Поэтесса Ганна Комар прошла через арест в 2020-м и уехала в Британию, где столкнулась с посттравматическим расстройством. Недавно она представила свою книгу «Калі я выйду на волю» — историю ареста в 2020-м и того, как для нее насилие тех дней связано с домашним насилием в ее детстве в семье алкозависимого. Поговорили с авторкой о книге, «сутках», детстве и о том, почему было важно показать связь между ними.
Ганна Комар (родилась в 1989-м) — беларусская писательница и переводчица. Издала пять поэтических сборников: «Страх вышыні» (2016), «Recycled» (2018), «Мы вернемся» (2022), «Вызвалі або бяжы» (2023) и «Ribwort» (2023). Ее отдельные произведения переведены на многие иностранные языки, в том числе английский, немецкий, норвежский, чешский и датский. Ганна переводит с английского языка, пишет документальную поэзию и прозу. Живет в Британии.
«Сели на скамейку в вонючей камере и плели друг другу колоски»
— О чем для вас история, которую вы рассказали в книге?
— Это история про всех нас, кому в 2020-м было небезразлично, кто подключился к борьбе и протестам. Когда я разговаривала с людьми для книги, то видела, что мы все разные, но тогда мы были объединены одной идеей и стремлением освободить Беларусь.
Из книги следует, что мы были смелы, даже отчаянны, принципиальны и очень воодушевлены, среди нас была огромная поддержка. Сестринство — большая тема этого всего, так как это часть опыта многих женщин, оказавшихся в тюрьмах, особенно в то время, когда меня арестовали. Тогда взяли еще много женщин, и мы, все такие идейные, сидели вместе.
Людей, сидевших в другое время, смешивали в камерах с женщинами по другим статьям, и среди них это сестринство не так часто встречалось, то есть оно имело политический оттенок. Но в книге есть история мужчины, и среди мужчин тоже была взаимная поддержка. Как и мы, они тоже иногда пели в камерах и придумывали, чем можно себя занять. Но в женской камере, где я была, мы много разговаривали на личные темы.
— Расскажите о своем задержании.
— Меня задержали на марше 8 сентября в поддержку Марии Колесниковой, это был переломный момент, когда женщин стали активно задерживать. До этого патриархат вроде бы говорил, что с женщинами он не воюет, — мол, женщин мы трогаем, только если они нас совсем достали. Раньше мы были более уверены в себе, а потом силовики просто приезжали на женские марши и сразу всех загружали.
Сначала силовики хотели задерживать мужчин, но мы им не дали. Тогда они стали разрывать толпу и кого-то выцеплять, начался хаос: кто-то падал, кто-то кричал. Кричали не от страха, а скорее от отчаяния и ненависти и желания их этим визгом напугать, хотя и страшно было. В моменте вообще ничего не понимаешь, отключается рациональное, и ты просто находишься в аффекте.
В печатном варианте книги 120 страниц, и 60 из них — о задержании: о том, как нас окружали и разрывали, это правда было очень долго и мучительно, про ночь в РОВД и утро на Окрестина. Я хотела сохранить в книге то, как эти события проживались изнутри разными людьми, сохранить нам напоминание о нас: какие мы были, что нами двигало, как мы справлялись и проходили через все коллективно.
— Почему вам было важно написать эту книгу?
— На сутках я вела дневник, потому что я писательница, заставляла себя что-то записывать. Это был еще один способ сопротивления. Меня очень триггернул арест, потому что это не единственное насилие, пережитое мной: я сталкивалась с домашним насилием. И во время ареста меня накрывало депрессивное состояние, поэтому, чтобы сопротивляться апатии, я пыталась все описывать. Чувствовала диссоциацию — это понятная реакция на травматические события, когда психика отделяется от тела. Через дневник и наблюдение я пыталась их воссоединить.
После выхода я поняла, что одного дневника мне мало, поэтому нужно пойти к людям и записывать их истории. Очень люблю слушать истории людей, но обычно с уважением отношусь к их личному пространству, не буду задавать очень личные вопросы. А если я писательница, у меня для этого есть алиби. Пообщалась где-то с 15 людьми — это были некоторые мои сокамерницы, друзья, а еще люди, которых я встречала в коридорах Окрестина.
— История, которую вы рассказали в книге, — она женская?
— Не было цели написать чисто женскую историю, там есть и мужские голоса, и я их тоже уважаю. Но те события переживались внутри меня, и я — женщина, поэтому в основном это история о женщинах.
