С момента начала мобилизации в России прошло больше года. В сентябре 2022-го военное руководство обещало новоиспеченным солдатам службу в тылу и скорое возвращение домой — и то, и другое оказалось ложью. Неподготовленных призывников используют в «мясных штурмах», а легально окончить службу можно только через ранение или смерть. В этих условиях многие задумываются о побеге, хотя решаются лишь единицы — люди запуганы и растеряны. The Insider поговорил с тремя решившимися на побег российскими военными, и они рассказали, что заставило их пойти на этот шаг и почему сбежать проще, чем кажется поначалу.
«Люди могут лежать с открытыми ранениями на морозе сутки, истекать кровью и умирать уже в процессе транспортировки»
Денис. 27 лет. До мобилизации был трейдером:
— О том, что будет мобилизация, я знал еще в августе. Потому что у меня много школьных друзей и друзей детства работают в структуре «на три буквы». Я думал уехать из страны, но друзья сказали, что у меня не получится, — якобы из-за того, что в 2018 году во время чемпионата мира по футболу я проходил срочную службу в Росгвардии. И теперь, говорили друзья, если я приеду в аэропорт или на границу, меня сразу же задержат и отправят служить в пехоту. И там я попаду «под общий фарш». Поэтому они уговорили меня пойти самому служить по контракту в подразделение, где у меня будет шанс выжить. Они оценили шансы от 30 до 50%.
Так я оказался по знакомству в армейском спецназе. Я сам считал себя наемником. Я подписал контракт и только потом узнал, что все контракты продлены до конца войны. Тогда мой мир взорвался. Сначала нам обещали, что у нас будет три месяца подготовки: физическая, психологическая. Но по факту ничего этого не было. У меня самого была какая-то база, потому что я в мирной жизни занимался страйкболом и пейнтболом, ходил в походы в лес. Но вместе со мной там оказалось очень много обычных гражданских ребят, которые вообще ничего не умели.
Потом нам говорили, что весь срок контракта мы будем служить более или менее безопасно и не окажемся в прямом столкновении с противником. Но в итоге нас отправили на самый передок — работать с источниками и с пограничной службой ФСБ. Перед нами ставили задачи: вот есть опорный пункт, или участок — его нужно штурмовать, нужно обложить артиллерийским огнем, танковым огнем, вообще всем чем угодно. И неважно, как. Нас спасал только наш командир, который понимал, что имеет дело фактически с гражданскими людьми, и большую часть задач брал на себя. Но несколько огневых контактов у меня было. Я до сих пор не знаю, убил я тогда кого-то или нет, тела я не видел, криков не слышал.
Но я знаю, что у меня руки не просто в крови — они по локоть в крови. На фронте я был корректировщиком оператора дрона. Большую часть операций мы вели с помощью дронов. Оператор дрона всё снимал и говорил мне, куда именно нужно вести огонь, а я по радиостанции передавал посреднику, чтобы он наводил артиллерию. А потом наблюдал, как взрываются блиндажи, техника и всё остальное.
Сложно посчитать, но, наверное, в общей сложности более тысячи человек погибли в результате наших атак.
Я старался максимально отстраниться от происходящего. Не воспринимал противника напротив моего оружия как человека. Главная мысль была, что я просто должен отслужить этот срок. К тому же начальство говорило нам, что перед нами террористы, укронацисты, захватчики. Вообще люди начинают задумываться о том, против кого они воюют, только когда сами сталкиваются с проблемами, — ранением или нарушением условий контракта. Осознание, зачем я сюда поехал, приходит поздно.
Вначале мы видели очень много издевательств и со стороны русских, и со стороны украинцев над пленными. Было очень много ответных действий. Например, украинцы видят, что их пленных ломают, стреляют им в ноги. Сразу шла ответка от СБУ — они подготовлены лучше, у них лучше снаряжение, они могли просто зайти в тыл, взять кого-нибудь спящего за шкирку и начать издеваться над ним.
Больше всего потерь несут роты «Шторм». Я сам видел потери у них — по 150 человек за какой-то сраный участок леса или опорного пункта площадью каких-то 50, 100, 200 метров. Расхлябанность и невнимательность тоже приводят к потерям. Люди возвращаются из отпуска и считают, что они обманули смерть. Но потом выкатывается Т-72 и ровняет просто всех с землей.
