Семнадцатилетняя мариупольчанка Маша Вдовиченко купила красные туфли и ткань, из которой мама должна была сшить ей платье на выпускной. У девушки, как и у ее одноклассников, было много планов. Они активно готовились к выпускному вечеру, репетировали вальс и даже заказали кафе, где должны были встретить начало взрослой жизни. Сама Маша мечтала в красном платье получить золотую медаль и поступить в мариупольскую академию полиции.
Жизнь Маши изменилась 24 февраля. Дальше — монолог девушки о том, что ей и ее семье пришлось пережить за прошедшие два месяца.
Начало войны
24 февраля в четыре утра в комнату ко мне и младшей сестре вбежала мама и сказала: «Началась война, собираемся». Уже тогда мы услышали первые взрывы. В панике начали собирать теплую одежду, еду. Пока собрались — 12 часов дня. Попробовали выехать из Мариуполя, но город уже был закрыт, покинуть его было невозможно.
Мы оставались в квартире, и, когда начинались обстрелы, прятались в ванной. Ближайшее бомбоубежище — через несколько улиц от нас. Понимали, что, если начнется обстрел, можем не добежать. На второй, третий день связь работала кое-как, а в последующие пропала полностью. Потом нам отключили свет, воду, а после — газ.
В городе тогда была очень накаленная обстановка. Люди будто озверели: начали мародерить, выносить торговые центры, аптеки, в считанные дни разгромили все магазины. Мы не успели запастись водой и едой — нужно было растягивать то, что осталось у нас с довоенного времени. Так мы ограничили себя приемом пищи раз в день. Тогда в Мариуполе была нестабильная погода. Набирали воду в ведра, когда стекало с крыш домов, топили снег. Воду, которую собирали, было возможно кипятить только на улице, когда было спокойно, но таких возможностей было мало.
Так мы жили до начала марта. Днем, когда был свет, с сестрой старались отвлекаться: рисовали, вышивали, собирали пазлы, читали книги. Родители слушали радио, но там были только русские волны, где рассказывали о победах на украинском фронте, говорили, что наши воины — фашисты и мучают детей. Мы старались анализировать то, что говорят, и переводить в противоположную сторону.
Как только слышали странные звуки — бежали в ванную, сидели и ждали, когда это закончится. Обстрелы могли начаться и ночью, и в пять утра, и днем, и вечером. От этого всего младшую сестру, Нелли, ни с того ни с сего начинало трясти. В эти моменты старались ее успокоить, говорили, что мы вместе, мы рядом.
Уже в начале марта вся наша семья очень устала от такой жизни. Так устала, что начала отрицать происходящее. Я не знаю, какое точно было число, но в тот день начался очередной обстрел. Земля вибрировала, а мы говорили друг другу: «Это далеко, это не у нас». Но вдруг в зале треснуло первое стекло. Мы сорвались с места и побежали в ванную. Взрывной волной нас прибило к полу. Я кричала. Было ощущение, будто этажи нашего дома сложились. В тот день в соседний дом попал снаряд, а в наш — осколок. Сильно пострадала крыша, четвертый и пятый этажи. Мы жили на третьем.
Папа сказал, что за этим снарядом может прилететь еще один и надо бежать. Мама не смогла встать: шесть лет болела полинейропатией — заболеванием нервной системы. Она и так была измучена, а когда в крышу прилетел осколок, у нее моментально отказали ноги. Мы накинули куртки и побежали в подвал. Сестра шла первой, а мы с папой несли на себе маму.
Обстрел продолжался. На земле лежали стекла, летели куски бетона. Дверь в подвал нам открыл мужчина и сказал, что они не могут нас пустить. Папа даже не стал его слушать — оттолкнул, и мы зашли туда силой. В подвале уже было двадцать человек.
Подвал
Мы провели двенадцать дней в подвале. Там было темно, сыро, пыльно. Было страшно засыпать ночью на полу: крысы бегали рядом, могли пробежать и по нам.
Спали на том, что успели снести в подвал: ковры, одеяла, матрасы. Люди старались класть в общак ту еду, которую успели забрать из дома, но из-за этого постоянно возникали конфликты: кто-то взял больше, кому-то не досталось, кто-то взял и спрятал. Люди не относились друг к другу по-человечески, хотя были соседями и все друг друга знали.
Самое ужасное, что было в том подвале, — равнодушие людей. Я видела, что у одной соседки под матрасом было много еды, но она ни с кем не делилась и неизвестно для чего это берегла, в то время как в подвале были и совсем маленькие дети, которые фактически голодали. Ходить к водовозке было опасно. Рассказывали, как в один из дней дали автоматную очередь по людям, которые стояли за водой.
Мы были в полном информационном вакууме. Люди обменивались слухами: кто-то что увидел, пока выходил на улицу в перерывах между обстрелами, кто-то общался с людьми из других подвалов. Так узнали, что на улице Лавицкого шел танковый бой, после которого от построек почти ничего не осталось. Там жила моя бабушка. Мы до сих пор не нашли ее и не смогли с ней связаться.