Есть один отрывок, который я зачитываю на презентациях, — он о девушке, у которой после суток изменилось отношение к другим женщинам. Она говорит, что ей всегда было сложно с женщинами, она им как будто не доверяла, с ними иногда было некомфортно, хотя она и знала, что женщины классные. А опыт суток помог ей это почувствовать, она говорит, что после этого у нее появились подруги, и для нее это был трансформационный опыт.
Большинство из нас сидело 9−15 суток, у нас были терпимые условия: белье, одеяла, передачи. Сейчас мы знаем, что это не худшие условия, но они все равно не хорошие, и ты в моменте должна это как-то выдержать. Ты не знаешь, что с тобой будет, будут ли тебя бить или насиловать, возможно, тебя изолируют на годы.
Я всегда хорошо ладила с женщинами, но и я тогда чему-то училась, потому что девушки были такие изобретательные и эмпатичные. Например, все передачи складывались в одно место, девочки что-то решали вместе, и книги вместе читали, и много говорили об очень личных вещах. Ты видишь человека второй день и обсуждаешь с ним свои самые глубокие переживания.
Для меня это о солидарности вообще, шире, чем только о женской солидарности. В последний день, за несколько часов до нашего выхода, мы сели плести друг другу колоски. Сели на скамейку в тюрьме, в этой вонючей камере, и плели колоски, в этом было что-то глубинное и ритуальное, интимное, о связи с другими поколениями женщин. Это дорогой мне образ, я его использовала в своей пьесе, которую написала в Лондоне в 2021-м. Когда приехала туда, у меня открылось посттравматическое расстройство, я написала и об этом со флешбэками к тюремному опыту, и о процессе объединения диссоциированных психики и тела.
«Могла прийти на свидание с незнакомым человеком и говорить с ним о тюрьме»
— Можно ли сказать, что вы написали книгу об абьюзе?
— Не думаю, так как не считаю себя жертвой, как и все те, с кем я беседовала. Мы попали в ситуацию насилия, но это не сделало нас автоматически жертвами. То, как мы сопротивлялись, как раз оставляло нас вне этой позиции.
Я писала эту книгу скорее с позиции признательности и восхищения всей поддержкой, которую получила. Хотя в книге много историй других людей, составила ее я, и на ней отразилось мое видение. Я долго помню хорошее от других людей, для меня поддержка была и остается сильной движущей силой. До сих пор помню, как поддерживали меня, поэтому и сама продолжаю поддерживать других.
— Какие отношения с охранниками были за решеткой у вас и других заключенных?
— Каждый и каждая выбирали собственную тактику. Я продумывала, как себя вести, чтобы не навлечь на себя жесткие действия. Чтобы защититься от сексуализированного насилия, пыталась быть как можно менее привлекательной — не знаю, можно ли достичь этого искусственно.
Некоторые девушки сразу дистанцировались от охранников, как будто этих людей для них не существовало, — настолько они были им противны. Они общались с охранниками, только когда нужно было принять еду, отдать посуду, спросить время и открыть или закрыть окно.
Но с нами была девушка, которая действительно с ними флиртовала. Ей было 18 лет, и она не была политически ангажирована, чуть ли не случайно попала во все это — просто хотела защитить кого-то, и ее загребли. Она и до этого попадала в участок за вещи вроде употребления алкоголя в общественном месте. Та девушка была настроена не так, как мы, поэтому ей было нормально, когда с ней флиртовали охранники. На нее они больше обращали внимания, чем на нас, потому что от нас исходило явное презрение к ним.
— Какие охранники хуже — мужчины или женщины?
— Это зависит от человека. На Окрестина была ужасная женщина, которая нас осматривала, заставляла полностью раздеваться и приседать. Говорила, мол, вам понравится, вы еще вернетесь. Ты взрослая женщина, к тебе приводят кучу молодых девушек, испуганных и встревоженных, и ты так к ним относишься?
В жодинской тюрьме нас осматривала одна военнослужащая, но она не заставляла нас раздеваться. Она увидела у одной девушки синяки и попросила ее рассказать, когда ее били, но на самом деле это были синяки от металлических кроватей.
— В книге вы пытались показать системность насилия?
— Да, в начале книги я немножко связывала эту историю со своим опытом домашнего насилия, проводила параллели. У любой истории есть начало и продолжение, было бы странно просто вырвать эти девять суток из контекста и показать их изолированно. Важно рефлексировать, думать, почему все было так или иначе, с чем это было связано. Литература вообще помогает людям рефлексировать, проводить связи.
