По данным государственной миграционной службы, в Украине даже во время войны остаются 175 тысяч россиян. Некоторые из них с 24 февраля стали волонтерами и помогают украинцам преодолевать последствия боевых действий. «Вёрстка» рассказывает, как они, несмотря на красные паспорта, варят противотанковые ежи, ищут теплые спальники для теробороны и раздают гуманитарную помощь беженцам.
«Страшно горжусь, что могу ровную прямую болгаркой обрезать на глаз»
Владимир Жбанков, юрист, 36 лет
С Киевом я связан по-семейному, тут живет моя тетушка. В марте 2015 года у меня здесь умер дядя, я приехал на его похороны, и прям на поминках мне позвонили из Следственного управления ФСБ, потому что хотели со мной побеседовать, а на кафедру в Московский государственный юридический университете имени О. Е. Кутафина, в котором я работал, пришло письмо с требованием меня уволить. Возможно, это кто-то из студентов, среди которых было много полицейских, написал донос в ФСБ и пожаловался на мои высказывания в рамках лекции. В любом случае я беседовать с ФСБ не поехал и остался в Киеве.
Первые годы здесь я жил свободным художником, писал статьи — моя любимая была о философии чебурека, затем работал в издательстве Laurus, а потом полноценно ушёл в правозащитную деятельность заниматься проблемами миграции.
24 февраля стало для меня ожидаемой неожиданностью. Понятно было: что-то будет. Но я не думал, что будет именно так. Стало ли сложнее тут жить с российским паспортом? Если не размахивать им, то разницы нет, но было время, когда пристально проверяли документы, и дополнительные вопросы, конечно, всегда были.
Подол, где я живу в Киеве, известен тем, что здесь великолепная самоорганизация. У нас есть сообщество «Подоляночка», которое много чем знаменито, в частности тем, что отбило у российского посольства целый участок земли, чтобы они тут не строились.
Когда началась война, непосредственно боевые действия происходили в соседнем районе, в Оболони. Наши люди помогали кто чем может. Первый день или два войны я таскал мешки с песком — занятие это не очень приятное, потому что было прохладно и мокро, и таскать мокрый песок тяжело. А потом выяснилось, что нужны люди, которые помнят, что такое болгарка, чтобы делать противотанковые ежи. Я в юности работал в театре монтировщиком и машинистом сцены, поэтому я встал за болгарку и каждый день ею пилил.
Материалы брали по друзьям и знакомым — например, директор издательства Laurus, где вышла моя книжка, из своих сусеков выделила нам тридцать с чем-то метров металлических труб. Мы из них делали противотанковые ежи — не большие, как на картинках, а маленькие ёжички против транспорта, у которого есть шины. Так как это трубы, то ёжички — полезная штука: если злодей на них наедет, то сквозь дырочку в трубе воздух будет выходить, даже если есть автоподкачка колес. Но и больших ежей из толстого металлического профиля мы тоже делали.
За тот месяц, пока мы делали ежей, моя квалификация с болгаркой существенно подросла. Я страшно горжусь, что могу ровную прямую обрезать на глаз, ровно метр.
А потом мы перешли на другое прекрасное занятие — делали печки для фронта. Теперь я немножко ещё и печник.
Сейчас я участвую в проекте «Пошук. Полон». Это большущая инициатива по поиску и спасению украинских военнопленных — мы ищем людей, стараемся им помочь, оказываем юридическую поддержку. Заявок у нас очень и очень много, работы хватает.
«Делаем лотерею для друга, воюющего на восточном фронте»
Анастасия, иллюстратор и проджект-менеджер, 34 года
Я родилась и выросла в Москве. В России у меня родители, бабушка, дяди и тети со своими детьми. Сейчас я занимаюсь проджект-менеджментом, в России работала в продажах, а когда переехала в Киев, то и диджитал-иллюстратором немного работала.
В Киев я переехала к любимому человеку, с которым мы познакомились в Петербурге. Здесь я бывала еще в детстве, мне тут понравилось. К тому же Москва надоела, и я все равно хотела переехать в другой город. Вот так все и сложилось.