Рассказывали, что в соседнем дворе человека, который скончался от осколочного ранения, похоронили на детской площадке. Подвалы поджигали, бросали туда гранаты, поэтому когда к нам кто-то стучался, мы не открывали. Папа запрещал мне все это слушать и расспрашивать. На пустом месте у меня начинались истерические припадки (Маша начинает плакать — Прим. Ред.), хотелось кричать.
В одну из ночей в подвале у мамы остановилось сердце. Никто даже не подошел. Папа смог ее реанимировать (Маша продолжает плакать — Прим. Ред.). Потом маме было очень плохо, ее тошнило. Мы пытались просить у людей успокоительное, сердечные таблетки — хоть что-нибудь. Никто ничем не помог, потом только одна женщина сказала нам: «Крепитесь».
Однажды мы семьей лежали на одеяле, в то время как чашка на полке надо мной начала подпрыгивать и почти разбилась. Дальше были такие звуки, будто с разных сторон едут поезда. Обычно во время обстрелов люди пытались себя успокоить, мы с сестрой исполняли украинские песни, чтобы заглушить этот шум, но в тот момент в подвале стояла абсолютная тишина. А прямо над нами гремело. Это рушился наш дом.
Мы понимали, что еще немного и скорее всего нас придавит плитой. Я в тот момент была уверена, что мы умрем (Маша опять начинает плакать — Прим. Ред.). Лежала и думала: «А если вдруг пострадают мои близкие, а я нет? Я не хочу это видеть. Про нас все забыли, нас никто никогда не спасет. У меня забрали жизнь, а меня об этом не спросили». Я вообще не чувствовала тела. Смирилась, лежала, молилась и просила легкой смерти, чтобы не мучаться самой и близким.
Дорога из Мариуполя
На следующий день мы поделили последний хлеб. Свой кусок я даже съесть не смогла: было очень страшно, что больше еды не будет. Родители смотрели на все это и понимали, что нужно выбираться, иначе либо мы умрем с голоду, либо просто не выберемся из подвала. Квартиры у нас уже не было, поэтому и возвращаться нам было некуда.
По слухам из другого подвала мы узнали, что можно выбраться в Мелекино (село Мангушского района Донецкой области — Прим. Ред.) и что там хотя бы не стреляют. В тот день я в первый раз вышла из подвала. Новый асфальт в нашем дворе был весь в дырах, от нашего дома остался скелет, небо было серым от пыли. Я все это время надеялась: может быть, это наш Приморский район такой? Мы переедем в другой, вернемся к жизни и все будет как прежде. А тут вижу и понимаю, что все.
Мы ехали по городу, я старалась схватить взглядом каждый разрушенный дом. На дороге водители будто забыли правила дорожного движения и ехали как могли. Видели, как люди шли с маленькими детьми вдоль дороги пешком. Просто потеряли надежду и пытались выжить.
Доехали почти до Мелекино, увидели, что впереди — блокпост ДНР, а дальше — оккупированная территория. Мы не хотели туда ехать, но понимали, что возвращаться в Мариуполь нельзя. Нам ничего не оставалось, кроме как двигаться вперед.
Нас остановили на блокпосту, спросили, какая у нас прописка. Всех мариупольцев направляли «направо». Папа пытался объяснить, что нам надо в Мелекино, что будто у нас там родственники. Военные сказали: «Приказано с мариупольской пропиской направлять направо. Либо едете туда, либо остаетесь с нами».
Военные направили нас туда, где уже сформировалась колонна из машин и пеших людей. Потом военные сказали ехать «вниз», а когда мы поехали, они начали стрелять по машинам.
Мы доехали до Ялты (поселок в Мангушском районе Донецкой области — Прим. Ред.). На выезде из этого поселка поставили блокпосты и не выпускали мариупольцев. В Ялте мы дней двадцать прятались в пансионате. В поселке работали два магазина, цены были очень высокими, очереди огромными. И как раз в Ялте в то время проходила «зачистка». Людей могли остановить на улице и начать опрашивать. Военные ходили по домам и искали символику, людей, которые говорят на украинском языке.
Папа расспрашивал людей. Ему сказали: «Чтобы выехать, нужно пройти фильтрацию. Возьмут отпечатки пальцев, проверят документы, телефоны». Так мы стали в очередь на фильтрацию.
Фильтрация
Фильтрационный лагерь — это не поселение, а просто колонны машин. Как нам говорили, лагерь работал с 5 утра до 11 вечера, но, видимо, на нашу колонну это не распространялось, потому что пока военные не пообедают, не поговорят по телефону, не покурят или у них не произойдет бесконечная пересменка, до людей им не было никакого дела. Так в этой очереди мы простояли два дня и две ночи.
Здесь люди тоже обменивались между собой слухами, говорили, что могут быть провокационные вопросы, ни с того ни с сего могут сказать «Слава Украине» и смотреть на реакцию. Свои телефоны мы почистили. Родители оставили их абсолютно пустыми, я на свой сделала пару фотографий и оставила номера родных.
