Российские оккупационные власти обещали восстановить жилье в Мариуполе к зиме, но в реальности тысячи людей встречают холода в разрушенных домах и квартирах. Мариупольцы рассказали «Важным историям», о том, как они выживают и как относятся к оккупационным властям.
Российские войска обстреливали Мариуполь больше двух месяцев и полностью оккупировали его к маю. Город был нужен Кремлю, чтобы обеспечить сухопутное сообщение с аннексированным Крымом. До сих пор неизвестно, сколько человек погибли в полумиллионном городе. В мае Украина сообщала о минимум 25 тысячах погибших. Многие по-прежнему погребены под завалами, в братских могилах и числятся пропавшими без вести.
До 90% многоэтажных и 60% частных домов повреждены или разрушены. Тем не менее в оккупированном городе до сих пор остаются около 100 тысяч человек. У многих из них нет электричества, тепла, воды или канализации. Люди живут без коммуникаций, с клеенкой вместо стекол, не получают от россиян обещанной помощи и замерзают в своих домах.
«Мы замерзаем, болеем, мучаемся. И выхода никакого нет»
Андрей Зондер — старший по дому 66 на Морском (Комсомольском) бульваре, где сейчас живут 50 человек. Он борется за восстановление дома уже несколько месяцев.
— Мой дом в основном пострадал 5, 11 и 12 марта, было 19 прямых попаданий. Над моей квартирой 5 марта взорвалась ракета, и я сразу лишился всех стекол. Сегодня [на момент разговора 1 декабря] 281-й день с начала боевых действий. По моему дому ничего абсолютно не сделано. Если посмотрите фотографии, которые были сделаны в марте-апреле, и сегодня, вы увидите, что никаких изменений по дому не произошло. В доме холодина. Люди болеют, я в том числе. Сегодня ночью я тоже не спал, в 4 утра был шквальный ветер и оборвал пленки на окнах, в доме было +3 градуса.
На всех встречах с администрацией города и Орджоникидзевского района — они есть на видео — нам обещали, что до 10 октября все отремонтируют. Говорили: «Просто успокойтесь и ждите, ровно до 10 октября все работы будут выполнены». Обещали заменить окна, отремонтировать тепловой контур, который включает крышу, стены, двери, окна общего пользования. Но по факту ничего не сделано.
Из-за пробоин на крыше у нас затапливает квартиры с 12 по 8 этаж. Ни одного окна не установлено. В доме 16 квартир вообще висят в воздухе: некуда устанавливать окна, нет стен. В местах общего пользования, в коридорах тоже нет ни дверей, ни окон.
Обогреватели в доме есть не у всех, но даже те, у кого есть, не могут их включать. Потому что если жители включат обогреватели, то мы посадим [перегрузим] сеть. Единственное, что здесь есть — это электроснабжение и вода холодная. Без воды мы жили больше полугода. Мы ловили машины с водой, стояли в очередях и носили домой в баллонах по 5−6 литров. Этим умудрялись и стирать, и кушать, и убирать, и мыться. Очень жесткие лишения люди перенесли.
У нас недавно были люди из какого-то Федерального автономного управления «Роскапстрой». Обещали, что они возьмут нас на особый контроль. Потом приезжали какие-то эксперты в военной области. Говорили, что с завтрашнего дня все изменится. Прошло месяц, полтора… Я уже запутался в них, сдвига никакого нет. Мы даже не знаем, наш дом под снос или на восстановление?
В марте, апреле и мае наш дом был в «красной» зоне. Это значит, что к нам не пускали никого: ни медиков, ни МЧС, ни гуманитарную помощь. Жители нашего сектора — от улицы Орджоникидзе до улицы Ломизова, это комбинат «Азовсталь» — мы были прямо на линии огня. Люди выстрадали гораздо больше, чем остальные жители нашего города. Весь город сильно поврежден и разрушен, но у нас еще это усугублялось тем, что нас ограничили в перемещении. Мы не могли выехать отсюда, а сюда не пускали людей даже с местной пропиской, везде по периметру были блокпосты. Чтобы вынести мусор, нужно было просить отдельное разрешение и записываться в журнал.
Сейчас у нас около 50 жителей в доме. Иногда кто-то уходит на время погреться. Например, если человек совсем замерзает, он звонит кому-то знакомому, просится три дня у него погреться и помыться, постираться. В нашем доме возможности такой нет. Квартиры все вымерзшие, вода ледяная, в ней тяжело стирать руками. Сегодня мне соседка показывала, что у нее буквально трескается кожа на руках. У многих бойлера нет, у меня в том числе. Стиралки выше пятого этажа не работают, потому что давление не доходит или забиты трубы. Нечеловеческие условия. Минимум где-то 40 человек в доме, которым уже вообще край, некуда ехать. Я в их числе. У меня нет другой недвижимости, у меня нет родственников, я здесь один.
Сейчас мы замерзаем, болеем, мучаемся. Выхода никакого нет. Я буду и дальше развивать эту тему, стучаться везде. Нам нужно выживать, мне нужно спасать своих жителей.
Я выполняю обязанности старшего по дому на общественных началах. Администрация города, района начинание института старших по дому не поддерживает. Поэтому большинство домов вообще бесхозные: люди не хотят тратить свое здоровье и жизнь на то, чтобы круглосуточно решать эти проблемы. С утра у меня в доме прорвало очередной стояк, вчера делали канализационную трубу — и так каждый день.
Мы спрашивали в администрации: «На что нам жить? Давайте должность какую-то оформим старшего по дому за вознаграждение». Они сказали, что этого не будет. Но все равно все идут к нам, например, когда администрации нужны списки для какого-то голосования, опроса. Все идут к старшим домов, но никто их не поддерживает.
Денег у меня нет с марта. Я занимаюсь только домом, потому что если его бросить, ему внимание никто не будет уделять. Если нет старшего, нет доступа в помещение, [рабочие] дом оставляют и идут в другой.
Где-то до июня нам выдавали гуманитарные наборы раз в месяц от «Единой России» — сахар, макароны — такой бюджетный набор. С июня сказали, что этого давать не будут. Оставили эти наборы только для детей от 0 до 3 лет. Выживаю на подножном корме. Иногда жители чем-то угощают, делятся. Сегодня не знаешь, что будешь кушать завтра. Но пока удается ходить ногами самостоятельно.
Вопрос отъезда я пока не рассматривал. Я все-таки хочу добиться [ремонта дома], и люди на меня надеются. Они считают, что если я уйду, вообще все рухнет. Конечно, это завышенные ожидания. Но они видят, что я хоть куда-то стучусь, кого-то привожу, с кем-то общаюсь.
Но везде глухая стена, мощная стена. Китайская стена плачет в сторонке. Нас не слышат и не видят.
По поводу пророссийской или проукраинской позиции… Сейчас все равно всем, что происходит в политике. Они не смотрят новости, не следят за боевыми действиями, не смотрят, кто наступает и отступает. Они хотят выжить, хотят восстановить хотя бы нормальную жизнедеятельность. Сейчас она нечеловеческая.
Я отвечаю за сектор между улицами Орджоникидзе — Ломидзе, здесь около 4000 людей набирается. Я вижу эту картину изнутри уже долгие дни. В марте-апреле были обсуждения [про Россию и Украину]. Уже в сентябре, когда «референдум» проводили, активности никакой не было. Люди уже просто устали, потому что они уже там 200-й день ходили, как рысаки, искали эти машины с водой, под этой жарой стояли.
Город, дома разрушены, люди просто обречены на вымирание. Я дома сижу, у меня ноги замерзают, руки коченеют. Поэтому и вопросы такие тут неуместны. Если спросите про Украину или про Россию на улице, люди скажут: «Какая сейчас нахрен разница?» Мне просто нужно спасать моих жителей.
«Тут мертвая зона»
Надежда (имя изменено) живет с дочерью-школьницей, братом и мамой в частном секторе в Мариуполе. Их дом частично разрушен, но им удалось наладить печное отопление.
— Когда мы вылезли из подвала, где прятались от обстрелов, у нас не было ни окон, ни дверей, ни забора, была разбита крыша. У нас мины прилетали прямо под окна. Сейчас своими усилиями мы, конечно, что-то сделали, никто нам не помогал. Частично латаем, двери прицепили. Из семи окон четырех у нас нет, натянули на них клеенку.
В доме у нас было газовое отопление, не печное. Но когда-то давно в этом доме было печное отопление, и мы умудрились вытащить оттуда газовые форсунки и положить колосники [решетки] для печи. И сейчас у нас печка топится дровами, поэтому тепло.
Но другие люди мерзнут. Ни дров, ни угля никто не предлагает, купить многие не могут. У нас у всех в частном секторе дома были газифицированы, и люди мерзнут, потому что нечем просто топить. Да и окон у людей нет, нет смысла улицу отапливать. Крыш тоже нет у частного сектора. Люди где-то ютятся, прячутся, чтобы как-то сохранить жизнь.
Свет в нашем частном секторе дали только месяц назад. Тут мертвая зона, сюда никто не приезжает. Если к многоэтажкам какие-то радиаторы привозили, какую-то помощь, то сюда даже гуманитарную помощь не привозили.
Какая-то полевая кухня была в мае-июне — и всё. Потом сказали, что люди себя слишком дико ведут, и перестали возить. А как люди будут себя вести, если мы не могли даже хлеба купить? Не то что его бесплатно получить, а купить не могли, потому что очереди. Хлебная машина приезжала в 11 утра, а в пять утра занимали очередь за 10 километров от нашего района. И когда ты приходил туда из-за комендантского часа в 6 утра, то был уже 600-й в очереди, а хлеба привозили всего по 300 батонов. Естественно, хлеба тебе не хватит. И как люди будут себя вести на полевой кухне? Естественно, будут дико вести себя. Потом вообще перестали возить и хлеб. Дальше потеплело, немножко полегче стало.
Сейчас тоже люди в таких условиях ужасных, но в нашем частном секторе хотя бы есть свет. Буквально три дня назад, когда выключили свет, у всех была паника, потому что на нем все завязано. Люди хотя бы немножко могут греться, у кого есть обогреватели, «дуйчики» [тепловентиляторы] какие-то.
А без света было жутко. Сначала был костер, потом брат мой — у него, конечно, руки золотые — сложил нам печку. На дровах на улице мы готовили еду все лето. Готовили на один раз. Утром вставали, готовили завтрак. Потом отдельно обед, на ужин грели воду и делали чай. И все лето так. Душ был летний, воду носили руками, на солнце грели в баклажках.
Нам сказали в [оккупационной] администрации, что те, кто пострадал, могут заявку на строительную помощь подать. Мы ее оформили еще 30 июня. Нам сказали: «Вы же понимаете, что это будет нескоро?» Комиссия приехала через три недели. Двое мужчин померили, посчитали, составили акт. Сказали ждать еще одну комиссию. В октябре нам позвонил мужчина и спросил, готовы ли мы принять замерщика окон. Я говорю: «Конечно, готова». Замерщик позвонил и пообещал прийти на следующий день, но не пришел до сих пор.
По поводу стройматериалов нам позвонили в ноябре из администрации и пригласили на комиссию. Так как дом оформлен на мою мать, я ее привела, мы там на холоде и сквозняке отстояли огромную очередь, потому что принимают всего два раза в неделю. Нам сказали, что на стройплощадке есть шифер, гвозди и рубероид. И все, больше ничего нет. А у нас и труба развалена, и все разбито. И кирпич нам нужен, по акту, который нам составляли, и еще очень много всего. Естественно, вы шифер с рубероидом не положите просто так на разбитую крышу, разбитое дерево. Нужны еще брусы и все остальное.
Я спросила: «А как это класть, нужна же сила, бригада?» Сказали, что тогда нужно ждать очередь. И мы отказались от бригады, решили брать хотя бы то, что дают, потому что осень, дожди и холод, надо что-то делать. «А вы готовы оплатить машину, доставку?» — они у нас спросили. Мы согласились, потому что выбора нет. В итоге нам привезли только часть стройматериалов, которые нам нужны были по акту.
Во время обстрелов мы были у себя в подвале. Это было жутко, страшно. И особенно когда бомбили с самолета и танками, потому что танки были рядом, и мины прилетали у дома. Последние пять дней настолько сильно стреляли, что мы думали, что уже все. Попрощались друг с другом, думали, что нас засыпет. Сыпало так, что слов не было. Понимаете, все шло по нарастающей. Сначала стреляли где-то отдаленно. Потом с каждым днем оно приближалось ближе, ближе и ближе. И последний месяц был невыносимый. Мы просто сидели в подвале. В последние две недели закончилась вода. Нас спасла картошка. Я вылезала одна из подвала и на спирту готовила картошку в мундире, когда были какие-то периоды затишья.
Это просто не передать словами. Вспоминать тяжело, сразу накатывают слезы. Тяжело рассказывать. Тем более при условии, что с нами была моя дочь, еще подросток. Когда ребенку в стаканчик стограммовый кладешь эту картошку, и ребенок тебя благодарит за это. Это дорого стоит.
Сейчас мы живем одним днем, потому что здесь планировать ничего нельзя. Выехать во время стрельбы стоило 800 долларов. Платили тем, кто вывозил, перевозчикам. Сейчас эта цена упала немножко, стоит 500 долларов. Но опять-таки, это, скорее всего, через Россию, потому что дорога, которая была в Украину через Запорожье, была грунтовая и ее размыло дождями. И я думаю, что там все заминировано и опасно. Когда мои родные выезжали, они попали под сильный обстрел в Васильевке. Пять суток ночевали там, чтобы проехать. А у меня мама с больными ногами, она такой дороги не выдержит.
Свою машину мы в марте отдали родным, чтобы они эвакуировались, потому что им было нужнее: у них девушка была опасно ранена. Осколок 20 сантиметров застрял в плечевом суставе. Мы понимали, что в машину все не поместимся. Но мы рады, что они доехали и проходят реабилитацию.
Может быть, мы наберемся храбрости к весне или к лету и выедем. Надеемся на лучшее. Я даже первое время пирожки жарила и продавала, чтобы хоть немного заработать. Мы справимся. Мы сильные.
«Алкоголь там купить проще, чем еду: дешевле получается»
Мария (имя изменено) уехала из города в мае через Россию в Европу. В Мариуполе у нее погибли 10 друзей и знакомых. В оккупации остаются ее родственницы, которые живут без электричества, но начинают проникаться российской пропагандой. Мария говорит, что не вернется в Мариуполь до деоккупации.
— Наши две родственницы — женщины в возрасте. Они очень боятся выезжать, их запугали. Они долго там живут, со времен СССР. И им сейчас в голову вдалбливают, что так и должно быть, что Россия здесь будет всегда, а больше вы никому не нужны, куда вы собираетесь ехать? Если вы хотите выехать, то мы можем вас только в Россию вывезти и там оставить.
По городу ездит машина с телеэкраном, на котором транслируются новости из России. И наши родственницы действительно начинают поддаваться российской пропаганде. Считают, что все [военные преступления] - это провокации со стороны Украины, начинают переходить на российскую сторону. Они не могут посмотреть новости из Украины. Вообще, что происходит в мире, они не могут узнать. У них пропадает интернет, сайты заблокированы. На украинские сайты невозможно зайти с карточки [единственного доступного в городе сотового оператора] «Феникс». Можно только через VPN [сервис для безопасного доступа к заблокированным ресурсам] заходить. Но если у тебя есть VPN и тебя проверит полицейский, то будут проблемы, потому что им пользоваться нельзя.
Мой знакомый пытался выбраться из Мариуполя. Чтобы выехать, он мониторил информацию через волонтеров и использовал VPN. Перед фильтрацией он не успел его удалить, и моего знакомого несколько дней держали на допросах, думали, что раз у него есть VPN, то он пытается какую-то информацию передать в украинские СМИ. Телефон просматривали, искали все, что он поудалял, пытались восстановить удаленное, выбивали из него показания. Он не первый человек, который попался с VPN. Потому что они [оккупанты] боятся, что люди начнут видеть настоящую картину того, что там происходит. А так они показывают [в новостях] только стройку нескольких районов, а то, что остальной город в разрухе, не показывают.
В некоторых районах дают свет, но далеко не везде. У наших родных, например, нет света. Недавно они были неделю без связи, мы не могли узнать, что у них вообще происходит.
У наших родственниц есть возможность сейчас жить в доме. Там нет света, но есть печка, которую они дровами топят. Им просто повезло, что у них есть дом, потому что иначе было бы очень холодно. А так немало людей живут в подъездах, в подвалах. Потому что у них в квартирах просто гуляет ветер. Не знаю, как они будут зимовать.
Им не предлагают вариантов. Нашим знакомым сказали, что если вам что-то не нравится, езжайте в свою Украину и там просите. А здесь радуйтесь тому, что дают. [Россияне] открывают какие-то переносные будочки, автобусы, еду раздают. Говорят, можете приходить и возле них греться. Или, говорят, покупайте строительные материалы, заделывайте свои квартиры.
Мои родственницы работают на разборе завалов, как и многие мариупольцы. Получают 10 тысяч рублей. У них в доме нет света, и они заряжают телефоны на работе, когда есть возможность. Формально они работают с 8 утра до 16.30, но по факту возвращаются поздно вечером, раньше уйти нельзя. Им говорят, что работать до четырех — это на бумаге, а по факту нужно оставаться дольше. («Важные истории» ранее рассказывали о том, что оккупационные власти Мариуполя при найме на разбор завалов заставляют людей подписывать два заявления — о трудоустройстве и сразу об увольнении, без даты. Заявление об увольнении снимает с работодателя ответственность, если человек подорвется на мине: его уволят задним числом. — Прим. ред.)
В Мариуполе много людей, которые стали пить алкоголь. У многих пропали семьи, друзья, родственники, они не знают вообще, как им жить теперь, что происходит в мире. Когда ты читаешь какую-нибудь российскую газету, где рассказывают, что Киев отказался от Мариуполя, что мариупольцы — это какие-то уроды, которые, к сожалению, выжили, то люди начинают пить. Мой друг, пока не уехал оттуда, тоже говорил, что каждый день покупал себе пиво, чтобы хоть как-то воспринимать адекватно всю эту обстановку. Потому что ты смотришь на все это и не можешь поверить, что это происходит на самом деле.
Да и алкоголь там купить проще, чем еду: дешевле получается. Еда очень дорогая, даже для рубля все очень дорого. И зарплаты в 10 тысяч рублей, конечно, не хватает на жизнь.
Когда начались обстрелы, мы с мамой и братом жили в центре. Однажды утром прилетел снаряд в соседний дом. Целились в котельную, а попали в дом. У нас вылетели окна. У нас даже не было подвала, мы собрали вещи и сразу же оттуда ушли в другую квартиру, в порту. Но туда тоже начали лететь снаряды, были сильные обстрелы. Мы решили уходить. Мы прошли 40 километров в соседнее село к родственникам. Там не стреляли. Когда в конце марта мы вышли к ним, очень удивились тому, что это село целое, у них есть свет. Но там вовсю уже были дээнэровцы, которые развесили свои флаги, оккупировали несколько пансионатов, ходили по домам, проводили фильтрацию. У нас дом несколько раз наизнанку выворачивали, угрожали.
У меня родственник служил в ВСУ, в марте его взяли в плен на острове Змеиный. У меня были его фотографии. Из-за них меня допрашивали. Спрашивали: «Кто этот мужик, что он у тебя делает? Родственник твой?» Угрожали мне и моей семье, говорили, что если я не сознаюсь, будет хуже. Но я выкрутилась. Прошла несколько фильтраций. Мы поехали в Россию и оттуда в Европу, потому что возможности выехать в Украину в тот момент не было.
Моему молодому человеку было очень сложно выехать, потому что у него киевская прописка, хотя он много лет жил в Мариуполе. Его пытали и спрашивали, как он оказался в Мариуполе. Ему говорили: «Это, наверное, ты лежал там в Буче, изображал». А мы тогда даже не знали, [что были убийства мирных жителей] в Буче, у нас не было интернета. Дээнэровец приставил ему пистолет к колену и говорит: «Рассказывай или я тебя здесь застрелю». В итоге продержали несколько суток в карцере и все-таки отпустили — только потому, что он родился в России.
Сейчас мы просто ждем возвращения Украины в Мариуполь. Жить при «ДНР» там абсолютно не хочется. Я не хочу туда возвращаться.