24 февраля я была в шоке, не могла есть и спать, мне было очень плохо. Мы с мужем сделали в подвале нашего дома гнездышко. У нас там была раскладушка, туристические коврики, вода, еда, мы спускались туда при тревоге. А тревога в первые дни звучала постоянно, российские войска стояли в пригороде, и было очень страшно.
Подвал был обустроенный, хороший, все соседи, кто не выехал в первые часы, там жили. Рядом со мной были муж и кошка. Жильцы друг друга тоже поддерживали. А родственников у нас здесь нет. Мои все в России, а муж — из Крыма, и его родня там. Сам он живет в Киеве со времён учебы в институте, лет десять или больше.
Сначала я просто боялась выходить на улицу одна. Муж со мной ходил везде, пока войска российские не отошли. Мне очень помог справиться проект «Адриатика» — психологи оттуда стали поддерживать людей в Украине, можно было бесплатно пройти кризисный курс терапии. Сейчас я пошла на платную психотерапию, чтобы быть в порядке, и выбрала украинского психотерапевта, чтобы и таким образом поддерживать страну.
Когда мне стало получше, я стала помогать другим. Один раз ездила как волонтер с сообществом Repair Together — они помогают восстанавливать разрушенные дома и разбирать завалы. Но это довольно тяжелая физическая работа, и я не потянула. Сейчас стараюсь помогать Украине финансово и кидаю денег на разные благотворительные сборы.
У нас есть друг из Львова, он воюет на восточном фронте, и наша общая подруга сделала благотворительную лотерею, чтобы собрать средства на автомобили и снаряжение для его бригады. За каждые 100 гривен, вложенные в этот сбор, участник получает лотерейный номер, который может обменять на услуги других людей. Это могут быть какие-то крафтовые штуки, консультации по интерьеру. Я туда вложилась своим лотом — гадаю на таро.
Почему именно таро? Я была подписана на одного блогера, который сначала был программистом, потом увлекся таро и йогой, стал экзистенциальным терапевтом. Я заинтересовалась и купила у него курс «Таро как психотерапевтическая практика». Я вообще не про эзотерику, я материалистичный человек. Таро — это просто карты, а основная магия происходит в контакте между людьми. Это просто инструмент, чтобы разобраться в себе и помочь друзьям. Колода у меня долго лежала без дела, а потом совпало, что подруга организовала эту лотерею, и я начала другим расклады делать. Цель лотереи — собрать 700 тысяч гривен. Сейчас собрали 650 тысяч и делаем последний рывок.
С родителями я перестала общаться в июле или августе, потому что мама всегда была за так называемые ЛДНР, читает про Новороссию. Я с ней ругалась сначала, потому что считала, что и Крым украинский, потом решила просто вообще не говорить с ней про это.
Конечно, когда я переезжала в Украину в 2017 году, мама очень сильно волновалась, поэтому я перестала с ней и это обсуждать и позвонила уже из аэропорта. Потом она успокоилась немножко. Но когда началось полномасштабное вторжение, мама начала мне снова капать на мозг. Однажды я ее послала, положила трубку, и она потом больше не перезванивала. Я тоже не звонила ей больше. У меня в России осталось много друзей, которые не поддерживают войну, многие выехали за границу. Они, конечно, морально со мной.
Проблем с украинцами у меня тоже не было никогда, я и язык понимала, хотя не говорила на нем. Этим летом я пошла на языковой марафон к преподавателю из Львова. Этот марафон убрал мой стыд за то, что я как-то не так говорю по-украински, и теперь я говорю на нем везде, где есть возможность. У меня появились украиноязычные друзья, которые восхищаются тем, как много я делаю для интеграции в культуру и контекст.
Я считаю себя украинкой в нулевом поколении, очень хочу получить гражданство, хотя до конца войны это вряд ли получится. Поэтому жду, когда война закончится, хочу здесь жить, восстанавливать страну, помогать Украине, потому что чувствую ответственность за то, что происходит. Я стараюсь связать свою жизнь с Украиной, планирую развивать тут культуру и искусство. Настрой такой: ми переможемо.