Это я не говорю про мобилизованных. Они просто могут три дня умирать в лесу или в опорном пункте. Люди могут лежать с открытыми ранениями на морозе сутки, истекать кровью и умирать уже в процессе транспортировки. В отличие от нас, противник может отправить транспорт, чтобы забрать даже одного или пятерых. А у нас это всё делает личный состав, который вообще не подготовлен и не знает, что делать. Например, 20 подготовленных сотрудников Сил специальных операций могут сделать бросок в 10 километров и потом понять, что они все ранены. Но мобилизованные с их подготовкой не смогут сделать даже бросок в 200−300 метров. Вот поэтому у нас такие большие потери.
Плен в нашем подразделении мы не рассматривали. Нам сразу сказали — делайте всё что угодно, но не дайте пленить себя. Есть очень много видео, как «уходили из игры» вагнеровцы — они просто взрывали гранату рядом с головой. Нам говорили, что граната просто отключает тебя от сервера. Ты уходишь из этого мира, не почувствовав никакой боли.
Если обобщить, таких, как я, единицы. Нас очень мало, кто решил встать на лыжи и бросить всё: семьи и дом — и бежать. Многие пытаются прятаться, но как только им или их родным начинают звонить и их искать, они возвращаются. Я понимал, что нужно сваливать, еще когда подписал контракт и оказалось, что он продлен до конца войны. Но я приехал на позиции и стал ждать удобного момента. Сначала была идея, что всё-таки можно попробовать уволиться в отпуске после истечения контракта. Но это не получилось.
У меня случилось ранение, и мне дали отпуск на 15 дней, из которого я решил не возвращаться. Меня искали, первые дни звонили родственникам и всем знакомым, спрашивали, где я. На 11-й день звонки прекратились, и они просто пришли ко мне домой. Стучали в двери, закрыв глазок, не представляясь: «Выйди, мы знаем, что ты там». Потом уехали.
Мою фотографию распечатали и повесили по всему району. В это время я решил связаться с организациями, которые помогают уехать — в моем случае с проектом «Идите лесом». Я им написал и спросил, как долго я реально могу прятаться и чем это может обернуться. Мне сказали, что меня будут искать. Но проблема Минобороны в том, что у него не очень много денег на наружное наблюдение, и поэтому через какое-то время наружки будет меньше. Друзья из конторы подсказали мне, когда будет маленький временной карман, чтобы я успел сбежать. Так и вышло.
Это очень глупо и смешно, но я также консультировался со своими товарищами из органов. И они сказали — ничего не бойся, вставай на лыжи дальше и пытайся уехать из страны.
Я сейчас далеко, на другом континенте. Но я знаю про опыт российских спецслужб, когда они просто молча устраняли людей. Поэтому я всё еще не чувствую себя в безопасности.
Что касается людей, которые хотят сбежать, то они должны понимать, что это игра на все деньги, и это тяжело. Вообще, давайте будем честны, мысли о побеге есть массово у всех мобилизованных, которых обманули и оставляют на фронте. Просто решаются единицы.
«Для меня с самого начала стоял вопрос, как и когда дезертировать»
Александр. 36 лет. До мобилизации работал в IT:
— Я был мобилизован в конце сентября 2022 года. До этого были звоночки, даже не звоночки — это уже был колокол. Повестку мне вручили в отделе кадров. Нашего сотрудника вызвали утром в районный военный комиссариат и вручили повестки на всё учреждение, он привез их на работу. У него не было выбора ее не вручить, а у меня не было выбора отказаться.
Первое, что я почувствовал, — шок. Потом ужас от того, что предстоит. Я понимал, что меня ожидает: видел много видео, читал множество рассказов. Я хотел бы это предотвратить, уехать из России. Но было уже поздно. На границе с Грузией стояли огромные пробки. А у меня даже не было загранпаспорта. Оставалось лишь уповать, что всё обойдется. Таких, как я, очень много.
Меня назначили помощником пулеметчика. Первые две недели нам оформляли документы. Потом началось обучение — теория и практика на полигонах. Теория была по уставам еще советских времен. А вот тренировки на полигонах уже проводили специалисты, которые бывали во всех горячих точках. У них была подготовка хорошая, они действительно чего-то умели. Это было видно и по взгляду, и по реакции, и по действиям их. Они нас учили штурмовать здание, правильно заходить, правильно передвигаться на местности между зданиями.
На фронт нас отправили уже в ноябре. Привезли с вещами на военный аэродром и на самолете — до Крыма. А оттуда уже на КамАЗах до места дислокации — в какое-то маленькое село. Там нас поселили всех в одну кучу в местный клуб. Все тряслись за безопасность — говорили: «Телефонами не пользуйтесь».