На фильтрацию мы попали последними, в 11 вечера. Сначала нашу машину отправили на блокпост, где у нас проверили каждую сумку. Мужчин раздевали прямо на улице, искали татуировки. Дальше сказали, что фильтрация начинается с 14 лет, поэтому Нелли оставили в машине: ей 12. Мама тогда еще тоже не ходила, поэтому с ней они решили не возиться.
Пошли мы с папой. Нас подвели к фильтрационной будке, где стояла очередь людей. Все уставшие, голодные, без теплой одежды. Перед нами в очереди были муж с женой. После фильтрации вышел только мужчина. Он выглядел очень растерянным и сказал, что его жена ее не прошла. Женщину не отпустили, а ее супругу сказали уходить. Дальше пошли я и папа.
Нас развели по разным комнатам. В моей было пять солдат. Взяли отпечатки пальцев, отсканировали документы. Один из военных посмотрел в паспорт, потом на меня и сказал: «Сильно молодое лицо. Не подходит». Второй лежал на матрасе: «Нет, очень молодо выглядит, найдем других». Я не знаю, что значили их слова. В той комнате у меня подкашивались ноги от страха.
Военные сказали, что я могу быть свободна, но почему просто нельзя открыть дверь, чтобы я вышла сама? Им нужно было обязательно меня вытолкнуть. Почему нельзя было отпустить к машине? Вышел солдат, который начал меня толкать, объясняя это тем, что я медленно иду. Я упала — он засмеялся.
В машине папы еще не было. Мы ждали его минут сорок. Его, как и меня, провожал к машине военный. Отец сел в машину весь бледный. Солдат ДНР сказал, что мы должны ехать дальше, на Бердянск, что других направлений у нас нет, а на блокпосту нам ночевать нельзя. Но уже начался комендантский час и ехать тоже было нельзя! Нам сказали: «Езжайте».
«Когда увидела украинского военного, у меня случилась истерика»
По дороге на Бердянск видели горящую технику, расстрелянные машины, трупы. Мы постоянно влетали в какие-то ямы на дорогах, наезжали на камни, ветки. Двигаться с фарами было нельзя — папа ехал чуть ли не на ощупь. Когда подъезжали к очередному блокпосту, видели, как солдаты стали в позицию и ждали, когда мы приблизимся. Что такое позиция? Они стояли с оружием так, будто были готовы уже в нас стрелять — вот что такое эта позиция. Когда подъехали к ним ближе, папе начали кричать: «Езжай давай».
Мы доехали до Бердянска и ночевали в машине. Там папа рассказал, как проходил фильтрацию. На допросе у него спрашивали, что он думает о войне, задавали провокационные вопросы. Папа делал вид, что абсолютно равнодушен к происходящему, но, видимо, он не понравился солдатам. Когда они увидели, что телефон у него пустой и там нет даже симки, ему начали угрожать и ударили по голове.
Родители решили, что нужно ехать в Запорожье. От Бердянска до Запорожья — 27 блокпостов, на каждом снова досматривают машину. Когда стояли в очереди перед очередным блокпостом, солдаты могли подходить, стучать по машинам и спрашивать сигареты. Когда обыскивали, забрали у людей даже бутылку «Пепси». На некоторых блокпостах папе говорили: «Зачем тебе та Украина? Иди воевать за нас». На этой дороге мы встретили женщину, которая стояла и плакала. Она сказала, что мужа вытащили из машины на блокпосту, а ей сказали ехать дальше, хотя она даже не знала правила дорожного движения и не умела водить.
Наконец мы увидели украинский флаг. Мама сразу заплакала. Папа сказал, что радоваться рано, потому что это может быть провокацией. Нам сказали по-украински: «Добрый день. Пожалуйста, ваши документы». Вблизи мы увидели их форму и поняли, что это были наши. У меня началась истерика (Маша плачет — Прим. Ред.). На том блокпосту папе дали бензин и отправили в колонну, которая направлялась в Запорожье.
В Запорожье нас привели в центр для беженцев, поставили маме капельницы, несколько уколов. Теперь мама хотя бы может передвигаться по комнате. Папа от удара по голове во время фильтрации начал терять зрение. Врачи установили, что у него травма в результате контузии. На правый глаз он видит как через целлофановый пакет, на левый не видит совсем. Лечение папы будет долгим, сложным и дорогим.
«Найти классного руководителя надежды мало, школы больше нет»
Когда мы выбрались из всего этого и появилась связь, я начала искать своих одноклассников, друзей, спрашивать, как у них дела. Говорила: «Сейчас заканчивается учебный процесс, нам надо готовиться к экзаменам. У школы же есть электронная платформа?» Одноклассница, у которой мама преподаватель в нашей школе, ответила: «Ты серьезно? У нас нет города. Многие наши учителя не найдены. Наш классный руководитель Светлана Николаевна могла и не выжить. Ее с мужем и детьми ищут, но не могут найти. Нашей школы больше нет».
