Людмила Гусейнова в 2014-м работала инженером по технике безопасности на птицеферме в Новоазовске на Донетчине. С началом войны помогала расселять переселенцев. Когда город оккупировали, Гусейнова стала помогать детям из социально незащищенных семей, которых новая власть вернула нерадивым родителям, расформировав детский дом. Людмила возила им с подконтрольной территории Украины обувь и одежду, а также украинские книги.
Как пишет «Новая газета. Европа», по факту Гусейнова превратилась в самопровозглашенного детского омбудсмена Украины в оккупированном Новоазовском районе. Она отважно защищала права детей перед «ДНРовскими» чиновниками и полицией. Добилась освобождения подростка, которого как малолетнего преступника определили в психиатрическую лечебницу для взрослых. Занималась организацией оздоровления сирот, доставала продукты, находила возможности, чтобы накормить горячей едой прямо в школе.
«МГБ ДНР» арестовало Людмилу Гусейнову 9 октября 2019 года. Пятьдесят дней родные ничего не знали о ее судьбе, даже о том, жива ли. Весь этот период Гусейнову держали в секретной тюрьме «Изоляция», месте пыток и внесудебных казней.
Потом перевели в СИЗО Донецка как украинскую шпионку, террористку и экстремистку, «призывавшую к свержению государственного строя ДНР». Три года она числилась в списках на обмен, которые подавала украинская сторона.
Освободить Гусейнову удалось в октябре 2022 года. Тогда в результате обмена в Украину вернулись 108 женщин: 37 эвакуированных с «Азовстали», 11 женщин-офицеров, 85 рядовых и сержантов, служащие морской пехоты, Нацгвардии, пограничницы и 12 гражданских. Людмила Гусейнова была в их числе.
Сейчас Людмила — представительница неправительственной организации SEMA Ukraine («Украинские женщины против сексуального насилия и безнаказанности на войне») — выступает на многих мировых площадках, включая ООН, не отказывает журналистам в интервью. Даже слушать ее рассказы предельно тяжело — не то что представлять себя на месте героини. Собственным примером она учит не молчать остальных бывших пленниц, давать свидетельства о преступлениях международным прокурорам. В годовщину обмена, 17 октября, проводит в Киеве на Майдане акцию с требованием освободить украинок, что до сих пор находятся в российских тюрьмах. А еще дописывает книгу о трех годах и тринадцати днях плена.
С разрешения автора «Новая газета. Европа» публикует несколько переведенных с украинского глав из будущей книги Людмилы Гусейновой — ее «крутого маршрута».
Глава четвертая. Неожиданный визит оперов. «Ртом работать будешь!»
Утром Карина поет гимн «ДНР», я что-то бормочу, быстрая прогулка — и всё, время замирает. Делать нечего. Хожу по камере от окошка до двери, от двери до окошка. Семь шагов в одну сторону. Это, наверное, так в тюрьмах запланировано, потому что потом я и в камере СИЗО отмеряла расстояние, и в дворике «гулки» — везде семь шагов.
Рассуждаем с Кариной о моем задержании. Сначала была мысль, что это админарест на 72 часа, но этот срок давно истек, а я в «Изоляции». Тешила себя надеждой, что, может, арест на 15 суток, как в советские времена давали злостным хулиганам и другим нарушителям общественного спокойствия. Но и 15 суток минули. Как будто забыли обо мне: никуда не вывозят, ни о чем не спрашивают.
Свет в камере такой нестерпимый, что от него покраснели и болят глаза, читать почти не могу. Попытки заслониться от света рукой или одеялом даже ночью — пустое занятие. Сразу грохот в двери и крик: «Лицо не закрывать!» Ежесуточно по коридору кого-то ведут, иногда волочат, и люди так орут от боли и страха, что кровь стынет. «Может, и хорошо, что обо мне забыли, — успокаиваю себя, — потому что вспомнят и так же издеваться начнут». Но вот и мой черед наступил. Дней через семнадцать двери открываются (я уже с пакетом на голове, лицом к стене, привыкла).
— На выход! Руки на спиной держать! — приказывает охранник, выталкивая в коридор. Куда идем, зачем — боюсь и представить. Волокут по ступенькам на второй этаж. Становится откровенно страшно, поскольку помню: там обычно отдыхают парни, вернувшиеся с «боевых». Правда, неделю их уже нет, но все ли выехали? Завели в какой-то кабинет, развернули лицом к стене, почти впечатали лицо в крашеную панель, сорвали пакет.
— Ждали? — узнаю голос одного из оперов, который меня арестовывал. С неким облегчением выдыхаю: хорошо, что не бойцы. Даже надежда появляется: ну вот, попугали и отпускают. «Админарест закончился, подписывай бумаги и за двадцать четыре часа чтобы и духу твоего не было на территории „республики“!» — представляю его слова. «Да легко!» — мысленно отвечаю и, почти счастливая, поворачиваюсь к оперу. Поставлю подпись — и подальше от этого места!
Вместо этого другой опер берет меня за руку, мажет ладонь жирной черной краской и сильно прижимает к белому листу бумаги.
— Больно? Расслабь руку, а то еще хуже будет!
Молчу, терплю, смотрю на того, что сидит за столом и пишет. Пальцы хрустят, от боли аж в глазах печет.
— Скажи спасибо детям, которым помогала! Поблагодари их за то, что пальцы ломать не буду, хотя стоило бы. Знаем и о флаге укроповском, и о подарках, которые передавала укропам в Мариуполь, и о постах в фейсбуке. Обвиняешься в экстремизме по статье, передаем дело в Донецк, потом суд, вот так, — приговаривает опер, конечно, по-русски. А тот, что писал за столом, неожиданно спрашивает:
— А где твой муж?
— Откуда же мне знать? Был в Харькове, на заработках, — отвечаю, а сама выдыхаю с облегчением: хоть его не арестовали…
Потом я узнала: Дмитрий примчался в Новоазовск сразу, как только меня задержали. Бегал по инстанциям, в «МГБ», там с матом кричали: «Флаг неси украинский с надписями от батальона „Львов“ — мы в ее телефоне фото нашли! Она сгниет в тюрьме, и ты вместе с ней, если не прекратишь дурака валять!» На следующий день Дмитрия кто-то предупредил: тебя сегодня арестуют тоже. И он успел выехать через Луганскую область в Россию, а потом на территорию, подконтрольную Украине. «ДНР» и «ЛНР» жили как кошка с собакой, потому их «органы», на наше счастье, между собой не сотрудничали и не подали списки кандидатов на арест на «границу между республиками».
Радость от того, что муж избежал ареста и находится на свободной части Украины, прибавила сил. Распространенная в Донецке практика — брать семьями, шантажировать жизнями и здоровьем близких, чтобы люди давали любые показания, отказывались от имущества и так далее, в нашем случае дала сбой.
— …Слушай внимательно, предательница! Парни за Донбасс на фронте гибнут, а ты Донбасс ненавидишь! — на повышенных тонах продолжал опер.
— Я никого не предала. Если бы была возможность свободно высказывать альтернативную точку зрения, то и парням бы гибнуть не пришлось, — попыталась смягчить разговор.
— Война идет, какая еще нах*й альтернатива!
(Карина, впрочем, много успела мне рассказать, как новый донецкий бомонд «зажигает» по ночным клубам, пока «парни гибнут».)
— Долго меня еще тут будут держать? — спрашиваю.
— Пока не подохнешь. Но пока жива, устрою тебе развлечение. Приедут ребята с «боевых», отправлю, с*ка, релакс им делать. Ртом работать будешь, бл**ь!
Снова пакет на голову. Затянул на горле так, что не вдохнуть, поволок по ступенькам, еле успевала ногами перебирать. Приходила в себя в камере.
— Ну как, пообщались? — Карина смотрит не то с любопытством, не то с сочувствием.
— Не били. Правда, пальцы выкручивали и горло придушили. Пообещали, что до скончания века тут буду сидеть.
Следующая неделя минула без событий. Главное, парни с «боевых» не приезжали.
Глава шестая. Первая передача. Мечта о… СИЗО. Овчарки
После появления адвоката жить стало немного легче. И уже совсем подарком судьбы стала первая передача с воли в «Изоляцию».
Правда, хорошо, если от передачи осталась треть. В каждом из одноразовых немаленьких контейнеров — разве что по четыре-пять кусочков колбасы и сыра; пакет моих любимых конфет «Ромашка», кофе, чай — все разодрано и отсыпано кому-то щедрой рукой. Даже упаковка минеральной воды переполовинена. Конечно, жаловаться бессмысленно, потому что ответ обычно один: после крепкого пинка предлагают отдохнуть на подвале.
Даже в этом пекле были разные круги. В подвальной камере, куда опускали на несколько суток, нет ничего, кроме железных нар и ведра вместо унитаза. Воды на сутки — полуторалитровая баклажка: хочешь — пей, хочешь — мойся…
Так что условия, когда целый день не имеешь права присесть, когда после отбоя в десять и до подъема в шесть не имеешь права отвернуть лицо от камеры и даже заслонить глаза от резкого света лампочки в 100 ватт, которая от тебя на расстоянии метра, когда ночью, как бы ни приспичило, не имеешь права встать в туалет, когда больше месяца не видишь белого дня, поскольку на прогулку ведут между шестью и семью утра, в осенней темени и длится прогулка не дольше десяти минут, а небо над тобой забрано в решетку, — эти условия в сравнении с подвалом выглядят приемлемыми. Хотя на самом деле это непрерывное унижение человеческого достоинства.
Камера круглосуточного видеонаблюдения висит в левом верхнем углу возле двери, то есть «темная зона» — лишь под дверью. Долго там находиться нельзя: если минут на десять-пятнадцать узница выпала из поля зрения, жди беды. И ладно, если отделаешься только матерным «воспитанием» или пинком, а не загремишь на подвал.
Унитаз — за ширмой полметра в высоту. Видеокамера все видит. В первые дни стараешься терпеть как можно дольше. Потом отправляешь естественные надобности и просто заставляешь себя не думать о том, что сейчас охранники-вуайеристы наблюдают все и комментируют — такое у них развлечение. То же самое происходило, когда женщины переодевались, мылись. Иногда после отбоя было слышно, как двери камер открывают и некоторых девушек выводят «на свидания». Никого не осуждаю: каждая выбрала свой путь в надежде поскорее покинуть эти стены.
Но, повторюсь, после передачки настроение у меня значительно улучшилось. И адвокат добавил оптимизма: мол, обмен через несколько месяцев. Потому и окружающая среда перестала давить, и время текло уже не так медленно. Я даже с юмором начала относиться к тем охранникам, что самоутверждались единственным доступных для них образом: то толкнут заключенную, то ударят.
Дни шли. Дело не двигалось. В камеру к нам подселили новенькую, «государственную изменницу» по имени Марина. Работала она в местном правоохранительном учреждении «ДНР», потом решила забрать домой бэушный компьютер из кабинета: хоть какой-то толк от должности. В компьютере оказалась информация для служебного пользования…
Забегая наперед: двух Марин в 2019-м «ДНР» внесла в списки на обмен. Но они обе показательно, на телекамеру, уже во время процедуры отказались выезжать на подконтрольную Украине территорию. Не знаю, их ли воля была или шантажировали и угрожали, но сюжет крутили по донецкому телевидению с соответствующими выводами. Типа, наказание помогло осознать вину и раскаяться, а вообще гражданки не мыслят своей жизни без «республики». При каждом обмене находились подобные «отказницы». Не могу передать, как это раздражало! Живешь надеждой, ждешь обмена, а его используют для пропаганды.
Но это случилось позже. Пока же нас в камере находилось четверо. Новенькая ходила работать на кухню, а нам с Кариной забрасывали «домашние задания»: мешки с картошкой — чтобы чистить; с морковью — чтобы тереть; перебирать лук. Мешки тяжеленные, спина от боли не разгибалась, но я себя успокаивала: перетерплю, меньше осталось. И мечтала… о переводе в СИЗО.
Девушки говорили: в СИЗО прогулки целый час, охранники не бьют, разрешают ходить без пакетов на голове, а передачи — хоть каждый день. Лучше уже там ожидать обмена. Через неделю снова повезли к следователю. Там, к счастью, находился и адвокат. Пишу «к счастью» не случайно: даже платного адвоката в «республике» не всегда допускали на допросы и другие процессуальные действия.
— Имейте в виду, в СИЗО бытовые условия хуже! — предупредил он. «Да куда уж хуже?» — пожала плечами. В «Изоляцию» возвращалась в приподнятом расположении духа, поскольку получила от защитника еще и ручку с блокнотом. Пока ждала выезда в «стакане» — тесном, как телефонная будка, помещении для арестантов, — сделала заметки: какие-то впечатления, эмоции. Ничего подозрительного, просто опорные слова, чтобы потом восстановить ситуацию в памяти.
После очередной бессонной, очень холодной ночи и команды «собираться бегом» — привели в закуток во дворе. Из женщин — я одна, остальные — мужчины. Стоят напротив человек двадцать, судя по поведению и внешнему виду — уголовники. Возле меня захлебываются от лая две овчарки. Хоть и на привязи, но стараются дотянуться до «охраняемых объектов». Не шевелюсь, держу сумку. Совсем молодой охранник приблизился, переспросил, из «Изоляции» ли я. Ответила утвердительно.
— Что, с*ка, против «республики», бл**ь укроповская?!
Начал выбрасывать вещи из сумки прямо под лапы овчаркам, проверял, не несу ли с собой что-то запрещенное. «Только бы меня туда, к собакам, не толкнул», — думаю.
К счастью, подошел возрастной конвоир. Приказал молодому идти проверять мужчин, отогнал, как разъяренного пса. А мои вещи, вздохнув, сам подобрал и сложил в сумку.
— Спасибо, — сказала ему шепотом, чтобы никто не услышал.
— Иди с богом, — устало отмахнулся.
Погрузили всех в «воронок». Сначала мужчин. Потом в отдельный, крохотный, еле стоять можно, отсек за решеткой — меня. И уже минут через десять были в ИВС (изоляторе временного содержания) в Донецке. Там я задержалась на неделю. А потом снова команда, стук и выкрик за дверью: «Пять минут на сборы!»
Сумка в руке, осточертевший пакет на голове, «прощальный» пинок в спину, короткая — минут двадцать — поездка. Прибываем в некое учреждение, начинают оформление документов, спорят между собой. Я уверена, что уже в СИЗО, озираюсь по сторонам: просторно, почти ресепшн на входе. Заводят в соседний кабинет. Женщина проверяет содержимое моей сумки и велит раздеться. Снимаю все до белья. Двери нараспашку, по коридору ходят сотрудники. «Все снимай! Ты что, плохо слышишь?»
Стою на затоптанном полу голая. Гадко, унизительно, от холода трясет. «Ноги раздвинь и присядь!» — приказывает женщина. В коридоре кто-то ржет. А я думаю: лучше бы тот пакет у меня на голове сейчас был… Одеваюсь без эмоций, механически, окаменело. Ни страха, ни стыда. В камере, куда меня приводят, такой же холод, и девушка, что там находится, закуталась в пальто и в одеяло. Ни сил, ни желания общаться. Примостилась на нарах, укрыться одеялом не смогла себя заставить: слишком сырое и вонючее. Натянула всю свою одежду, сверху пальто. Ждала, когда наступит утро. И, невзирая ни на что, тешила себя надеждой: в СИЗО намного лучше.
Глава седьмая. Запах тюрьмы. Еще одна «укропка». Меня взяли в «семью»
Это не похоже ни на что. Запах тюрьмы — запах давно не мытых тел, горького смрада никотина, сырости и плесени, что десятилетиями обволакивает каменные, со следами грязи, крови и еще бог знает чего стены. Я чувствую его до сих пор, хоть стараюсь смыть, вытравить из памяти. А когда вдохнула впервые, было ощущение: горло сжалось, чтобы не пропустить запах внутрь, но он уже впитывался в одежду, в поры.
Завели в узкий закуток-«стакан». Потом фотографирование, берут отпечатки пальцев, дальше к фельдшеру, сдать кровь на анализ. Ну и, наконец, ведут на знакомство с главным опером.
Привычный уже допрос с пристрастием, привычная лексика: «Почему, с*ка, против „республики“?» Правда, не били и пакет на голову не надевали. На обратном пути в «стакане» держат так долго, что холод проникает до костей, до непрекращающейся дрожи. Из ИВС выехала в девять утра, а порог «своей» камеры переступаю после шести вечера. Все это время провела без воды, без еды, без туалета, стоя.
К «моей» камере СИЗО путь пролегал через двор. Поднялись на третий этаж, куда попадают через металлические двери, такие везде на этажах. Размеры самой камеры невелики: пять спаренных двухэтажных нар, два крошечных зарешеченных окна, между ними на железной полке-подставке — «окно в мир „ДНР“», телевизор. Музыка орет на полную громкость. Дым от сигарет — как туман. Посреди камеры стол, узкий и длинный, на нем что-то булькает в миске с кипятильником. По бокам стола лавки, приваренные к полу. На лавках… танцуют. Вот такая удивительная картина открывается.
— Добрый вечер! — здороваюсь.
Полный игнор. Все наблюдают за худой брюнеткой с длинными волосами, что вихляется под шансон. Продолжаю стоять у двери, потому что не знаю, куда можно положить вещи, где переодеться. Отмечаю про себя: камеры наблюдения вроде нет. Тем временем начинается новая песня, судя по реакции, любимый хит сообщества: все радостно кричат. Танцы продолжаются. Жду окончания. Наконец делают тише звук. Девушка, что была в центре внимания, отдышавшись, задает мне вопросы: как зовут, сколько лет, за что забрали.
— Людмила, пятьдесят семь, — отвечаю. — Обвиняюсь в экстремизме.
— Еще одна «укропка»! — злобно бросает. — Спишь тут (тычет на верхние нары), рядом со Светой.
Озираюсь вокруг. Пространства для передвижения почти нет. Справа от двери закуток, отгороженный занавеской. Судя по запаху, туалет. Прячу в сумку куртку, обувь, ставлю ее под нары. Ира, танцевавшая брюнетка, оказывается старшей по камере, она проводит инструктаж: что можно, чего нельзя.
Мой вопрос «В котором часу отбой?» тонет в сплошном хохоте: «Тут не „Изоляция“, тюрьма вечером только жить начинает!»
Ира продолжает знакомить с правилами:
— Питаемся «семьями». Присмотрись, сделай выводы, с кем ты. Моемся над «дючкой», то есть дыркой в полу (кивок в сторону занавески. Насчет унитаза я ошиблась). Зубы тоже чистить только над «дючкой», потому что в раковине мы моем посуду. А половина девок в камере с ВИЧ: зубы плохие, раны на коже и все такое прочее… Воду греем кипятильником, расходуем экономно. Ты какого черта против «ДНР»? — резко, без перехода. — Мы тут почти все служили, а такие, как ты, «маячки» раскладывали, чтобы нацики людей убивали!
Потом я узнала: Ира наркоманка, сидит за распространение наркотиков, и такие перепады настроения, от спокойного тона до истерики и психоза, — для нее не редкость. Но тогда я сразу не поняла, о каких «маячках» речь. В камере воцарилась тишина. Все ждали продолжения спектакля — какое ни есть, а развлечение. Стараюсь отвечать рассудительно. Объясняю, что о «маячках» слышу впервые, а обвиняют меня в неправильных «лайках» и постах в соцсетях.
Тут, к счастью, Иру вызывает опер женского поста. Возвращается она в хорошем расположении духа. Не знаю, то ли кто-то похлопотал обо мне, то ли совпадение, но агрессии стало ощутимо меньше, хотя ненавидящие взгляды «ополченок» я ловила на себе все время.
В камере находилась еще одна женщина, которую также обвиняли по статье «экстремизм». Заметно было, что травили ее жестко. Она практически не слезала со своих верхних нар, мылась последней, ела второпях, среди ночи, стараясь как можно меньше попадаться на глаза. Звали эту женщину Олей. Почему-то вспомнилось знакомое по книгам тюремное правило «Не верь, не бойся, не проси» — решила, по причине отсутствия собственного опыта, придерживаться именно его. Начала понемногу общаться с «коллегой по статье».
Взяли Олю на блокпосту, когда она ехала в Донецк проведать старенькую маму. Специально для этого вернулась из Польши, где работала швеей. Но не учла, что на ее рюкзаке была вышита эмблема, украинский флаг и герб. Какой-то мерзавец в очереди обратил внимание, доложил, куда следует. Олю тут же арестовали, еще и в телефоне нашли переписку с «не такими, как надо», высказываниями о новой донецкой власти. И вот сидит женщина с лета 2019 года, а ее восьмидесятилетняя мама носит передачи…
Попила я на новом месте чайку, согрела воду, пошла мыться над «дючкой» — привыкать. Это оказалось непросто. Балансируешь над вонючей дыркой в полу, стараясь при этом не ухватиться за ребро жестяной раковины и не порезаться, следишь, чтобы полотенце и вещи не упали на грязный пол, а, главное, сдерживаешь рвотный рефлекс. Потому что вонь такая, что выворачивает наизнанку, хоть и не ела больше суток.
Так-сяк привела себя в порядок, вылезла на нары, радуясь, что тут можно лечь не по расписанию, и провалилась в сон, несмотря на шум в камере. В том же шуме не было криков боли, которые все время звучали в «Изоляции»… Между тем утро началось с нестерпимого зуда по всему телу. Первая мысль: чем-то заразилась от Светы, поскольку нары сдвоенные, хоть матрасы и одеяла отдельные. Да еще я между нами положила бутылку воды, отделила, так сказать, личное пространство. Оказалось, меня искусали клопы и тараканы, они тут водились в неограниченном количестве. Даже средь бела дня я стряхивала их с одежды и с тела по несколько штук.
В тот же день мне пришла полноценная передача, что и определило мой дальнейший «статус» в камере (поскольку заключенные делятся на тех, кто «греется» с воли, то есть получает продукты и остальное, и тех, кто такой возможности не имеет). Сестра очень постаралась, собрала всего. Потому мне от «старшей» поступило предложение питаться совместно. Но я пыталась угостить и остальных девушек.
Тогда же я начала вести дневник. Просто канву, для собственной памяти. Ира предупредила: если найдут записи при «шмоне», а в них лишние подробности, то плохо будет всем, а мне еще и от всех, в дополнение. Дневники за три года удалось сберечь и вынести их с собой при освобождении. Теперь они мне кажутся местами наивными, потому что вначале я, с верой в том, что еще чуть-чуть — и свобода, даже не представляла, сколько впереди беды и отчаяния…
Читайте также