«На блокпосту мне сказали „Спасибо, что вы так помогаете, берегите себя“»
Алиса (имя изменено), преподавательница йоги, 43 года
Мои друзья называют меня «перекати-поле» — я путешествую с самого рождения, когда маму угораздило родить меня в Австралии. Во мне намешано много кровей — осетинских, еврейских, татарских. Но выросла и получила образование я в Москве. Формально я москвичка в каком-то там поколении, мой папа жил на Арбате рядом с Булатом Шалвовичем Окуджавой, и они — два мудрых и добрых осетина — очень дружили.
Вся моя семья — гуманитарии-интеллигенты, осуждавшие власть еще со времен Сталина. У нас дома собирались интересные люди, обсуждали Солженицына и прочую «запрещенку». Во время путча папа был на баррикадах. Я росла в атмосфере диссидентства. Мама — историк, и со школы она приучала меня видеть причинно-следственные связи и думать своей головой. Когда случился «крымнаш», она переживала и говорила, что ничего хорошего из этого не будет. С тех пор в любимый Крым я не ездила — было внутреннее ощущение, что это «некомильфо».
Вообще Украину я люблю и помню с детства. Но я никогда не думала о том, чтобы жить там. Я бродила по Европе и Юго-Восточной Азии, обожала Индию и Балканы. Потом меня занесло в Сибирь, я влюбилась в Байкал и осталась там жить на 13 лет. Жила в тайге, работала гидом, наслаждалась дикой природой, и никогда у меня не было так много друзей, как среди сибиряков. По двум образованиям я преподаватель английского и преподаватель йоги, но после Сибири у меня сотня самых разных специальностей.
В 2019 году в одной из поездок со мной случилась любовь с первого взгляда. Он был из Киева и не мог приезжать ко мне на Байкал, хотя и очень хотел. Я стала ездить в Киев, жила там по несколько месяцев и два года разрывалась на две страны. Но осенью 2021 переехала насовсем и стала вить новое гнездо.
Про войну мне лично было понятно, что гнойник зреет и должен как-то прорваться. Но я молилась, чтобы все прошло локально и с минимальным количеством жертв. 24 февраля я была одна дома, муж был у родителей в другом городе. Проснулась от того, что дом вздрагивает от глухих ударов. Спросонья подумала, что кто-то лезет в дом, вызвала охрану. Они приехали через 20 минут и сказали: «Война началась».
У меня огромный опыт медитаций и вообще крепкая психика. Я вернулась в теплую кровать, еще 4 часа провела в тихом состоянии между сном и медитацией. Утром стала думать, что делать. Муж уже ехал домой, сказал: «Я соберусь и сразу уйду воевать». Попросил, чтобы я уехала в безопасное место, но для меня решение было очевидным: я никуда не поеду, буду помогать. Я многое умею, есть опыт выживания под огнем, в холоде, в голоде, есть огромный опыт работы с людьми.
Все село и выезды на трассу были запружены машинами, пробки, люди в истерике. Я прокатилась до дальних магазинчиков, закупилась водой и крупами и села дома. С того дня я обрубила все экономические связи с Россией, перестала платить свой крошечный налог на самозанятость, бросила второе высшее образование в Москве и отказалась от услуг помощницы по рекламе — потому что все они платят там налоги, которые идут на убийство чужих детей, а не на их благополучную жизнь.
Поскольку у меня был только временный вид на жительство и красный паспорт, я понимала, что выезжать к блокпостам пока нельзя, и больше месяца сидела в своем городке. Первые недели среди моих друзей шла стихийная организация волонтерских групп и чатов, я координировала из дома, искала деньги для помощи теробороне и простым людям, мы развозили по селу продукты старикам, мамам с детками. Местный ресторан отдал нам кухню — мы готовили еду для теробороны и ЗСУ, собирали и раздавали вещи. Работы хватало, а рук и денег — не очень.
Я продолжала работать из дома и тратила все деньги на волонтерство. Зачем? Я всегда так жила и живу. Могу — значит буду помогать тем, кому реально нужно.
Вся моя семья в России адски переживала за меня. Слава богу, среди моих родных нет зомбированных людей, и все понимали, что происходит. Среди друзей некоторых пришлось удалить, но большинство — к моей радости — также сильно переживали, переводили деньги, поддерживали как могли. Многие начали выступать, писать посты, попадали под арест, многим пришлось экстренно улетать. Сейчас они продолжают помогать из разных стран.