Первые дни вообще никто ничего не знал. Там просто кошмар какой-то творился и полное непонимание, где мы и что нам делать. Потом стала появляться информация — оказалось, что мы в глубоком тылу. Сначала нам говорили, что наша задача — охранять себя, чтобы никто не подъехал и не взорвал нас. Потом были небольшие поручения по благоустройству: освещение починить, покрасить что-то или убраться на кладбище.
На передовой мы оказались в начале 2023 года. К этому времени я работал в штабах — мне подвернулся шанс: им требовался специалист, который мог бы за компьютером заниматься документами, — и я воспользовался им. Поэтому я оказался не в передовых окопах, а в 70 метрах от передовой.
Пока я работал в штабе, я наслушался всякого. Например, с ведома офицеров солдатам давали неисправные пусковые установки. Очень много рассказывали про мародерство под Киевом. Я сам видел, как в нашей части солдаты забирали оставленные машины, мотоциклы, мопеды. А потом на них устанавливались номера черного цвета — армейские. При мне люди из полка забирали из домов холодильники и другую бытовую технику.
У нас в батальоне почти все были мобилизованные, за исключением нескольких офицеров. Многие понимали, что они ни с какими фашистами не воюют, но об этом не говорили. На той стороне обычные люди, которые защищают свои территории.
Через полгода, к июню, нас перебросили на Бахмут. К тому времени город был уже взят. И даже чевэкашников уже там не было. Они как раз пошли с бунтом на Ростов, вот после этого нас туда и перебросили.
К этому времени я был уже не в штабе, а в медицинском взводе санитаром. Я не мог в штабе психологически выдерживать — слушать всё, что там говорит руководство. Дебилизм их. Представьте, что вы сидите рядом со Скабеевой и Соловьёвым — и целый день, круглыми сутками, 24 на семь. И видите эти лица…
Поэтому я стал заниматься эвакуацией раненых. И к передовым окопам самое близкое подходил только на 30 метров. Из окопов раненых вытаскивали сначала товарищи, а потом мы их забирали с «безопасного» места, оказывали какую-то первую помощь и транспортировали дальше.
Мысль о том, что нужно бежать, у меня возникла с момента получения повестки. Но как это можно было сделать? Вообще нужно психологически к этому подготовиться, и нужны деньги. Элементарно нужен паспорт. Первое время я вообще никуда с передовой не мог деться. Но даже там люди сбегали.
Чтобы добраться до границы и ее пересечь, нужна неделя. А в розыск объявят уже через два дня. На фронте единственный шанс — это пересечь передовую красную линию, то есть сдаться в плен. Но это очень опасно. К тому же расстояние перед позициями обычно заминировано и мониторится дронами. Могут просто расстрелять, приняв за разведчика или диверсанта. Реально легальный способ покинуть передовую — это уехать 300-м или 200-м. Ну, или по возрасту — в 50−60 лет.
Поэтому я решил бежать из отпуска. Еще до отпуска мы были в районе, где можно было пользоваться интернетом, и я начал искать соответствующие организации, которые помогают в таких случаях, и в итоге я просто следовал их указаниям.
О том, что я собираюсь дезертировать, вообще никто не знал, даже близкие родственники. Они до сих пор не знают, где я нахожусь и что со мной. Это связано с моей безопасностью — потому что я по-прежнему в опасности. После моего побега к родственникам приходили, и не только из полиции. Даже чиновники были. Говорили, типа не переживайте, с ним всё будет хорошо — пускай главное он вернется, мы все его примем, всё будет хорошо.
Сейчас около моего дома периодически стоят грузовики. Таких машин не было ни у кого из у соседей. Они просто приезжают и стоят.
Но что я хочу сказать: если вы думаете, дезертировать или нет, то однозначно стоит это сделать. Потом вы будете сожалеть, что не сделали этого. Для меня стоял всегда вопрос, как и когда это сделать. Здесь, где я нахожусь, — другой мир. Не тот, что показывают по Первому каналу. Здесь очень хорошо.
«Вместо подготовки мы просто копали ямы, а потом нас бросили на фронт разминировать поля»
Олег. 32 года. До мобилизации работал дизайнером:
— До 24 февраля 2022 года у меня было много планов. Мир разделился на до и после. Я хотел уехать сразу же. Сделал загранпаспорт, но меня развернули на границе. Я подумал — ну, ладно, потом еще попробую. А в сентябре домой к моей маме принесли повестку. Я решил — просто не пойду по повестке. Просто штраф заплачу. Пока буду жить на даче.
