многие болели. И я в том числе, потому что у меня свой букет болезней: и тахикардия, и диабет… Но в хорошей компании болезнь переносится легче, — рассказывала Черноморцева. — В камере у нас был тонометр, и это многим помогало, так как среди нас были женщины, которым за шестьдесят, и имелись проблемы с давлением.
У нее самой в СИЗО тоже сразу возникли проблемы со здоровьем.
— Приступы у меня начались сразу, как я заехала в спецприемник на Окрестина, там у меня произошел первый приступ. Я не знаю, что это было: говорят, что это паническая атака, но я не чувствовала никакой паники, я просто вырубалась, — рассказывает Валерия. — Руки, ноги вырубаются, сознание уходит в тоннель, начинает сильно биться сердце, и ты просто вырубаешься. Постепенно, уже на Володарке, я научилась с этими приступами немного справляться.
— Со мной заехала на Окрестина 60-летняя женщина, в прошлом врач. Она сразу говорила, что у нее много болезней, и когда у нее началось буквально через день обострение одной болезни, мы, наверное, полсуток не могли добиться, чтобы ее забрали в госпиталь. Потому что как? Это же нужно с ней ехать, охранять, а никто (из сотрудников) не хочет этого делать, — рассказывает Черноморцева о жизни в СИЗО-1. — Мне было, если честно, очень тяжело. Я думала, что я была к этому подготовлена, но оказалось, что нет. Были неожиданные сложности.
Валерия рассказывает, что ее знание истории ГУЛАГа помогало ей за решеткой, в частности, в общении со следователями.
— Например, был хороший опыт бывших заключенных ГУЛАГа — как «спрыгивать» с вербовки. И я считаю, что я очень хорошо «спрыгнула», — смеется она. — Например, они мне сказали: «Ты можешь не ехать в тюрьму, ты можешь сразу что-нибудь подписать и поехать в Вильнюс». Они знали, что я собираюсь в Вильнюс. Я им в ответ рассказала историю, не говоря ни «да» ни «нет» сразу: эту историю мне рассказывал бывший заключенный ГУЛАГа, Эрнст Константинович Сабилло — она про то, как вербовали в советское время одну молодую баптистку.
— Когда ее попросили стучать на своих, рассказывать, что происходит на их собраниях, она сказала: «Я подумаю, я не знаю». А через неделю она пришла к ним и говорит: «Слушайте, с кем ни советовалась, никто не советует с вами сотрудничать». И больше вопросов у следователей к ней не было.
Валерия много говорит о пыточных условиях, которые создаются для арестованных, когда их перевозят с места на место, в том числе в суды.
— Говорят, что самая темная часть ночи — перед рассветом. Так вот для меня самый сложный день был (кроме дня задержания) — день суда, — рассказывает Черноморцева. — Мне наручники сильно жали руки: какие-то были у них проблемы, что если рукой двигаешь, они просто зажимаются. И я просто еле дождалась приговора. Я услышала, что будет «химия», то есть это значило, что меня должны были выпустить. Но я не услышала, когда огласят приговор — сегодня или завтра. И я сидела в этом «стакане» в суде (помещение, в котором заключенные ожидают перевозки. — Прим. ред.) и не знала, куда меня повезут назад: в тюрьму или выпустят.
— Вообще суды — это страшно на самом деле. Я просто в ужасе, как люди выдерживают эти суды, которые идут по несколько месяцев, — подчеркивает Черноморцева. — Потому что тебе делают все, чтобы каждый день ты приезжал в зал суда в полусознательном состоянии. В шесть часов утра тебя забирают из камеры, фактически не успев ничего, только поесть приносят на полчаса раньше, но в 5.30 утра ты не особо хочешь есть и вообще не про это думаешь. Ждешь в «отстойнике» (одиночная камера в подвале), потом эти «голые шмоны» (обыски с полным раздеванием) страшные… Я реально начинала там терять сознание.
Валерия сравнивает условия в спецприемнике (ЦИП) на Окрестина и в ИВС (СИЗО) на Володарского.
— Совсем немного, но в ИВС лучше в сравнении с ЦИП, — замечает она.
Но самое страшное, по ее словам, — «конвейер», когда человека сначала держат 15 суток на Окрестина, потом везут в другую тюрьму и держат там, потом судят онлайн, не давая выйти на свободу, и потом снова отправляют за решетку.
— Людей 15 суток держат на Окрестина, потом закидывают к нам в камеру на ИВС, после снова судят онлайн и назад закидывают на ЦИП — вот такой конвейер, — рассказывает она. — Например, я знаю, что так было с Настой Лойко (правозащитница, осуждена на 7 лет в Беларуси за «разжигание вражды и розни». — Прим. ред.), которая фактически в то же время, что и я сидела, но мы практически не пересеклись. Уже когда меня привезли на «Володарку», я слышала, что в соседней камере Наста Лойко 60 суток просидела — это ужасно.
— Самое страшное, что может быть в тюрьме, — это так называемый общий шмон на Рождество, перед Новым годом. Ищут «бражку» (алкогольный напиток. — Прим. ред.), которую люди на Новый год, может быть, ставят. Но зная, что будет этот шмон, ясно, что люди ее заранее выпивают, — рассказывает Валерия о тюремной жизни. — Во время «шмона» ты должен вынести в принципе все из камеры. Ты все должен вынести в коридор, раскладываешь свой матрас, на этот матрас тебе вываливают все твои вещи, все там [переворачивают], потом личный еще досмотр. Короче, вот это самое такое страшное.
— Выходные и праздники в СИЗО — это самые сложные дни, конечно. Потому что ничего не происходит, не приносят никаких писем. Чем больше выходных, тем тяжелее, — отдельно замечает Черноморцева.
Она искренне радуется тому, что ее приговорили лишь к «домашней химии», а не к реальному сроку в колонии.
— На самом деле я благодарна Богу, что я не доехала до Антошкина (женская исправительная колония № 4 в Гомеле на улице Антошкина. — Прим. ред.), — признается Валерия. — На самом деле я не знаю, насколько возможно это пережить. Может быть, я и пережила бы. Но я очень благодарна Богу, что я не доехала.
Она также рассказывает о вещах, которые помогали ей в тюрьме.
— Вот маечка, на ней драник и надпись «Все будет хорошо». Мне передали эту маечку, и я именно ее надела в суд. Это очень вдохновляющий принт, и передала мне его очень хорошая девушка, — вспоминает Черноморцева. — Другой для меня важный артефакт — это фото Ларисы Гениюш: для меня это не просто известная поэтесса, это пример жизни. Ее в заключении называли мамой, а ее стихи называли глюкозой.
— Уже потом, когда она уже была известной беларусской диссиденткой, без гражданства, бывшей политзаключенной, к ней ездила беларусская интеллигенция, студенты. И даже к ней ездил председатель того времени Верховного Совета Максим Танк — уговаривать, чтобы она приняла советское гражданство, — рассказывает бывшая арестантка. — И когда к ней ехали, ее называли «бабулей», говорили: «Едем к бабуле». И моя подружка, зная эту историю, мне прислали фото «бабули». И это фото было со мной на Володарке и очень меня поддерживало.
— На день рождения в тюрьме делался тюремный торт. Я знаю уже теперь рецепт, и даже его прошлый раз повторяла на день рождения, — смеется Черноморцева. — Коржи можно заказать в тюремном магазине, или даже иногда их передают, также можно заказать сгущенку, орехи: они давятся металлической миской, которую тебе выдают. Орехи, шоколад, изюм — все это укладывается на коржи и поливается сгущенкой. Иногда, если есть масло, можно сделать крем из масла и сгущенки. Очень вкусный тортик!
— И вот у меня был тортик на день рождения, и нам передали даже бело-красно-белую пастилу и мармеладных пингвинчиков. У меня один пингвинчик остался на тот момент, и у меня был тортик под названием «Одиночный пикет пингвина», — рассказывает она.
— А на Новый год у нас было «тюремное шампанское», минеральная вода с шипучими витаминками, ее тоже можно было заказать. И когда в минеральную воду добавляют шипучие витаминки, то такое «шампанское» получается, — улыбается Валерия. — Я даже не знаю, зачем ставить бражку, когда вот такое нормальное есть.
Она вспоминает еще одну историю, связанную с едой в тюрьме:
— Когда я вышла на свободу, на следующий же день пошла забирать свои вещи и заодно передала девочкам передачу: ведь ты уже знаешь, что можно передавать. Например, пиццу можно передавать только «Четыре сыра», больше ничего, — рассказывает Валерия. — И я это знала и специально передала пиццу «Четыре сыра», кальмары под сыром и пирожные безе, причем написала, что это (разрешенный) зефир.
— А приемщица такая: «Черноморцева, вы уже вышли? Слушайте, но это же не зефир? Вы что, хотите сломать систему? — вспоминает Валерия. — А я говорю: «Ну, нужно же проставиться девочкам в камере, что я вышла». Так что вот, я как бы пробовала сломать систему с помощью пирожных безе.
Черноморцева называет самым главным «сокровищем» любого политзека немногочисленные письма, которые до него доходят в тюрьме, и призывает людей на воле писать политзаключенным как можно чаще.
— Это реально праздник, когда тебе присылают письмо, — подчеркивает она. — Наши известные политзаключенные сейчас находятся в так называемом режиме инкоммуникадо (без связи). И я считаю то, что сейчас происходит, то, что жгут и рвут письма, адресованные политзаключенным, и от политзаключенных — это одно из самых тяжких преступлений. Они словно сжигают чувства, самые добрые, самые важные, сжигают самые сильные слова поддержки.
— Я думаю, что вот эти цензоры, которые думают, что они «ничего не делают» и только «выполняют обязанности», они должны также понести наказание — не меньше, чем другие мучители, охранники и судьи, — внезапно жестко говорит Валерия.
Политзаключенная говорит, что она верующий человек и во многом надеется на Бога, и именно вера во многом помогала ей в тюрьме: «Думаешь, что какие бы ни были сильные режимы, а Бог все равно сильнее».
Политические репрессии в Беларуси уже затронули по меньшей мере 50 тысяч человек. Прямо сейчас за решеткой находится более 1300 политзаключенных, и этот список пополняется каждую неделю. Причем заключением под стражу репрессии в отношении противников Лукашенко в Беларуси не заканчиваются: давление на политзаключенных в тюрьмах и колониях постоянно усиливается.