Моя книга живая, и мне очень важно связывать мой опыт с другими вещами, ведь мы же не вылупились в одночасье, я не появилась 8 сентября 2020 года. Решения, которые я тогда принимала, то, что не уходила, хотя силовики сначала отпускали, — это все обусловлено моим прошлым. Они говорили: «Вы можете идти», а я думала: сама решу, ухожу или нет, ты мне никто. Почему вы нам постоянно говорите, что можно делать и что нельзя, вы что, хозяева?
Эта злость накапливалась годами. Сначала как ребенку, потом как женщине тебе говорят, какой ты должна быть, что тебе можно и чего нельзя, и это все выплеснулось 8 сентября. Тогда я не знала, чем это для меня обернется, поэтому это и было состояние аффекта.
Для некоторых людей существует иерархия насилия: мол, быть политзаключенным, когда тебя насилует государственная система, — это настоящая проблема, а то, что тебя где-то зажали и схватили за грудь — это для них мелочи. Но чем такие люди отличаются от Азаренка? У него та же риторика, что и у некоторых людей, с которыми мы вроде бы разделяем демократические ценности, для меня это ужасно. Не хотела бы я с такими людьми оказаться запертой в одной комнате.
— Как сложилась ваша жизнь после ареста?
— В 2021-м я поехала учиться на год в магистратуру в Вестминстерском университете. Отучилась и поняла, что не могу вернуться, потому продолжала в Лондоне свой активизм на благо Беларуси. Меня знало даже беларусское посольство, они мне отказались выдать новый паспорт еще до того, как это стало мейнстримом.
Чтобы не возвращаться домой, я поступила в докторантуру. До последнего отказывалась оставаться в Британии, но мои друзья, более рациональные, чем я, объяснили, что я должна продумать план Б. И я супербыстро поступила — за месяц подготовила заявку, которую люди пишут год, и меня приняли.
Сейчас я учусь в Брайтонском университете. Это курортный город, и иногда после занятий я прихожу к морю. Тема моей работы звучит так: «Как мы можем с помощью поэзии рассказать о женском беларусском опыте гендерного насилия и патриархата». Пишу в автографическом подходе, то есть через свой личный и семейный опыт рассказываю о более широких явлениях.
В Беларуси написать такую работу было бы нереально. Для наших университетов современное — это Короткевич, и даже на филфаке тебя не поймут, если ты будешь писать о чем-то действительно актуальном, отступать от шаблонов. Академическая работа обычно очень сухая и формальная, а автоэтнография — подход, когда ты можешь включать в работу много эмоций. Если ты должна писать о насилии и от тебя ждут, что ты будешь делать это спокойно, — это обман. Для такого нужно многое выключить внутри себя, а зачем это делать?
— Вы ощутили на себе последствия 2020-го?
— У меня было посттравматическое расстройство, оно проявлялось как и у многих из нас. Шугаешься от тонированных бусиков, потому что кажется, что сейчас оттуда выбегут люди в масках. Я плакала все время, меня все триггерило. Жила на тихой улице, там почти не было машин, я могла идти по дороге, и меня забрасывало в воспоминания о марше, будто я снова иду по проспекту. Преподавательница на занятии однажды предложила нам представить место, где мы никогда не были, например, тюрьму, и у меня сразу были слезы.
Я говорила о тюрьме все время и со всеми, могла прийти на свидание с незнакомым человеком и говорить с ним о тюрьме. Видела кошмары в снах, тело постоянно было в напряжении, готовое к нападению, была повышена тревожность.
Еще до этих событий я была в психотерапии, считаю, это нам всем полезно, и тут я пошла к своей психотерапевтке. Но мне казалось, что я должна быть какой-то героиней, идеальным человеком и совершать геройские поступки.
Знаю рационально, что не стоит сравнивать мои девять дней с большими сроками, что это мой опыт. Но я к себе очень строго отношусь, думаю, что я как будто не имею права сочувствовать себе, как будто это несерьезно. Иногда слышу людей, которые просто идут дальше после опыта суток, и думаю: что со мной, почему же меня это сильно травмировало?
«Я не люблю свои дни рождения, потому что на них отец был пьян»
— Вы говорили о домашнем насилии, как оно появилось в вашей семье?
— Оно просто всегда там существовало, присутствовало фоном. Что его триггерило? Ничего, что могло бы его оправдать. Мой папа очень часто проявлял агрессию, все решал насилием и легко злился. По любому незначительному поводу он бил по голове мою сестру, когда та была еще ребенком, часто бил меня, например, за неправильно решенную задачку по математике.
На маму он тоже направлял насилие, это было и в словах. Не то чтобы это был один способ насилия, они обычно сосуществуют. Есть набор инструментов насилия: унижения, оскорбления, попытки возвыситься и показать моей маме, что она здесь ничего не решает. Он постоянно держал нас в напряжении от непредсказуемости его действий: приходил домой и мог пойти спать, а мог начать всех терроризировать.
Когда папа подходил к квартире, я уже слышала по шагам, трезвый он или нет, и знала, чего от этого ждать. Потому что, если он пьян, его, скорее всего, может стриггерить на агрессию любая мелочь: он психанет и будет цепляться к маме, будет ее доставать и оскорблять, а может, даже бросится на нее с ножом. Тогда мы будем вынуждены бежать к соседям и ждать там, пока его приступ гнева не пройдет.
Алкоголик становится в семье центром, вокруг которого ты выстраиваешь свое поведение. Когда он пьян и может стать агрессивным, ты начинаешь модерировать каждый свой жест и слово, чтобы убедиться, что ничем его не зацепишь. Ты знаешь, что это не твоя вина, потому что он всегда готов разозлиться. Но это не должно быть твоей проблемой как ребенка, это должно быть проблемой взрослого человека, который заливает алкоголем свои психологические проблемы и не может держать себя в мирном русле. То есть проблемы должен решать он, но страдаем мы — те, кому некуда деваться.
Я не люблю свои дни рождения, потому что на них отец был пьян. Приходишь из школы с подарками — а он уже пьяный и начинает цепляться к маме, она ему эмоционально отвечает, и начинается ссора, которая может дойти до физического насилия. Ты вынуждена его успокаивать и становиться физическим щитом между ним и мамой, чтобы он ей не навредил. Пока он не заснет, ты не можешь успокоиться, ведь ни ты, ни мама не в безопасности.
Но в повседневной жизни мой папа — ангелочек. Он невысокого роста, тихий, застенчивый человек. Рассказам моей мамы никто не верил: он же такой милый, как он может творить такие ужасные вещи с вами? Он и меня бил, я постоянно получала пинки, потому что человек не мог сдерживать свою агрессию.
Если ты ребенок и в твоей семье есть насилие, ты тоже в изоляции, как и в тюрьме, ничего не можешь сделать. Выбраться оттуда — это повзрослеть и уехать. Думаю, моя психика выстраивала такие связи: мол, меня снова заперли и я снова не могу себя защитить.
— Сумели ли вы до конца проработать последствия домашнего насилия?
— Думаю, это невозможно. Когда ты живешь в ситуации почти ежедневного насилия, развивается комплексная травма, с которой очень сложно работать. Только недавно ей нашли более точное имя и начали понимать, как ее лечить. Работать с ней нужно целенаправленно, я таким пока не занимаюсь.
Также на старую травму наложилась травма от ареста и государственного террора в 2020-м. Насилие можно полностью проработать, когда ты уже в безопасности, и это означает не только физическую безопасность. Но политическое насилие в отношении нас продолжается, и хотя я физически нахожусь в безопасности, мои родные, друзья и знакомые не в безопасности, как и вся моя страна. Поэтому ситуация насилия не может быть для меня полностью завершена и проработана.
— Вы общаетесь с отцом?
— Почти нет, может, раз в полгода разговариваем пару минут.
— У вас есть обида на него?
— В основном я к нему равнодушна. На разных этапах жизни, особенно во время работы с психотерапевтками, я испытывала к нему разные эмоции, но сейчас это просто равнодушие. Я потеряла всякую надежду достучаться до него и услышать искреннее принятие своей вины и ответственности перед нашей семьей.
Несколько лет назад, когда я еще была в Беларуси, то сказала ему все, что думаю о нем и в чем его виню, как все это насилие нас травмировало. Он был в шоке и не понимал, о чем я говорю, показал себя неспособным осознать, что он натворил.
Чтобы простить человека, нужно, чтобы он признал свою ответственность. А тут этого нет, и между нами появилась стена. Мне неинтересно тратить свой внутренний ресурс на него, мне есть на что его направить.
Читайте также