Я как-то сразу не подумал, что надо просто уехать в Грузию, — все были на нервах, и родителей я не мог так сразу бросить. К тому же они как раз хотели, чтобы я взял и пошел на войну. Прошло две недели, спускаюсь я в метро, прохожу через турникет, ко мне подходят двое полицейских и говорят, что сработала система распознавания лиц: «Вы у нас записаны как призывник».
Мы поехали в ОВД и только там я понял, что домой, наверное, не вернусь. Уже оттуда меня сразу отвезли в призывной пункт. Он находился в кинотеатре. Вокруг стоит полиция — и уже никак не уйдешь. Вечером приехал автобус, и нас отвезли в учебный центр. Так я в армию и попал.
Нам обещали, что мы будем в тылу. Вы, наверное, видели видео на YouTube, где все возмущаются, что подготовки нет и вещи нужно самим покупать? Вот у нас было то же самое. Обещали, что мы будем саперами. Но нас не готовили — мы просто копали ямы. Спустя два месяца нас отправили в Украину. Нам обещали, что мы будем в тылу. Мы думали, что будем в Крыму или в Беларуси. А оказались — в 30−40 километрах от линии фронта.
Нас выбрасывали в поле, и мы должны были, например, проверить, минное ли оно. Или наоборот — поставить минное поле.
Когда мы еще были в учебном центре, ребята разделяли мнение, что война особо и не нужна никому. Но потом, когда мы уже приехали туда, ну, я не знаю, видимо, то ли от стресса, то ли еще почему-то у них поменялись настроения.
Или ситуация с мятежом Пригожина: сначала все поддержали Пригожина, решили — блин, может быть, сейчас война у нас закончится, мы домой поедем наконец-то. А потом все начали больше негативно говорить — мол, почему он бросил фронт и так далее.
Я общался с контрактниками, и настроения у них были еще более пессимистичные. Я думаю, они тоже устали и домой хотят. Наше руководство нас постоянно подозревало, что кто-то хочет сбежать. Запугивали. Если кто-то видео записывал, сразу начинались большие проблемы. Обещали отправить на передовую или просто переводили в «Шторм» тех, кто им не нравится. У меня начальника моего так отправили на передовую. Он сейчас ранение получил и в госпиталь попал. Ну, ему еще повезло. Другого знакомого перевели в «Шторм», и он погиб.
В подвалы в основном сажают тех, кто в нетрезвом виде попался военной полиции. Либо за неуставные отношения. Зимой начальника посадили за то, что он был пьяный, — а зима же, холодно. Часто это даже не подвалы, а просто вырытые в земле ямы.
Я сразу для себя решил, что не могу находиться на войне. К тому же на такой несправедливой войне. Я стал искать варианты. Можно было сдаться в плен, можно было попробовать податься на альтернативную гражданскую службу. Я пытался, но безуспешно.
Оставался вариант сбежать, получив ранение или уехав в отпуск. Я решил дождаться отпуска. К тому же я видел, что у нас ребята тоже сбегали, и ничего им не было — их не могли потом найти. Например, у нас был парень — он просто сидел у себя дома, и его полгода не трогали, пока он сам в итоге не сдался.
Нам обещали, что нас не будут держать больше девяти месяцев, мы все ожидали, что нас отправят домой. Но вот прошел уже год, и мы поняли, что нас обманули. Это больше всего меня сподвигло на побег. Я считаю, что лучше остаться живым либо рискнуть пойти в тюрьму, чем продолжать на войне такое существование. Я решил — лучше рискну. И обратился в организации, которые помогают.
В целом я знал, что делать, но в организацию обратился больше за психологической помощью. Они подтвердили, что действительно всё будет выглядеть так, как я представлял. Я сбежал сразу из отпуска. Но было страшно до последнего момента. До сих пор даже страшно, потому что был случай, когда в Киеве похитили мужчину и убили. Я боюсь представить, а вдруг за мной тоже кого-то отправят.
До побега мы долго общались с родителями, но они решили, что мне лучше поехать обратно на войну и продолжать там воевать. Насмотрелись телевизора. Очень жалко, конечно, обидно, неприятно, но что поделать. Вообще, когда мне первый раз пришла повестка, они сами пошли в военкомат и сказали: «Наш сын где-то прячется, не хочет приходить». Я был в шоке от этого. Когда я уехал из страны, я пытался с ними связаться, писал им, что у меня всё хорошо. Но они не отвечают.
Но я очень рад, что у меня всё получилось. Да, бежать очень страшно. На фронте всё время ждешь, что вот-вот всё вернется, как было, — демобилизуют, и будем жить, как раньше. Но мне кажется, как раньше уже не будет. Поэтому лучше взять свою жизнь в свои руки и сбежать.