Весь март я забывала есть, спать и хоть что-то делать для себя. Впервые возник вопрос незнания языка: все резко перешли на мову, и я почти ничего не понимала. Пришлось за месяц выучить язык, говорить я долго еще не могла, но, как собака, все понимала.
Муж был сначала в теробороне в самых опасных местах Киевщины, а ближе к лету добился зачисления в ЗСУ и уехал на «ноль» (на линию фронта. — Прим. «Вёрстки»). Мы с ним не были официально расписаны, кому уже нужны эти штампы после сорока лет. Но перед отъездом он поразмыслил, встал на колено и сказал: «Давай-ка быстренько иди за меня замуж, чтобы тебя тут не обижали». Этот квест занял три месяца, за нас просила вся его бригада и командиры, потому что муж сразу заслужил уважение своим характером, а я помогала раздобыть теплые спальники, всякую амуницию хорошего качества. Нас таки расписали, и мне действительно стало проще.
Ни до войны, ни за время войны я ни разу не столкнулась с агрессией при личном общении с людьми. Люди здесь — неимоверные, сильные, вольные. И справедливые. Однажды меня остановили на блокпосту, посмотрели документы и попросили телефон. Быстро пролистали чаты и сказали: «Спасибо, что вы так помогаете, берегите себя».
Вообще сейчас главная проблема для русских в Украине — это не люди, с людьми все в порядке, если только ты сам не дебил. Главная проблема — как всегда и везде — это бюрократия. Нам сразу же заблокировали все наши счета и карты, и по бумагам у нас нет никаких прав, хотя здесь живут тысячи «формально русских», у которых тут ПМЖ, семьи, дети, дом и вся жизнь. Но если ты продолжаешь жить для людей и помогать, добро возвращается и твои вопросы тоже как-то решаются. А может быть, я просто искренне верю в чудеса, поэтому они происходят. Так что все буде Україна!
«Человек просил коляску или кроватку для ребенка, и я это искал»
Никита Волгин, 39 лет
Моя жена родом из Кропивницкогоi. Мы с ней жили сначала в России, у нас родился сын, но когда ему пришла пора идти в садик, в 2011—2012 году, мы решили, что в Кропивницком все ближе и удобнее по сравнению с Питером.
В Питер я периодически все-таки ездил, у меня там оставался бизнес: издание «Невский спорт» о спорте в Петербурге и онлайн-магазин фанатской атрибутики. В 2014 году я насовсем уехал из России, потому что началась история с Крымом, с Донбассом. Я выходил на антивоенные митинги, меня там задерживали, я сидел под арестом и сутками ждал судов, у меня флаг Украины висел на балконе, ко мне полиция приходила — соседи, говорили, жалуются, вдруг у меня тут фашисты.
В Украину меня не пустили, потому что у меня не было ВНЖ. И мы с семьей поехали в Норвегию, потому что это единственная страна, где у нас было жилье — мы в 2013 купили там домик, чтобы приезжать в отпуск.
В 2020 году я оттуда уехал, просто Норвегия — не моя страна. С женой мы в хороших отношениях, но больше не пара. Она там до сих пор живет, работает в коммуне, учит украинских переселенцев языку. Я приехал в Украину, планируя подготовиться к поступлению в бакалавриат в Германии. Уже и место получил в институте, но тут начался ковид, и я остался. Поступил в магистратуру в Днепре, снял там жилье, а в Кропивницком у меня оставалась пустая квартира. И я решил ее сдать. 20 февраля 2022 года я приехал в Кропивницкий, чтобы освободить свою квартиру для новых жильцов. 24 февраля я собирался обратно. Но в день начала войны понял, что в Днепр уже, видимо, не поеду.
В Кропивницкий от войны приехало очень много переселенцев из Донецкой области, Харькова, Херсона, и их селили в том числе в студенческие общежития. Я в это сразу погрузился, приезжал туда, чтобы помочь, узнавал, что людям надо, и старался это им достать. Организованного волонтёрского движения еще не было, просто один возил продукты, второй — мебель, третий ещё что-то.
