Российская журналистка и правозащитница Екатерина Яньшина приехала в Беларусь в начале января, чтобы наблюдать за судом над руководителем правозащитного центра «Весна» Алесем Беляцким и его коллегами. Российский центр «Мемориал», с которым сотрудничает Яньшина, вместе с Беляцким получил в прошлом году Нобелевскую премию мира. Но уже в конце первого дня суда девушку задержали силовики. Ей присудили 15 суток ареста — якобы материлась в РУВД — и отправили в изолятор на Окрестина, где она сидела в одной камере с дочерью репетитора Евгения Ливянта. Сразу после ареста Яньшину депортировали из Беларуси с запретом въезда на 10 лет. Вернувшись домой, в Россию, она дала большое интервью «Весне», где подробно рассказала о своем задержании и всем, с чем столкнулась на Окрестина. Сейчас информация из-за решетки доходит нечасто, ведь «политические» арестанты, освободившись, редко рискуют общаться со СМИ. Поэтому мы перепечатываем этот текст.
«Защищать права человека в Беларуси — это преступление»
Екатерина в начале разговора отметила, что, если бы знала, что её наблюдение за судом над правозащитниками «Вясны» закончится арестом, содержанием в нечеловеческих условиях на Окрестина, депортацией и запретом въезда в Беларусь, то всё равно прилетела в Беларусь и пошла бы на процесс.
«Хочу отметить, что вопросы вроде „понимала ли ты куда едешь?“ и „читала ли ты вообще новости о Беларуси, перед тем, как приехать на такой суд?“ я слышала постоянно: от милиционеров, от сокамерниц. Для меня удивительно, что не все могут поверить, что человек, оценив риски, все равно может пойти на эти риски, если для тебя важно что-то сделать. Я понимала, что у меня могут быть проблемы даже с нашими (российскими. — Прим. ред.) правоохранительными органами, меня могут не пустить на суд, но я не предполагала, что я могу сесть на 15 суток. Но даже, если бы я знала, что такое может произойти, я бы всё равно приехала, но оделась бы как-то поудобнее. Я не жалею о своём решении, но мне жаль, что я могла побывать только на одном заседании, потому что мне запретили въезд на десять лет.
Для меня, безусловно, было важно приехать на этот суд, увидеть своими глазами этот процесс, постараться максимально подробно рассказать, насколько неприкрыто это репрессивный политический процесс, и показать, что людей судят только за то, что они защищали права человека в Беларуси. Я не преувеличиваю, потому что именно эти формулировки и звучали в обвинении. Я была всего на одном заседании, но даже этого лично для меня хватило понять это. В первой части обвинения звучало то, что правозащитниками был произведён ввоз денег для преступных целей. Я сидела и думала, в каких же преступных целях они ввозили эти деньги? И тут я слышу, что преступные цели — это оказание юридических услуг, консультации, поддержка протестующих, оплата питания в изоляторах после арестов, наблюдение за выборами. Именно эти цели называются преступными. И никто этого уже не скрывает и не придумывают, а просто прямо говорят: защищать права человека в Беларуси — это преступление, и не смейте этим заниматься.
Мне ещё, конечно, было важно побывать на этом процессе, потому что Алесь Беляцкий, как и „Мемориал“, как и „Центр гражданских свобод“, в 2022 году стал лауреатом Нобелевской премии мира. И вот сейчас Нобелевского лауреата мира во время войны судят за то, что он защищал права людей. Я бы себе не простила, если бы пропустила такое, только потому что чего-то испугалась».
«Алесь Беляцкий показал, что можно измотать человека физически и морально, но не сломить его»
Журналистка лично не знакома была с Алесем Беляцким и другими правозащитниками «Вясны», которых судят по данному уголовному делу. Но Екатерина много знает про белорусских правозащитников, в том числе, в связи с получением в прошлому году председателем «Вясны» Нобелевской премии мира, как и организация, с которой она сотрудничает.
«На суде Алесь Беляцкий выглядел уставшим, вымотанным физически и, наверняка, морально, но, самое главное, он не выглядел сломленным. Он даже отстаивал своё право говорить на белорусском языке. Он продолжал это делать, несмотря на достаточно грубые одергивания судьи: „Вы прекрасно понимаете русский язык“, „У нас в стране два государственных языка, поэтому вам переводчик не нужен“. Он всё равно продолжал говорить на белорусском языке и отстаивать своё право. Алесь Беляцкий отрицал все обвинения, тем самым показал, что можно измотать человека физически и морально, но не сломить его. Как многие видели на фотографиях с суда, правозащитников за решеткой держали в наручниках, то есть продолжали и там морально давить. Я могу с уверенностью сказать, что он справится с тем, что ему приходится переживать».
«Не знаю, был ли это действительно сотрудник КГБ, или пристав просто хотел произвести на меня впечатление»
На суд Екатерина приехала с сопредседателем «Мемориала» Олегом Орловым. Как отмечает журналистка, предсказуемо, появление граждан Российской Федерации на суде вызвал интерес как у сотрудников суда, так и у силовиков.
«На входе в суд стояли мужчины без формы. И пока наш паспорта смотрел один сотрудник суда, то другой подходил к тем мужчинам на входе и что-то им говорил. Но нас спокойно пропустили на процесс, и мы пробыли там целый день. И если бы я „вела себя вызывающе“, как про это потом на суде скажет свидетель-милиционер, наверное, мне бы не позволили досидеть до конца суда и вывели бы раньше.
Только я подумала, что всё прошло нормально по окончании судебного заседания, как на выходе из зала суда меня останавливает пристав и говорит: „Девушка, пройдемте для беседы“. Сотрудник отвёл меня в комнату возле зала суда, сказал не трогать телефон и сумку, и сказал ждать. Я спросила, чего мне ждать. Он сказал: „Сотрудника“. Я опять спросила: „Сотрудника чего? Столовой?“. Он ответил: „КГБ“. И оставляет меня с молодым человеком в синей жилетке. В таких жилетках люди на входе в зал заседания досматривали сумки. Я подумала, может, это какой-то волонтёр пролукашенсковского движения, потому что в жилетах обычно ходят волонтёры. Но он мне сказал, что он сотрудник ОМОНа.
Через минут десять в комнату зашёл мужчина в сопровождении других людей — все без формы. Я не знаю, был ли это действительно сотрудник КГБ, или пристав просто хотел произвести на меня впечатление. Мужчина сел за стол и сразу достаточно настойчиво начал требовать представиться, назвать мои фамилию, имя и отчество и дать паспорт. Я сказала, что сделаю это только после него и после того, как он объяснит мне, что происходит. Видно было, что ему не понравился такой ответ. Он мне сказал, что в „вопрос-ответ“ будет играть он. Но я ему ответила, что я в принципе не собираюсь играть с ним в какие-то игры и, если я не задержана, то я встаю и ухожу. Он не ожидал какого-то отпора и начал злиться.
Сотрудник начал спрашивать, прежде чем приехать в Беларуси, изучала ли я законы этой страны. Но и тут я ему сказала, что экзамен по правоведению я сдала ещё в университете, поэтому и это обсуждать с ним не будем. Тогда мужчина стал спрашивать у меня, в курсе ли я, что в Беларуси есть запрещённые экстремистские каналы, и потребовал мой телефон и пароли. Я уже подумала, что, может, они считают, что я вела трансляцию в какой-то из запрещённых телеграм-каналов, но позже я поняла, что нет. Как я потом узнала, это стандартная практика в Беларуси — они просто хотели залезть в телефон. Когда я отказалась дать ему свой телефон, он замер и посмотрел на меня как на дурочку какую-то. Сотрудник повторил более настойчиво: „Телефон дай!“. После того как я снова отказала, он на секунду замер и сказал людям, которые пришли вместе с ним, уводить меня».
«Если сказали вытаскивать шнурки, то дома ты явно ночевать не будешь»
Так Екатерина оказалась в РУВД Московского района Минска, всё ещё не понимая причину задержания.
«Меня завели в кабинет, где было двое сотрудников. У одного из них была фамилия Тупицин или Тупикин — я точно не помню уже, что-то связанное с тупостью. Я думала, что сразу начнутся вопросы, но они были заняты своими делами. Один из них ещё сказал: „Как же невовремя вас сюда доставили“. На что я отшутилась: „Так давайте я пойду и зайду в другой раз, когда вы будете посвободнее“. И они при мне распределяли патрули, которые на Рождество по Минску будут ходить: где-то не хватало людей и они думали, где их достать. Это всё происходило при мне. Мы с ними просто разговаривали, шутили — им интересно было просто поболтать. А я всё ждала, когда начнутся какие-то вопросы, оформление протокола, но ничего не происходило.
Потом сотрудник представился и попросил представиться меня. После этого начал пробивать меня в базах, но, конечно, не нашёл. Тогда я поняла, что он не знает, что я гражданка России. Я ему сказала, что нужно искать не в белорусских, а в российских базах. „Тогда сделаем запрос в Россию“, — сказал сотрудник. Он сфотографировал мой паспорт и позвонил куда-то, чтобы пробить меня.
Всё в кабинете было спокойно, все приходили на меня посмотреть, спрашивали, где я работаю. Я не отвечала — отшучивалась.
После этого один из них позвал сотрудницу, и меня ответили в другой кабинет на досмотр вещей. И тут мне говорят, чтобы я вытаскивала шнурки и снимала серьги, кольца. Я понимаю, что какое-то решение уже принято. Ведь если сказали вытаскивать шнурки, то дома ты явно ночевать не будешь. Я спрашиваю у девушек: „А куда?“. Они говорят, что нужно спросить у тех, кто в кабинете находился».
«В какой-то момент сотрудник подходит ко мне с наручниками и говорит: «Мне придётся надеть на тебя наручники — ты же преступница». Потом звонит кому-то и говорит: «Забирайте девушку».
«Кать, ну ты же сама всё понимаешь, ты же взрослая»
Два участковых завезли Екатерину в наручниках в опорный пункт, но она всё ещё не понимала и не знала причину задержания.
«Там участковый говорит: «Ну рассказывай, что было». А я до сих пор не понимала, что мне собираются вменять. Я ему отвечаю: «У нас в России есть статья 51 Конституции, которая позволяет не свидетельствовать против себя. В вашей Конституции наверняка есть аналог — вот укажите её». Но в его глазах я не увидела осознанности и понимания, поэтому я ему сказала записывать под диктовку: «Отказалась давать какие-либо объяснения, потому что считает это своим правом». Он всё записал и продолжил писать что-то в протокол. Я ему говорю, что мне вообще защитник положен, но участковый молчит. Я тогда спрашиваю, отказывает ли он мне — он кивает головой. Потом говорит: «Подходи, читай».
Из протокола я с удивлением узнаю, что, оказывается, пока в том отделении милиции со мной все шутили и торты предлагали, я материлась, вела себя вызывающе, нарушала общественный порядок, не реагировала на замечания. Я прочитала, поднимаю глаза и спрашиваю: «Вы понимаете вообще, в чём вы сейчас участвуете?». На что мне участковый говорит: «Кать, ну ты же сама всё понимаешь, ты же взрослая». Я говорю, что я всё понимаю, но это не оправдывает их: «Вы сейчас фабрикуете против меня дело, а вы в этом участвуете». При этом, здесь со мной тоже вели дружелюбно и я ни одного грубого слова в свой адрес не услышала.
После составления протокола на два телефона журналистки наложили арест. После этого Екатерину — опять же, в наручниках — повезли в городской отдел милиции (ГОМ). Там журналистку оставили до утра до этапа в ИВС на Окрестина, где над ней ожидался суд по ст. 19.1 КоАП (мелкое хулиганство).
«Меня поместили в бетонную коробку три на четыре метра. В ней есть бетонная выемка, чтобы сидеть или спать. Там жутко воняет мочой и очень холодно. Я гуляла, если можно так сказать, по этой коробке, чтобы как-то согреться. У меня забрали сумку и шарф, но оставили пальто. В пять утра за мной пришли, чтобы отвезти в ИВС на Окрестина. Оттуда, как я предполагала, меня должны были отвезти на суд.
Ночью, когда меня выводили в туалет, сотрудник ГОМ спросил, как и многие: «За что вас?». Я ему ответила: «Да не знаю, за что. Мне сказали, что в отделении милиции я материлась, но вы можете представить себе, чтобы я в первый день в Беларуси решила поматериться на милиционеров?». Он тогда спросил: «Может быть, БЧБ?» То есть для них понятно, что если тебе дают такую статью, значит это по политике».
«Ты здесь не для того, чтобы твои права соблюдали, ты здесь чтобы страдать»
Перевозили Екатерину из ГОМ в ИВС на Окрестина снова в наручниках. Она ещё не знала, что уже третий год административно задержанных по политическим мотивам не возят лично в суды, а судят по видеосвязи на Окрестина.
«Было раннее утро, поэтому нас было немного: я и несколько мужчин, задержанных за распитие алкогольных напитков, за кражу. В общем, никого, кроме меня, по политике не было».
Оформления задержанные ждали в камерах-одиночках, так называемых «стаканах»:
«Меня поставили одну в этот «стакан», а мужчин, как я слышала, — по несколько человек в одну эту камеру. Кому-то стало плохо там, и они просили открыть дверь. С первых минут в «стакане» я погрузилась в атмосферу Окрестина. Пока я изучала надписи на стене, где было написано «Миру — мир» и «Господи, помилуй», я слышала, что говорит сотрудник, который оформлял этих мужчин. Как я поняла, какой-то арестант попробовал вскрыть себе вены маленькой железякой, которую нашёл в камере. Но там ничего страшного не произошло, если его обратно оформляли в ИВС. И этот сотрудник, который оформлял его, грубо и с матами кричал на него, зачем он это сделал. Задержанный ответил, что к нему плохо относились сотрудники, поэтому он так поступил. В ответ на это сотрудник Окрестина сказал фразу, которая стала лейтмотивом моего пребывания на Окрестина: «Ты здесь не для того, чтобы твои права соблюдали, ты здесь, чтобы страдать».
Потом он ему говорил что-то вроде, что если бы он попал сюда в 2020 году, то ты бы про свои права даже не заикался. И этот сотрудник говорит ему: «Ты знаешь, сколько мы тут человек под забором закопали?» [примечание: по информации «Вясны» во время событий 2020 года не было зафиксировано убитых на Окрестина или без вести пропавших]. И потом добавил, что если он еще раз что-то такое выкинет, то будет здесь в позе ласточки лежать лицом в пол. И тут выяснилось, что у этого сотрудника был последний рабочий день — он уходит на пенсию, поэтому параллельно он добродушно угощал своих коллег тортикам. Сотрудник рассказывал, как он будет отдыхать на пенсии, и кому-то из задержанных он сказал: вы тут арестованы, и я с вами был арестован».
«Суд по Skype!»
Екатерину до суда в ИВС поместили в камеру не для политических задержанных.
«Там были две двухъярусные кровати и на несколько женщин больше, чем мест. Но там были матрасы, поэтому я решила, что смогу спать на полу на матрасе. И подумала: «Ну нормально — жить можно!» Среди мои сокамерниц были женщины, задержанные, например, за неуплату алиментов, распитие алкогольных напитков. Но была одна интересная история: одна девушка снимала Tik-Tok, и сотрудники решили, что она под наркотиками. К ней домой с обыском пришёл наркоконтроль, но ничего, конечно, не обнаружили. Лазили в телефоне — пытались найти какие-то переписки по поводу наркотиков, но тоже ничего не нашли. Тогда на неё составили протокол за «мелкое хулиганство» и арестовали на 15 суток — сказали, что она голой грудью прыгала на проезжающие мимо автомобили и вела себя вызывающе. После суда её отправили в ЦИП, а там, как и многих других арестантов (кроме политических), отправляли на сортировку мусора на свалку, но она отказалась. Тогда этой девушке сказали: «Мы тогда тебя посадим в самую ху***ю камеру», и её посадили в политическую камеру. Она мне немного рассказала про условия там, поэтому я примерно понимала, что меня ждёт, но всё равно я не ожидала такое увидеть».
Сокамерницы Екатерины рассказали ей про административные суды в Беларуси, что сейчас физически туда людей не доставляют из-за профилактики коронавируса, а судят через видеосвязь прямо в ИВС на Окрестина.
«У нас в России тоже бывает, что судят по видеосвязи, но это было не похоже на то, что я увидела. Когда меня вели на суд, то я думала, что сейчас меня заведут в кабинет, где будет большой экран, как у нас это принято, и я увижу что-то похожее на суд. Меня с двумя неполитическими мужчинами завели на другой этаж на суд. И вот открывается дверь, а там маленькая комнатка, сидит парень-конвоир, а перед — ним ноутбук на столе и всё. И нам говорят: «Заходите, лицом к стене, руки за спину». Мы заходим, ждём, и я понимаю, что суд будет проходить по этому ноутбуку. Через какое-то время нам звонят по скайпу, конвоир поднимает звонок. Суд по Skype! Начинают судить первого мужчину. Судья выясняет его личность, судимости и т.д., а потом говорит, что такого-то числа он украл колбасу, Nutella и что-то ещё.
— Вину признаешь? — спрашивает судья.
— Признаю! — говорит задержанный.
— 13 суток. Следующий! — назначает судья наказание.
Вот и весь суд. Пожалуй, такого я не ожидала. За ноутбук сел следующий мужчина — ему нужно было отмечаться в органах, но он этого не сделал. Судья спрашивает, почему он этого не сделал. Задержанный рассказал, что сильно заболел и т.д.
— Так, давай говори, сколько тебе суток назначить? — говорит судья.
— А можно штраф? — спрашивает мужчина.
— Нет, штраф нельзя. Говори, или я сама сейчас назначу, — отвечает судья.
— Можно трое суток? — снова спрашивает задержанный.
— Можно — трое суток! — так вынесла постановление судья.
Я думаю при этом: а спросите у меня. А потом судья говорит этому конвоиру, что Яньшину после перерыва, и я услышала слово «защитник». Я думала, послышалось мне или нет, но может быть Республика Беларусь мне как иностранной гражданке решила предоставить адвоката?».
«А мы что, прямо в коридоре будем судиться?»
Екатерину вернули в камеру, где она рассказала сокамерницам про суд и как судила задержанных судила Татьяна Мотыль.
«Когда я сказала, что Мотыль, то все неполитические задержанные начали говорить: «Ооо, лучше всё признавай! Она всегда даёт по максимуму, а тут хоть будет какой-то шанс. Признавайся во всём!»
С этими советами после обеда меня снова повели на суд. Но уже, в отличие от утра, на этаже я вижу кучу людей, причём много женщин и мужчин, совершенно не похожих на тех, кого я видела в своей камере ИВС. Все они ждали своей очереди к ноутбуку. В коридоре есть выемка, где стоят столы и стул. За столом сидит мой конвоир с ноутбуком. Я у него спрашиваю: «А мы что, прямо в коридоре будем судиться?» Он отвечает, что да, потому что на всех не хватает кабинетов. Я сажусь в коридоре и жду, когда нам позвонит судья. При этом слышу, как сотрудник Окрестина покрикивает на тех, кто неправильно стоит, а стоять, я напомню, нужно стоять лицом к стене и в пол, с руками за спиной, вертеть головой нельзя.
Несмотря на то, что это всё происходило в коридоре на фоне криков сотрудника, мой суд хотя бы был похож на суд: судья сразу зачитала мои права и обязанности, в общем, она соблюдала процедуру. Потом она говорит, что поступило ходатайство о моей защите. Это был негосударственный защитник, от государственного я собиралась отказаться. Адвокат попросила побыть со мной наедине. Судья сказала, что она выйдет, но обязательно оставит секретаря. Адвокат возмутилась, напомнив, что по закону беседа с подзащитной должна быть конфиденциальной. Судья, сбиваясь, сначала сказала, что «по правилам суда вы не можете…». «По каким конкретно правилам?» — спросила защитница. Судья растерялась и предложила зачем-то адвокату написать заявление на имя начальника ЦИПа [хотя Екатерина была в ИВС], а потом совсем запуталась и сказала адвокату, что я под стражей, хотя никакого уголовного дела не заведено. Адвокат отметила, что это всё незаконно.
Судья вышла, но остался секретарь, а с моей стороны — целый коридор и мой конвоир. И тут важный момент. Адвокат меня спросила о моем самочувствии, но меня никто не бил, не пытал, но давайте представим, что это было. И вот слева от меня сидит конвоир, я не знаю, кому он передаст информацию и могу ли я действительно рассказывать, что со мной произошло? Наверное, нет. Я подумала о том, что это происходит с белорусами. Даже если тебе повезет, и у тебя будет адвокат, но кто же даст тебе с ним поговорить наедине? И эта очень страшная ситуация».
«Даже моему конвоиру было интересно следить за этим судом»
На процессе Екатерина заявила, что сотрудники милиции её не ознакомили с правами, а просто дали подписать соответствующий документ. Свидетелем по делу выступал сотрудник Московского РУВД, именем которого был подписан рапорт, на основе которого был составлен протокол.
«Я наконец узнала, как я оказалась в РУВД. Потому что до этого получалось, что я материализовалась из ниоткуда и начала материть этих бедных милиционеров. Но этот сотрудник объяснил, что вызывающе я себя начала вести ещё в суде, там якобы вела видео- и фотосъемку, не реагировала на замечания, поэтому меня ответили на профилактическую беседу в РУВД, а там уже нарушала общественный порядок и материлась».
Журналистка и адвокатка ходатайствовали об изъятии видеозаписей с камер наблюдения в РУВД и зала суда, но судья после перерыва сказала, что ни в том кабинете, ни на этаже в РУВД камер нет. Хотя никаких подтверждений этому у неё не было, и нам неизвестно выясняли ли она эти факты или просто отдыхала. А поводу видеозаписи из зала 1071 суда Ленинского района Минска, где проходил процесс по «делу Вясны», сказала, что предметом рассмотрения дела является поведение Екатерины в РУВД, а не в суде, поэтому она отклонила ходатайство.
Адвокатка журналистки нашла много нарушений по делу, одно из них — то, что фамилия свидетеля — сотрудника милиции в рапорте, в протоколе задержания и в самом протоколе об административном правонарушении была написана в трех разных вариантах: в одном месте он — Парфеонович, в другом — Парфеанович, а в третьем — Порфяонович. На вопросы адвоката как так вышло, что ваша фамилия написана в трёх вариантах, сначала сказал: «Бывает, устал, ошибся». А после и вовсе, что не он составлял протокол задержания, несмотря на то, что в графе «протокол составил» стояла ФИО и подпись этого свидетеля.
Судья Мотыль удалилась выносить постановление. Это заняло полтора часа. Как отмечает Екатерина, за это время успели осудить всех людей в коридоре.
«Даже моему конвоиру было интересно следить за этим судом. Когда судья ушла выносить постановление, он сказал мне: «Да сейчас отпустит тебя. Точно отпустит и поедешь за своими телефонами, потому что тут вообще состава нет» Он отметил, что было интересно. Потом подходили другие конвоиры, потому что все суды закончились уже. Мы очень долго ждали. Если сразу я была уверена, что мне дадут по-максимуму, то потом у меня зародились сомнения, потому что, чтобы вынести 15 суток не обязательно думать полтора часа, как это сделать».
«Ты вообще понимаешь, в каком месте ты находишься?»
Но в итоге судья Татьяна Мотыль назначила Екатерине Яньшиной 15 суток ареста. Журналистку перевели в ЦИП.
«Нас там снова оформляли. В коридоре были мужчины и мы с какой-то девушкой. Мужчин досматривали прямо в коридоре, поэтому нас с девушкой завели в закуток, чтобы не смущать никого. Эта девушка шёпотом спросила у меня: «За что тебя?» Я ей также шёпотом отвечаю: «За то, что пришла на политический суд». А она была задержана за репост. Потом к нам подходит сотрудник ЦИПа с ручкой и бумажкой и говорит: «Яньшина, давай пароли от телефонов». Я напомню, что мои телефоны лежали не в ЦИПе, то есть он спрашивал не для себя. Я ему сказала, что не дам. И тут я опять вижу это выражение лица: он смотрит на меня, как на какую-то сумасшедшую или дурочку. Потом задаёт глупый вопрос: «Почему?» Я отвечаю: «Потому что имею на это право».
Я опять вижу это выражение лица, он поворачивается и молча уходит. И я слышу, как он повторяет сотрудникам: «Говорит, имеет право». Наверное, они ему сказали, что эта россиянка не поняла ещё, где оказалась — ты поди ей объясни. Он возвращается и говорит: «Ты вообще понимаешь, в каком месте ты находишься? Ты понимаешь, что тут с людьми делают? Ты понимаешь, что ты можешь отсюда не выйти? Потом не пожалеешь?». И он говорит это всё не угрожающим тоном, а достаточно обыденным. Я ему отвечаю: «Кто ж его знает, может и пожалею, поживём — увидим». Опять я вижу это выражение лица, которое я видела, когда-то отвечала что-то такое».
После оформления возле камеры Екатерина встретила грустно известного сотрудника ЦИП Евгения Врублевского — Екатерина опознала его уже на свободу по густым бровям:
«Он мне говорит: «Я тебе рекомендую прислушиваться к советам, которые тебе дают умные люди». Я сначала не поняла, что он имеет ввиду, и сказала ему: «Слушайте, я целый день с какими-то «умными» людьми общалась, что вы имеете ввиду?» Он уточнил, что говорит про пароль к телефонам.
Уже на свободе я узнала, что это был известный сотрудник ЦИПа, который в 2020 году избивал и мужчин, и женщин, в том числе и россиянку. Поэтому, он точно, наверное, знал толк в советах такого рода, которые он так снисходительно решил мне дать».
«Эта та грань, когда вы ещё не подаете в обмороки от духоты, но места уже нет»
После оформления Екатерину поместили в одну из грустно известных камер для политических задержанных:
«Когда открыли дверь в камеру, то я увидела железную двухъярусную кровать без матрасов, подушек, одеял. увидела и больше людей, чем предусмотрено мест, узкий стол у стены, узкую скамейку, огороженный туалет, две видеокамеры в углах и всё. Эта маленькая-маленькая двухместная камера набита девушками и женщинами: кто-то сидит на кровати, кто-то — на полу, кто-то — на столе.
В камере, когда меня привели, было около 10 человек, а ночью нас доукомплектовали до 15 человек. Сотрудники ЦИПа старались поддерживать это количество людей в нашей камере. Потому что эта та грань, когда вы ещё не подаете в обмороки от духоты, но места уже нет. В камере предусмотрена вентиляция, но они её включают только тогда, когда сами приходят на шмон. Обычно мы просили открыть нам хотя бы кормушку на двери, потому что просто там невыносимо было находиться. Мы мало разговаривали между собой, чтобы экономить воздух. Камера похожа на парилку, потому что на всю работает отопление.
Когда был полный комплект людей то мы спали так: два человека — на верхнем ярусе, ещё два человека — на нижнем ярусе, кто-то — на столе, а все остальные — на полу. Но нужно осторожно на полу, чтобы никого не задеть ногами. Под голову мы клали ботинки. Но спать там невозможно было, потому что ложишься, открываешь глаза, а там клоп или мокрица ползёт. У некоторых была аллергия на укусы и они покрывались красными пятнами. На железной кровати было очень больно спать, потому что вместо матраса были такие железные полосы, поэтому всё тело покрывалось синяками. Но если честно, то к концу срока я уже спокойна спала на железной кровати с ботинками под головой, потому что тело приспособилось уже».
Журналистка эмоционально рассказывает, что условия в её камере отличались от остальных. Там действовал особый режим: там круглосуточно горит яркий свет, днём нельзя лежать, ночью два раза подъём на проверку.
«В камере всегда было минимум два человека — асоциальные личности. Это люди, задержанные за распитие алкогольных напитков, без определенного места жительства. От них могло неприятно пахнуть, у них могут быть вши. При этом, пребывание с нами для них тоже пытка, потому что в другой камере у них были бы человеческие условия, спальные места, их может быть даже бы водили в душ. Но нас решили наказать ими, но и для них это оказалось наказанием. В какой-то момент этих женщин стало пять. Видимо, когда не хватает политических, но нужно держать этот комплект, то они специально заселяют ими. У одной женщины была инвалидность — она отставала в развитии и вела себя, как взрослый ребёнок. И её поместили в такие пыточные условия, представляете? С ними всеми можно найти общий язык. Они оказались простыми женщинами со сломленными судьбами и интересным прошлым. Ты можешь научить их мыть руки после туалета, обработать их от вшей и наладить быть».
«Врублевский говорит: «Да, я тут главный фашист!»
Каждое утро во время завтрака, по словам журналистки, в ЦИП проходил «шмон», который проводили сотрудники в балаклавах или в медицинских масках.
«Мы все выходим в коридор, становимся лицом к стене, руки поднимаем вверх на красную линию, ноги расставляем широко. Нас досматривает сотрудница, потом проходит металлоискателем по ботинкам. Параллельно дежурный называет фамилию, а мы должны были сказать имя и отчество. В это время нашу камеру переворачивали вверх дном — заходили туда с кувалдами, постукивали, скидывали отовсюду вещи. Сотрудники при «шмоне» могут опускать какие-то комментарии, могут подшучивать, а один как-то сказал: «Собрались залупы либералистические». Им очень не нравится, когда во время этой процедуры смотришь на них, они могут заорать: «Глаза в пол!». Видимо, не хотят, чтобы их лица запоминали.
Как-то нас вывели на традиционный утренний «шмон» кто-то из сотрудников удивился, сколько нас много. И тут это Врублевский говорит: «Да, я тут главный фашист!» Это забавно, учитывая, что в Беларуси есть статья за «реабилитацию нацизма». При этом человек гордится и называет себя главным фашистом. Ему это доставляло удовольствие. Он давал понять, что благодаря ему нас там столько было. На свободе я прочитала про него статьи и поняла, что это звание соответствует действительности. На другом шмоне Врублевский отпустил такой комплимент: «Смотри, «змагарыхи» уже слились с бомжихами, такие же грязные и убогие, не отличишь».
«Когда и так душно, а вы ещё повесили вещи сушить, то получается настоящая баня»
Уже третий год на Окрестина для задержанных не принимают передачи, поэтому арест они отбывают без сменных вещей и личных средств гигиены. Екатерина на суд приехала в брюках и пиджаке — в костюме она и просидела все 15 суток:
«Весь срок в этой камере мы находились только в том, в чем были. Тех, кого задерживали дома, удавалось захватить с собой какие-то вещи, но в камеру это нельзя было пронести. Из средств гигиены у нас было хозяйственное и обычное мыло, но их нужна начинать просить заранее, потому что их тебе дадут только через несколько дней. То же самое касается и туалетной бумаги. По просьбе медсестра выдаёт только две прокладки в сутки — они очень тонкие и, конечно, их не хватает.
Нужно же стирать иногда носки или нижнее бельё — это мы и делали. Но какие-то вещи побольше — толстовку или штаны — мы старались этого не стирать или стирать редко, или когда включается вентиляция, как-то нужно было подгадать момент. Потому что, когда и так душно, а вы ещё повесили вещи сушить, то получается настоящая баня, и там невозможно находиться.
В предпоследний день моего пребывания к нам в камеру закинули не политическую женщину. Она на работе по сортировке мусора на свалке что-то не то сказала кому-то. Заходит эта женщина, а у неё с собой пять сумок вещей, у неё зубная щётка, ручка с кроссвордом, книги, крем для рук! Мы на неё смотрим и не можем поверить, что это реальность. Или мы сидим в камере и слышим, как на коридоре обсуждают, что в какой-то камере нужно поменять постельное бельё. И ты сидишь такая на своём полу в окружении клопов и думаешь: «Живут же люди!».
«ГУБОПиК — это версия того, каким наш Центр «Э» мечтает стать»
К журналистке, как и к остальным арестантам, сотрудники милиции приходили с традиционными профилактическими беседами. Екатерина отмечает, что на «сутках» самое страшное — это не быт, к которому со временем можно приспособиться, а неизвестность, выйдут ли они после своих 15 суток или нет:
«Ты сидишь, а телефоны твои остаются у них. И они продолжают копать и смотреть. Возможно, они найдут у тебя ещё один репост и осудят на 15 суток. Под репостом я понимаю — личные сообщения другу. Возможно, через тебя они выйдут на другого человека. С нами была женщина, которая не понимала, как они увидели её страницу, потому что она была закрытая. И она предполагала, что кого-то из её знакомых раньше задержали. Насколько я поняла, политическими делами в Беларуси занимается ГУБОПИК — аналог нашего Центра «Э». Только ГУБОПиК — это версия того, каким наш Центр «Э» мечтает стать. И вот сотрудники ГУБОПиКа могут забрать тебя к себе и записать какое-нибудь «покаянное» видео, которое они сольют в свои телеграммные помойки.
«Ты что думаешь, что мы забыли про 2020-й год? Так вот — мы помним!»
Иногда на Окрестина приезжает оперуполномоченный из РУВД для проведения профилактических бесед. Их тематика зависит от того, что у тебя нашли. Если же ничего не нашли, то разговор будет на уровне: «У тебя какая зарплата? Ты что, плохо живёшь? Ты что, страну свою не любишь? Ты что думаешь, что все твои оппозиционеры, которые поуезжали, страну свою любят? Они только обсирают её!» А если у тебя нашли фото с протестов, даже если ты стоял на тротуарчике, то, скорее всего, будет уголовное дело. С нами была женщина с одного чата, у которой нашли фото с протеста, где она вместе с дочерью. И ей сказали, что будет уголовное дело, а ещё «вы свою дочь подставили!».
Ко мне тоже приезжал опер на разговор. Я тогда не знала, что все пишут про мои задержания и арест. И этот опер пытался понять, кто я. Он спрашивал: «Какие были инструкции и кто их дал?», «По чьему заданию я это делала? Может быть для «Дождя»? Но я решила отшучиваться, чтобы не навредить себе, поэтому я говорила, что в России же все магазины позакрывались, поэтому я приехала за одеждой и решила заодно и на суд сходить! Он, конечно, мне не поверил. Он спросил, сколько мне суток дали, а потом добавил: «Ну 15 — это еще мало. Потом может быть ещё 15, потом ещё 15, потом ещё 15. Потом он спросил, что я делала на суде. Я сказала, что это же Нобелевский лауреат. Тогда он ответил: «А ты дофига белорусам сочувствуешь?».
Потом он начал говорить про 900 тысяч долларов, найденные у Сергея Тихановского за диваном: «Ты думаешь, что ему их милиция подбросила? Милиция работает чётко и подконтрольно!» Я говорю, что по своему липовому протоколу я это уже поняла. Как мне показалось, он дал понять, что ещё ко мне придёт. Потом в конце беседы он сказал: «Ты что думаешь, что мы забыли про 2020-й год? Так вот — мы помним!» И тут захлопывают свою тетрадь, эффектно встаёт и уходит. Отсюда можно сделать вывод: то, что происходит сейчас с белорусами, — это связано с тем, что они действительно помнят 2020-й и не могут этого простить. И так как откровенные активисты у них уже закончились, то задерживают всех подряд. Тех, кого я видела, — это женщины, которые жили своей маленькой жизнью и не ждали, что к ним придут. Это архитекторка, пенсионерка, певица, преподавательница музыки, бухгалтерка. Это обычные женщины, но к ним пришли только потому, что эту машину репрессий нужно заправлять новым топливом».
«Сидела думала, интересно, сколько ударов тока я выдержу, прежде, чем сломаюсь и дам пароли»
Екатерина рассказывает, что встречала задержанных за участие в районных чатах с 2020 года, за пересылы постов в личных сообщениях с «экстремистских» каналов. Журналистка рассказала истории некоторых из них:
«Возможно, в этих чатах что-то писали в 2020 году, но теперь этот чат полностью умер или там появляются редкие сообщения вроде «посоветуйте мастера по маникюре» или «у меня осталось детское питание — кому нужно». Две задержанные женщины вышли из этого чата давно. И вот к участникам этого чата вламываются с обысками или приходят на работу. Конечно, при обысках они ничего не находят, но, самое главное, они забирают твой телефон и требуют пароли. А пароли не дать ты не можешь… Как мне потом рассказали, девушку, которая просто забыла облачный пароль от телеграма, пытали током. Её били электрошокером в пятку, чтобы не было следов. Это было с правозащитницей Настой Лойко. Когда я отказалась дать пароли, мне рассказали эту историю. И я потом сидела думала, интересно, сколько ударов тока я выдержу, прежде, чем сломаюсь и дам пароли.
Много сидят за «репосты». Например, скинул другу курс валют, но с «экстремистского» чатика — получи 15 суток. У одной женщины нашли в архивных сторисах инстаграма с 2020 года фото с символикой — на неё составили протокол за пикетирование. Силовики ищут БЧБ-символику, репосты, подписки. Если ничего не находят, то составляют протокол о неповиновении милиции, потому что они уже пришли, что теперь, зря отпускать? И вот так отсидишь 15 суток только за то, что к тебе пришли силовики. У одной сокамерницы в телефоне увидели подписку на «экстремистский» канал — на неё составили протокол за неповиновение, потому что нечего подписываться на такие каналы! А она его даже не читала — там висели тысячи непрочитанных сообщений.
Я сидела в одной камере с Анной Ливянт, дочкой известного репетитора Евгения Ливянта. Их с мужем Никитой задержали на суде, когда они пришли на процесс к её родителям. И на утреннем «шмоне» она прислушивалась, чтобы услышать фамилию отца или мамы. Она тогда уже предполагала, что у неё будет уголовное дело. Когда ты сидишь на Окрестина, то ты не хочешь, чтобы тебя отпустили пораньше. Потому что, если за тобой пришли раньше времени, то это значит, что ты никуда не выходишь. Это значит или новые «сутки», или уголовное дело. Так было и с Анной. Её забрали раньше, и от другой девушки с ИВС мы узнали, что у неё уголовное дело и она ждёт отправки в СИЗО».
«Все знают даже день, когда происходят облавы!»
«С нами была политическая женщина, у которой на Окрестина случился приступ аппендицита. Её отвезли в больницу, сделали там операцию, а через пять дней посадили в нашу пыточную камеру, где она, как все, спала на полу. Чтобы сделать перевязку, то нужно было с утра упросить медсестру. И если она снизойдет, то вечером сделает перевязку, и вместо обезболивающего укола ей дадут таблетку.
И это получается конвейер, потому что эти политические камеры не пустуют — они постоянно пополняются. Все знают, что большие облавы происходят по четвергам, и в пятницу на Окрестина привезут много людей. Так и было — привезли женщин с чата. Все знают даже день, когда происходят облавы! Это настолько выстроенная система преследований. Силовики приходят не потому что знают, что искать, а чтобы забрать телефон и в нём что-то найти. Иногда в камеру приходят и просто забирают человека, а мы не знаем, его в другую камеру посадили или на ИВС перевели для отправки в СИЗО. Один раз у нас ночью троих девушек увели неизвестно куда».
«Это большая привилегия, что я за много дней знала, что меня выпустят и депортируют»
Екатерина говорит, что не знала, что с ней будет происходить дальше, но в целом, думала, что вряд ли с ней что-то страшное случится.
«Мне казалось, что не того уровня я арестантка, тем более, гражданка России, чего со мной связываться.
Потом я узнала, что адвокатка пыталась ко мне попасть два раза. