Потеря сына, недоверие к людям, протез вместо ноги, злость от безнаказанности и гематома в мозге. Это лишь пять историй того, как люди тем или иным образом пострадали во время подавления протестов в Беларуси. Zerkalo.io пообщалось с теми, чьи истории год назад потрясли всю страну, и узнало, как эти люди живут сейчас.
Это проект «Год после», в котором мы рассказываем о людях и событиях, навсегда изменивших нашу страну.
Мария Зайцева, лишилась слуха на одно ухо и получила гематому в мозге: «Когда узнала, что ничего нельзя сделать, случился нервный срыв»
Год назад Мария Зайцева из Гомеля (тогда ей было 19 лет) оказалась в реанимации больницы скорой помощи в Минске. Она получила тяжелые травмы после силового разгона протестов в районе стелы «Минск — город-герой» 9 августа.
— Люди стояли в большой сцепке в несколько рядов. Перед толпой какие-то ребята ходили с мегафонами, но я не могла разобрать, что говорят. Вроде пытались вступить в переговоры с милицией. Милиция ничего не делала. Они даже опустили щиты. Люди говорили им, чтобы те не выходили против, что люди придерживаются мирного протеста, — рассказывала Мария в интервью TUT.BY год назад. — Потом милиция снова подняла щиты, стали поливать водой из пушек. Не знаю, зачем и почему. Стояли мирно, кричали, что за мир. Помню, нас поливают водой и после этого — взрыв, я лежу на земле. Дальше ничего не помню.
СМИ облетел снимок окровавленной девушки. Тот момент Мария помнит плохо: ее оглушило и ослепило светошумовой гранатой. В больнице девушке диагностировали черепно-мозговую травму и кровоизлияние, ушибленные раны виска и плеча, нашли осколок в глазу, контузию глаза и кровоизлияние в нем же, осколочные ранения век, взрывную травму, разрыв барабанной перепонки, а также нарушения в работе правого локтевого нерва и парез (ослабление мышц) двух пальцев правой руки.
Прошел год, но девушка так и не распрощалась с врачами. Сколько за это время она пережила операций и процедур — уже сложно подсчитать.
— При поступлении в БСМП мне делали операцию: зашили мои раны, удалили то, что нашли. Я не совсем уверена, какого происхождения раны: не помню, чтобы в меня стреляли. Когда в реанимации я очнулась, узнала, что меня ранило в ногу. И мне сказали, что это три огнестрельных. Я переспросила: то есть пули? Сказали — да, резиновые пули. Потом проводили еще две операции по удалению омертвевших тканей в локте и бедре, потому что раны начали гноиться — это нормально при таком ранении. Врач приходил и показывал осколок из бедра.
Девушка уточняет, что видела далеко не все, что угодило в нее (ей показывали только осколки). Один из них сам «вышел» из глаза, к счастью без последствий. Но в коже до сих пор остается еще много мелких частиц.
— Например, я была не в курсе, что у меня есть осколки в голове, пока не заметила это в Минске. Когда стала сама обрабатывать шрамы на виске, то нащупала под волосами дальше от них что-то крупное под кожей. Пришел врач на обходе: «Видимо, осколок». Это вырезали уже в Чехии, — говорит Мария.
«Думаю, врачи в Минске либо не знали, что ничего нельзя сделать, либо пытались меня так поддержать. На деле там все „в мясо“»
В Чехию девушка уехала 1 октября, сразу же в день выписки из больницы в Беларуси. Марии предложили пройти там реабилитацию, а главное — восстановить слух. Именно с этим возникло больше всего проблем.
Изначально собеседнице диагностировали разрыв перепонки, и врачи успокаивали, что со временем все восстановится. Но в Чехии девушке сообщили: это не так.
— Оказывается, ничего сделать и нельзя было. Тогда у меня случился нервный срыв… Пришло осознание, что я все-таки инвалид. Думаю, врачи в Минске либо не знали, что ничего нельзя сделать, либо пытались меня так поддержать. На деле там все «в мясо». (…) Среднее ухо врачи в Чехии оставили как есть, а там смещены косточки, которые, собственно, влияют на передачу звука к слуховому нерву. И мне просто сделали новую перепонку, чтобы герметично закрыть ухо. Потому что когда я приехала, то не могла даже нормально сходить в душ: нельзя, чтобы вода попала внутрь.
Теперь единственный вариант вернуть способность слышать правым ухом — установить слуховой аппарат. Благо нерв жив, так что надежда есть. Помочь в этом Марии предложила врач в Чехии: увидела на местном ТВ сюжет о пострадавшей девушке из Беларуси и написала письмо.
Еще одно серьезное последствие травм 9 августа — гематома в мозге. Из-за этого у Марии есть проблемы с памятью.
— Эта гематома влияет на биографическую память. То есть я могу обучаться чему-то новому: вот чешский язык учу — с этим проблем нет. Но я часто забываю то, что было раньше. Например, что я вчера ела на завтрак или как провела вечер. Могу запомнить, как зовут моего нового знакомого, но, скорее всего, не вспомню, как мы познакомились. (…) До августа у меня не было никаких травм головы, так что да, это из-за гранаты. Мне же череп сломало: была черепно-мозговая травма и перелом височной части лобной кости.
Врачи говорят, что если гематома не рассосется сама, то придется делать операцию. Пока медики ведут наблюдение.
Еще в минской больнице девушке пришлось заново учиться ходить, потому как в реанимации она большую часть времени лежала и спала. В то время из-за травм головы и уха даже обычный прием еды оборачивался для Марии тошнотой; несколько раз в БСМП она теряла сознание. И сейчас девушка опасается резко вставать, иначе начинается головокружение.
Ответит ли кто-нибудь за все эти травмы? Еще в первый день пребывания в больнице к Марии Зайцевой приходили один за другим двое, представились следователями.
— Первый — лысый мужчина в черной одежде, как омоновец, но с нашивкой «следователь» на груди. Сочувствия особого он ко мне не проявлял, хотя мое состояние вполне могло вызвать это: я была контужена, ни черта не видела и не слышала, было онемение безымянного пальца и мизинца — так, что я не могла подписать его бумагу.
А вскоре пришла еще одна женщина, представившаяся следователем. Мария говорит, что эта гостья проявляла больше сочувствия, но при этом, по мнению собеседницы, пыталась поменять ее мнение о случившемся.
— Она пыталась меня склонить к мысли о том, что виновата не милиция, а кто-то другой. Что это были анархисты, что гранаты бросали сзади сами протестующие: «Вы же сами не видели», «Не помните», «Может, это были ваши?».
Параллельно с этим волонтеры и юристы помогли Марии составить заявление в СК. Судмедэксперт осмотрел девушку только под конец лечения. А при выписке она еще и с удивлением узнала, что еще в первый день на склад с вещами явилась милиция и забрала ее порванную и окровавленную одежду. Где сейчас эти вещи — загадка для девушки. Как и то, изымал ли кто-нибудь осколки (или же пули), которые достали из нее врачи.
Уже будучи за рубежом Мария Зайцева узнала от родных, что в Минске ее вызывают на повторную экспертизу. Девушка приехать не смогла, и после этого общение и звонки от следователя прекратились. Мария так и не услышала о возбуждении уголовного дела.
Девушка уточняет, что переезжать за границу не хотела: думала, сделает операцию и сможет вернуться домой. Вместе с другими белорусами она часто проводила время за просмотром новостей и эфиров из Беларуси, надеясь на какие-то изменения в стране, наказание виновных и возможность приехать назад.
— Но вышло по-другому. Когда я не увидела никаких изменений в Беларуси, а протесты к зиме начали затихать, я поняла, что, видимо, здесь надолго. Вернуться назад пока не могу.
Елена Бондаренко, потеряла сына: «Произошла подмена понятий — все, во что ты свято верил всю жизнь, оказалось ложным»
11 ноября 2020-го в Минске группа неизвестных приехала во двор на улице Червякова (так называемую «площадь Перемен») срезать БЧБ-ленты, которыми местные жители украсили свой двор. Люди пытались выяснить у «гостей», кто они и зачем это делают. В ответ один из приезжих ответил агрессией, и «гости» начали задерживать очевидцев, среди них оказался 31-летний Роман Бондаренко.
Группа неизвестных схватила парня и уволокла в микроавтобус. Позже его с тяжелыми травмами привезут в милицию, откуда на скорой прямиком в реанимацию. Медики боролись за жизнь Романа сутки, но увы.
Следователи, а также лично Александр Лукашенко поспешили заявить, будто Роман Бондаренко был пьян в тот вечер. Но это со ссылкой на анализ опроверг врач БСМП Артем Сорокин, за что позже вместе с журналисткой TUT.BY Катериной Борисевич был осужден по статье о разглашении врачебной тайны.
Лишь через три месяца после событий Генпрокуратура, наконец, возбудила уголовное дело по ч. 3 ст. 147 УК (Умышленное причинение тяжкого телесного повреждения, повлекшего по неосторожности смерть человека). За это грозит срок от 5 до 15 лет.
Будет ли кто-то наказан за преступление? Увы, но за шесть месяцев расследования общество не услышало никаких ответов на свои вопросы. А главное, справедливости все еще ждут родные Романа Бондаренко.
В декабре 2020-го в интервью TUT.BY мать парня рассказывала, чем наполнен каждый ее день:
— Все, что я сейчас делаю, — ради памяти Ромы. Я воспитала достойного человека, правильного, и я хотела бы, чтобы он остался в моей памяти, своих родных, близких, друзей и всех людей честным, достойным и порядочным человеком. Того, что сейчас происходит, быть не должно. Я хочу добиться правды. Хочу, чтобы имя Ромы осталось чистым и честным, таким, каким он был на самом деле.
Zerkalo.io пообщалось с Еленой Сергеевной о том, как она сама пережила этот год. Как раз недавно, 1 августа, ее сыну исполнилось бы 32 года. Женщина говорит: пережить эту дату стало для нее новым испытанием.
— 1 августа всегда был в нашей семье праздником… — замолкает она. Слышны слезы. — Сейчас почему-то вспомнила, что в этот день мы обычно ели первый в сезоне арбуз… В этом году день рождения Ромы был для меня очень тяжелым. Это был первый день рождения без него. (…) Теперь я понимаю, что буду жить с этим до конца дней своих. Надо как-то научиться с этим справляться.
«Единственное, что я поняла за это время: когда твою трагедию и боль переживают другие люди (пусть и незнакомые), то пройти это намного легче, чем если бы ты остался один и плакал где-то дома»
Недавно родные каким-то чудом нашли старое видео: Роман с праздничным колпаком на голове держит в руках огромный торт. Горят свечи — 30 лет.
— У меня много детских фото Ромы, школьных и юношеских (хотя тогда еще не было телефонов), а вот взрослые, особенно последнего года жизни, можно буквально по пальцам пересчитать. К сожалению, пока не могу найти даже свою фотографию с Ромой за последние пару лет, — сетует женщина. И рассуждает: — Так выходит, что какие-то приятные моменты в жизни всегда откладываются на потом. Кажется: еще будет, успеешь сделать фото, наговориться. Получилось, что эта видеозапись нашлась совершенно случайно, и мы очень обрадовались, пересматривали. (…) Знаете, я поняла для себя, что никогда ничего нельзя откладывать на потом, нужно жить в моменте, здесь и сейчас, на полную катушку. Стараться получать от жизни все, а какие-то вещи все-таки запечатлевать…
В день, когда парню исполнилось бы 32 года, семья решила съездить в Жировичский монастырь. Это место было выбрано не случайно.
— Когда Рома учился в архитектурно-строительном колледже (его первое образование — художник-дизайнер, а второе, высшее, — Академия искусств), то он расписывал стену в трапезной монастыря. Это была его курсовая работа. Каждый может прийти туда, но я сама там раньше не была. Мы не афишировали свою поездку. Нам провели экскурсию, все рассказали. Было много чувств, связанных с этим. (…) Конечно, я знала про эту его работу раньше. Помню, как Рома рассказывал про поездку, — голос Елены Сергеевны теплеет. — Это была практика, тогда около месяца несколько человек и преподаватель жили в общежитии вместе с монахами. Помню, что для Ромы поездка стала какой-то школой жизни. Он был тогда, наверное, не старше 20 лет.
Женщина говорит, что начиная с ноября прошлого года не сойти с ума ей помогли люди — совершенно незнакомые люди, которые приняли ее беду как собственную.
— Особенно сильно я почувствовала это в день рождения Ромы. Было много слов, благодарностей. Обычные люди даже просили прощения — не знаю, за что. Просят прощения за то, что это были не они, а именно Рома… Многие женщины, у которых есть дети, воспринимают Рому как своего собственного сына, а мою ситуацию — как свою материнскую боль. Хоронить детей очень тяжело. Единственное, что я поняла за это время: когда твою трагедию и боль переживают другие люди (пусть и незнакомые), то пройти это намного легче, чем если бы ты остался один и плакал где-то дома.
При нынешних условиях в стране, считает Елена Бондаренко, надежды на правосудие мало. Да и прощения за трагедию просят случайные люди, пока от тех, кто возможно замешан в истории, не слышно и сочувствия.
— Я не перестала верить в чувство справедливости (это моя базовая ценность) и закон бумеранга: в жизни за все возвращается. Может, не мгновенно, как открыть кран с водой. Но через какое-то время, возможно, через другую ситуацию или человека, но все вернется, — рассуждает Елена Сергеевна. — И я верю, что люди, виновные в смерти Ромы, будут привлечены к ответственности и понесут наказание. Но когда это будет — покажет время, мне сложно сказать.
Пока Елена Бондаренко сохраняет веру в справедливость, пережитое все же лишило ее некоторых иллюзий насчет того, насколько защищен отдельно взятый гражданин.
— Меня воспитывали в Советском Союзе, и я была во всех этих детско-юношеских организациях: октябрята, пионеры, комсомольцы. Соответствующим образом меня воспитывали в семье, оба мои родителя были коммунистами. Все это наложило на мою жизнь определенный отпечаток: я всегда была уверена (до недавнего времени), что у нас правовое государство, а я живу в цивилизованной стране, где есть законы, и они работают. И что правоохранительные органы делают действительно справедливое дело, делая нашу жизнь лучше: защищают от преступников, которые есть в любом государстве, каким бы процветающим оно ни было. Я всегда была в этом уверена… Но то, что произошло за последний год, не укладывается в моей голове. Произошла подмена понятий: все, во что ты свято верил всю свою жизнь, оказалось ложным. Не все, конечно, но многое.
Вместе с потерей сына женщине было особенно сложно психологически переживать еще и непонятный интерес со стороны спецслужб. Вспоминает, как на госТВ даже показали записи прослушки, где родные обсуждали организацию похорон Романа.
— На протяжении последнего года я стала чувствовать себя частью какого-то ужасного многосерийного детектива, сериала, героем которого не хочу быть, но приходится. Вот живешь ты — обычный гражданин своей страны, порядочный и никогда не нарушающий законы, и вдруг становишься чуть ли не преступником. За тобой начинают следить, прослушивать телефоны и так далее. Мне до сих пор не отдали Ромину связку ключей от квартиры. Даже эти элементарные вещи говорят о многом. Кажется, что моя жизнь до сих пор находится если не под микроскопом, то под каким-то наблюдением. Возле моего окна не так давно летал дрон. Дома плохо работает интернет, а звонки долго не соединяются. И так далее. Не знаю, может, это череда каких-то совпадений, но я живу с неприятным чувством, что, возможно, за мной следят.
Напоследок Елена Бондаренко рассуждает, сожалеют ли виновные в смерти ее сына о совершенном.
— Человеку разумному свойственно анализировать свои действия и поступки. Может, у кого-то это проходит осознанно, а у кого-то неосознанно в глубине души. Но если ты образованный и воспитанный человек, то волей-неволей приходит понимание: гораздо более правильный путь — это признать свою вину и понести наказание, чем всю жизнь жить с этим грузом и скрываться от общества. Я уверена, что люди, которые замешаны или причастны к этому, не живут спокойно. Перед ними каждый день стоит очень много вопросов к самим себе. Я в этом уверена.
Если у вас есть фото или видео с Романом Бондаренко — нажмите сюда
Друзья, как мы упоминали, в семье Романа Бондаренко сохранилось, к сожалению, не так много снимков сына во взрослом возрасте. И родные хотели бы отыскать больше.
Может быть, именно вы когда-то пересекались с Романом по учебе или работе, в общей компании или лично. И у вас сохранились его фото, которыми вы могли бы поделиться с семьей лично? Если да, пожалуйста, отправьте файлы на специальную почту: [email protected]
Алексей Курачев, пережил насилие и борется с этим до сих пор: «Ходил и не мог улыбаться — мне было как-то никак, в абсолютной прострации»
«Мужики, не расстреливайте меня». Эту цитату тогда 20-летнего Алексея Курачева, возможно, запомнили многие: в прошлом году на TUT.BY вышел материал, в котором пациенты БСМП рассказали, как они попали в реанимацию после силового разгона протестов в Минске.
Алексей оказался на больничной койке с травмой головы (ЧМТ и сотрясением мозга), ушибами и кровоподтеками на лице, фиолетовыми от огромных гематом ногами и травматическим шоком.
Парень рассказал, что 13 августа возле Комаровского рынка он шел с протестующими и кричал «Жыве Беларусь», когда появились автозаки и его схватили. Сначала, по словам Алексея, избивали в одной машине с десяток человек, выпытывали некоего «координатора», отрезали волосы и — то ли в шутку, то ли нет — грозили расстрелять. А потом пересадили в другой автозак, и насилие продолжилось. Парень описывал это так:
— Я ору, я визжу. Боль просто невыносимая. Но их это не интересует. Я понял, что больше не могу кричать. Я просто замолчал. Бьют-бьют, бьют-бьют, бьют-бьют, бьют-бьют. В какой-то момент останавливаются и говорят: «Так, мужики, он, по ходу, от болевого шока откинулся». Я уже не мог говорить (…) Понял, что не могу реагировать ни на что. Они говорят: «Лешка, Лешка». Я молчу. Они меня облили водой и выкинули на бетон. Я в этот момент понимаю, что если сейчас буду двигаться, то этот ад продолжится. Не двигаюсь. (…) Примерно через 25 минут приезжает скорая. Доктор, думаю, понял, что я в сознании, но заявлять им не стал. Мне сразу капельницу вкололи и увезли. После этого я отрубился и очнулся в больнице. Какая-то такая история (…). Я до этого такой боли не знал. И не знал: если они продолжат — умру я или не умру.
Спустя год мы звоним в Польшу — именно там теперь живет Алексей. Парень говорит, что никогда не хотел переезжать в другую страну. Осенью, когда поляки предложили помощь пострадавшим белорусам, он отправился туда на реабилитацию в санаторий.
Будучи на тот момент студентом биофака БГУ, он взял с собой учебники, чтобы не отставать. По возвращении родина встретила его полуторачасовым обыском вещей и допросом на тему того, что он делал в соседней стране.
«Конечно, само государство мне не предлагало никакой помощи… Это было бы очень смешно. Помощь предложили люди»
— А все мои учебники пролистали: не знаю, что они хотели найти. В это время родные сидели как на иголках. Потом я вышел, пробыл пару дней дома, с понедельника думал спокойно пойти на учебу, но вдруг узнаю, что меня ищут: хотят допросить якобы свидетелем по уголовному делу о перекрытии дорог.
Алексей говорит, что среди его знакомых были те, кого таким же образом вызывали, а в итоге люди оказывались за решеткой. «Так я понял, что нужно уезжать», — говорит он. После отъезда, добавляет Алексей, были какие-то звонки из ДФР насчет помощи ему фондов, даже замораживали счета.
— Конечно, само государство мне не предлагало никакой помощи… Это было бы очень смешно. Помощь предложили люди. Они поддерживали словом, делом или деньгами. Люди, которых я знал десять лет назад, находили моих родителей, собирали деньги и отправляли мне, чтобы я лечился.
В Польше, рассказывает Алексей, ему сняли гипс, с которым он приехал из Беларуси. Еще в Минске у него среди прочего нашли и перелом пальца на левой руке — в БСМП сделали операцию.
— Здесь я уже начал ходить, не сильно хромая. Хотя сначала было сложно и больно. Можно сказать, основные физические моменты мне помогли тут вылечить. (…) Только остались некоторые побочные эффекты после травм, например сильная потливость в местах побоев, какая-то слабость в организме. Но я занимаюсь спортом и укрепляю здоровье.
Парень признается, что для него оказалось сложнее справиться не с физическими, а с психологическими последствиями событий августа.
— Я вообще не думал, что мне нужна помощь психолога. Казалось, что все в порядке. Но это было, конечно же, ошибкой. Это подтвердят многие, кто прошел через травмы: сначала кажется, что все нормально. Но это просто потому, что психика тебе дозирует стресс. Я вот ходил и не мог улыбаться: мне было как-то никак, в абсолютной прострации. Но сам я этого не замечал, и только рефлексия со стороны родных по поводу моего внешнего вида наводила на мысль: что-то все-таки происходит. Рад, что еще на ранних стадиях начал ходить к психологу и обдумывать это до того, как все резко вывалится на меня, когда произойдет какой-то триггер (событие, вызывающее повторное переживание травмы и негативные эмоции. — Прим. ред.).
«Снится, что меня снова арестовали: я понимаю, что опять будут пытки, а я очень этого не хочу»
Кроме того, отмечает Алексей Курачев, после пережитого нужно было проработать со специалистом свою злость. В этом ему помогла украинская психотерапевт, имеющая большой опыт работы с людьми, прошедшими через пытки. Причем женщина не взяла с Алексея и рубля, когда узнала, что он — пострадавший из Беларуси. Интересно, что во время сеанса она узнала в нем парня, чьи фото и историю когда-то видела в СМИ.
Собеседник говорит, что из последствий с ним теперь остались панические атаки, а также сновидения, в которых повторяется пережитое.
— Снится, что меня снова арестовали: я понимаю, что опять будут пытки, а я очень этого не хочу. Но при этом во сне происходит принятие: пытка будет. В реальной жизни я их не боюсь, мне на них (силовиков. — Прим. ред.) абсолютно наплевать, искренне готов встретиться с ними [на улице]. Но не так, чтобы они меня просто били, а я лежал. Хотя бывают разные случаи. Я тут познакомился с ребятами из Беларуси: один парнишка, например, подорвался на гранате, лодыжка была полностью разорвана. И когда при мне кто-то заводил мотоцикл, он просто ошалел — его бросило в лютый страх от звука. У меня такого не было, но я видел многих пострадавших… Слава Богу, этот парень уже ходит, хотя еще хромает. Его девушка, кстати, «поймала» пулю. Оба уже поправились, сейчас у них все хорошо.
Говоря о дальнейших планах на жизнь, Алексей берет паузу. Говорит, что очень хочет чем-то помочь Беларуси, но при этом есть необходимость продолжать строить свою собственную жизнь. Поэтому попытается продолжить учебу: его заинтересовала биоинформатика.
— В университет пока не получилось поступить, потому что не хватает документов: аттестата с апостилем на руках-то нет, кто-то требует ЦТ, кто-то еще что-то. Перенес это дело на год, а пока хочу выучить язык программирования и польский, поработать. В общем, есть чем заняться.
На вопрос о том, с какими чувствами Алексей Курачев сейчас вспоминает события годовой давности, отвечает: счастлив, что это было в его жизни.
— Родилось общество, родилась нация. Теперь у нас есть к чему апеллировать. То, что произошло, — это белорусы, это Беларусь. Мы наконец-то познакомились друг с другом. Родина теперь не просто территория, это люди, огромная мощь. У нас однозначно все получится, просто надо продолжать друг друга поддерживать. Все это не может быть забыто, и не будет забыто. Мы, белорусы, проработали очень тяжелые травмы, которые остались нам после красного террора, когда людей безбожно высылали, стирали с лица земли, а если ты поможешь, то тебя тоже стерли бы, и никто не пикнул. Но у нас много кто сказал свое слово, много кто помог другому, я на себе это ощутил. Невероятное, без всяких «но», мощное слово — помощь. Это восхитительно.
Алексей говорит, что мечтает вернуться домой в Беларусь, как только это станет возможным и безопасным.
Георгий Сайковский, лишился части стопы: «Оформить пенсию по инвалидности не успел, так что Беларусь мне ничего не платит»
Поздно вечером 10 августа Георгий Сайковский (тогда ему было 32 года) возвращался домой от друзей. Он жил неподалеку от станции «Пушкинская» и еще не доходя туда услышал взрывы. Но что именно там происходило, понять было сложно, ведь интернет толком не работал. Мужчина старался обойти протестующих, шел примерно в ста метрах от них, людей на его пути почти не было.
— Я даже предположить не мог, что в эту пустоту полетит светошумовая граната, — вспоминал в интервью TUT.BY мужчина. Взрыв случился примерно в 3−4 метрах от него, и все, что он помнит про этот момент: «Яркая вспышка, кроссовка вдребезги, и правая ступня в фарш». Случайные люди на месте оказали помощь Георгию и отвезли в больницу. Наутро, когда он проснулся после операции, понял: с ногой беда. Из-за взрывной травмы мужчина лишился части стопы и так оказался в инвалидном кресле.
Георгий провел в БСМП 51 день, а в ноябре неравнодушные люди и фонд помогли ему отправиться на лечение в Польшу. Там он во второй раз учился ходить.
— В реабилитационный центр я приехал на коляске и первое время так передвигался. Потом начал пробовать ходить на костылях (пробовал и в Минске, но долго на них не походишь) — сначала пару метров, просто сделать первые шаги. Потом уже удавалось пройти по 100−150 метров, туда-сюда — и научился заново.
Георгий признается, что ему очень тяжело дался переезд в другую страну. Поначалу, будучи в Варшаве, он чувствовал себя не в своей тарелке, очень тянуло назад.
— Из Варшавы я уехал в санаторий, и как-то первое время было нормально: смена обстановки и так далее. Только я привык, как обратно переезд, выписка из санатория. Стрессы, эта бесконечная волокита — все это начало сказываться. Начал злоупотреблять [алкогольными] напитками… А потом в один день проснулся и осознал: что я творю?! Как отрезало! Наверное, все в совокупности повлияло: загоняешься всякими мыслями дурными, они лезут в голову", — рассказывает мужчина. Он уточняет, что у него были контакты психологов, но с этим как-то не срослось.
Еще в августе 2020-го Георгий написал заявление в Следственный комитет. С тех пор все глухо, о возбуждении уголовного дела ничего не слышно. Кроме того, в первый же день после выписки из больницы мужчина оформил инвалидность, дали 3-ю рабочую группу.
— Мне полагалось 50% скидки на лекарства и ежемесячная пенсия на 170−180 рублей. Но оформить пенсию я не успел: уехал в Польшу. Так что Беларусь мне ничего не платит, — рассказывает собеседник.
Там, где государство умолкло, помогли обычные белорусы. Георгий делится хорошей новостью: три недели назад ему наконец сделали съемный протез на ногу.
«Едешь с билетом в один конец, не зная, когда ты вернешься. Смотришь, ужасаешься, что там творится: уровень каких-то сталинских репрессий, наверное»
— Это заслуга диаспоры белорусов во Франции, они сами вышли на меня, собрали деньги и курировали весь процесс. Посредником выступал Белорусский дом в Польше. Находили мне специалистов, ортопедов, протезистов. (…) В процессе изготовления протез постоянно тестировали: подмечали все тонкости, где я испытываю дискомфорт, а где нога заваливается или уходит в сторону, смотрели мою походку. Благо мне еще помог тут парень из центра белорусской солидарности, волонтер — он меня привозил и отвозил обратно домой, переводчиком был. Белорус. (…) Цена протеза вышла почти 5 тысяч долларов. С ним я теперь хожу как обычный человек! Может, где-то хромаю, ну и вид соответствующий, но я в нем комфортно себя чувствую, адаптация прошла очень быстро.
Вынужденное расставание с Беларусью после событий в августе 2020-го, говорит мужчина, стало, пожалуй, самым тяжелым этапом за минувший год, не считая проблем со здоровьем.
— Едешь с билетом в один конец, не зная, когда ты вернешься. Смотришь, ужасаешься, что там творится: уровень каких-то сталинских репрессий, наверное. Второе, у меня была проблема с матерью: она долгое время лежала в коме в реанимации в Минске, а я не мог ее посетить… Слава Богу, нашлась моя двоюродная сестра, которая помогает. (…) Больше всего меня угнетает то, что не могу вернуться домой. Я очень благодарен полякам, что они так во всем помогли. Но все равно я тут чужой человек, как бы это ни прискорбно звучало.
Пока мужчина пытается наладить свою жизнь в существующих условиях. Есть мечта — поступить в университет. Какая профессия?
— Хочу в спортивный менеджмент, — признается Георгий Сайковский.
Наталия Лубневская, будучи журналистом, получила выстрел в ногу: «Я не готова просто перевернуть страницу и забыть все, что произошло»
Еще одна героиня нашего материала — Наталия Лубневская, журналистка «Нашай Нівы». 10 августа девушка в синем жилете «Пресса» приехала на Кальварийскую, где освещала акцию протеста. Все происходило при свете дня: сотни людей пришли с плакатами «Нет насилию», «Милиция = народ»; протестующие выкрикивали лозунги.
В какой-то момент подбежала группа спецназа, начали стрелять и бросать светошумовые гранаты в спину убегающим людям.
Один из спецназовцев остановился в нескольких метрах от Наталии (та стояла на месте и спокойно снимала происходящее на телефон), повернулся к ней лицом, навел оружие и выстрелил. Через пару мгновений девушка почувствовала, как ей обожгло ногу. На адреналине Наталия перебежала через дорогу и только там заметила, что в джинсах — дырка, а оттуда льется кровь. В больницу ее доставили не люди в форме, а обычные прохожие.
— Раньше я думала, что резиновые пули — это такие маленькие желтые шарики, которыми в тире стреляют, — делилась девушка прошлой осенью в интервью «Пресс-клубу». — Но оказалось, что это полноценные боевые снаряды. Отличаются от обычных пуль они только тем, что сделаны из резины. Увидев, какие повреждения может нанести такая пуля, я была в шоке. (…) Для меня совсем непонятно, как в МВД накануне могли хвастаться, что они используют резиновые пули против протестующих. (…) На свою рану я решилась посмотреть только через неделю после приезда в больницу.
Восстановление не было быстрым. Девушка провела в больнице 38 дней. Поскольку огнестрельную рану зашивать сразу нельзя, ее оставили открытой под повязкой, чтобы постоянно обрабатывать.
— Примерно через неделю-две мне сделали небольшую операцию под общим наркозом: чистили рану от омертвевших тканей, поскольку при пулевом ранении соседние ткани сотрясаются и часть из них отмирает.
Затем девушку выписали домой, месяц она провела на больничном, восстанавливала подвижность ноги после месяца в больнице.
— На протяжении этого времени у меня были занятия с физиотерапевтами. Надо было разрабатывать ногу, как после перелома. И чтобы вернуть состояние «до», у меня ушло примерно месяца два-три.
«Во мне из-за этой несправедливости — даже не самого факта ранения, а того, что виновный не понес наказания, — много злости к тем, кто это должен был бы расследовать»
Чем в нее стреляли — можно только предполагать, так как пули не осталось. Видимо, она выпала из раны, когда девушка в шоке убегала. При этом у Наталии остался на ноге овальный шрам и вмятина размером в несколько сантиметров.
— Это заметно. Но сейчас мне уже ничего по лечению делать не надо, я вернулась к своей активности до ранения. Занимаюсь спортом. Скажу так: теперь есть проблемы посерьезнее, которые меня беспокоят, и шрам уже кажется мелочью. Потому что это зажило и прошло. А я теперь не в СИЗО, как мои любимые коллеги.
Напомним, что в июле силовики нагрянули в офис редакции «Наша Ніва» — как раз в это время там находилась наша собеседница. Они зачем-то разгромили все внутри, чтобы потом забрать с собой четырех сотрудников. До сих пор за решеткой находятся двое: главред издания Егор Мартинович и руководитель отдела рекламы Андрей Скурко. Власти заблокировали сайт, а следствие обвиняет работников медиа в нанесении имущественного вреда: якобы платили за коммунальные услуги не по тем тарифам.
Что же касается расследования того, кто выстрелил в журналистку, — про это ничего не слышно вот уже год. Известно, что с августа сменилось три следователя, но уголовное дело так и не возбудили. Последний раз с Наталией говорили еще зимой, а после того — ни слуху ни духу. Более того, даже если виновного найдут, то девушка не сможет об этом рассказать кому-то, потому что следствие взяло с нее подписку о неразглашении.
— Я могу только предполагать, что нет отказа в возбуждении уголовного дела, поскольку в таком случае меня надо знакомить с материалами дела, если я правильно понимаю юридическую процедуру. А возможно, и не с чем меня знакомить. Или же существуют материалы, с которыми не хотелось бы меня знакомить, — рассуждает Наталия.
Выстрел бойца спецназа в Наталию Лубневскую, видео: «Наша Ніва»:
Девушка говорит, что семья очень помогла ей пережить травму (хотя один человек, по словам Наталии, ситуацию «не понял», и пришлось ограничить общение), да и в целом поддержка «была классная». Но кроме шрама у собеседницы остался еще один след:
— Отношение к людям стало более настороженным. Я еще меньше готова подпускать кого-то к себе. Во мне из-за этой несправедливости — даже не самого факта ранения, а того, что виновный не понес наказания, — много злости к тем, кто это должен был бы расследовать. Тем, кто работает в этой системе и «просто выполняет свою работу», но в этой ситуации почему-то выполнить ее не может. Мне сложно относиться к этим людям просто нейтрально.
Наталия Лубневская говорит: главное, что изменилось в ее жизни за последний год, — исчезло чувство безопасности. Теперь она строит планы максимум на день, потому что тяжело загадывать, что будет дальше при такой обстановке вокруг.
На вопрос о том, насколько важно для пострадавших от насилия наказание виновных, она рассуждает:
— Я думаю, это важно не только для пострадавших, но и в целом для общества. Потому как у нас не были на официальном уровне осуждены преступления коммунизма, то, в общем-то, это во многом повторилось. Так и сейчас: если мы хотим двигаться дальше, но никак не отрефликсируем то, что произошло, — ничто не дает гарантий, что такое же не произойдет снова. И люди опять уйдут от ответственности.
Наталия подчеркивает, что лично ей извинений будет явно недостаточно.
— Я не готова просто перевернуть страницу, забыть и простить то, что произошло, потому что это мое здоровье, нервы моих близких. (…) Есть Уголовный кодекс: что за что должно быть. Опции «извинился и пошел дальше» там нет. Вы же сами составляли эти законы когда-то, поэтому не прошу большего. Я не кровожадный человек и не требую, чтобы боец, совершивший это, страдал всю жизнь. Нет, только то, что написано в законе. (…) Произошедшее не было случайностью. Думаю, максимум, что ему (бойцу. — Прим. ред.) могло прилететь, — взбучка от руководства за то, что все попало на видео и случилось в открытую. (…) Я не знаю, что должно произойти, чтобы человек сам все это осмыслил. Возможно, суд немного помог бы.