Потом я начал волонтерить в гуманитарном центре «Территория успеха». Волонтерами у нас были в основном переселенцы, и у всех кто-то был в тех регионах, где идут активные боевые действия, или на оккупированных территориях. Иду я как-то по коридору, а волонтерка по телефону разговаривает и по стенке сползает, и крик стоит на все здание. Ей по телефону сказали, что у нее брат погиб. У нашей руководительницы погибла дочь вместе с мужем в Северодонецке.
И хотя я с огромным количеством людей, которые были ровно в таких же ситуациях, общался за эти месяцы, никогда лично к себе никакого негатива не чувствовал как к русскому. Я и не скрывал никогда, откуда я.
По сравнению с другими регионами, к нам прилетало мало бомб. Может быть, еще и поэтому приехало сюда так много переселенцев. Тут до войны жило 250 тысяч человек. Сейчас только официально зарегистрированных переселенцев — около 30 тысяч в городе и 100 тысяч во всей области. Есть районные центры, где на каждого местного — по переселенцу. Их селят и в садики, и в школы, и в детские лагеря. Кто-то живет в помещениях вообще без отопления. И одно дело — летом, а как будет зимой, непонятно.
В первой половине марта я понял, что практически каждый день бываю в гуманитарном центре. Работа прибавлялась как снежный ком — чем больше у тебя помощи, тем больше людей к тебе приходит. Если сначала мы выдавали продукты и одежду, то потом у нас начали появляться и постельные принадлежности, и посуда, всякие спальные мешки.
Я вырос до руководителя отдела специальных потребностей — это так у нас называлось. Человек ко мне подходил и говорил, что ему нужен холодильник или коляска и кроватка для ребёнка, или плита, чтобы ребёнку готовить. И я это искал. У меня сейчас есть база данных на три тысячи человек, где написано, кому и что мы дали.
Я сделал в гугл-картах специальную карту переселенца. Там отмечены все локации города, где можно взять еду или одежду, где переночевать бесплатно, где получить медицинскую и юридическую помощь. Плакаты с QR-кодами и ссылкой на эту карту размещены по всем локациям, куда люди обращаются за помощью. Я заламинировал эти плакаты, у карты уже под 200 тысяч просмотров.
Нам помогали международные фонды, но мы краудфандили и сами как могли. Одна девчонка-волонтерка вернулась из Америки, она там пять лет училась и приехала в Кропивницкий буквально в прошлом году. У неё много друзей в Штатах осталось, она кидала среди них клич, люди скидывались, и она покупала нужные вещи. Норвежцы в начале войны активно скидывались или слали что-то по почте. Но постепенно стала участвовать только украинская диаспора.
У волонтеров силы заканчиваются. В самом начале я не чувствовал выгорания. Помогать другим быстро стало рутиной. Но в таком деле про свои потребности забываешь и не помнишь, когда ел в последний раз, когда спал. К концу весны наступило конкретное выгорание, и не у меня одного. Мы пригласили психолога, занимались с ним в выходные, она объясняла, как с этим бороться, как пополнять свой психологический баланс, чтобы не полностью оставлять все силы на работе. В какой-то момент мое состояние нормализовалось, но осенью опять стало тяжеловато.
Сейчас я, можно сказать, ушел в свободное плавание. Мне до сих пор шлют из Норвегии помощь, я стремлюсь раздавать ее более адресно. Я сфокусировался на гуманитарной помощи молодым мамам с грудными детьми. На мой взгляд, они — наиболее уязвимая группа среди переселенцев.
У меня был постоянный пассивный доход с веб-сайтов, которые были созданы еще до войны, и все эти 8 месяцев я волонтерил на голом энтузиазме. К сожалению, сейчас мой пассивный доход полностью исчерпался. Теперь передо мной стоит дилемма: либо закончить гуманитарную миссию и вернуться к обычной работе, либо продолжить волонтерить — но для этого необходимо хотя бы минимальное финансирование.
Возможно, в Украине или за границей найдется компания, организация или фонд, который захочет взять под крыло этот полностью сформированный мини-гуманитарный центр в Кропивницком. Поэтому сегодня я прошу помощи.
Мне совсем не хочется оставлять эту миссию. Я получаю огромное удовольствие и удовлетворение помогая людям, вижу большой смысл в том, что я делаю. Тем более, что сделано очень много, по сути — готово целое подразделение с налаженными процессами логистики.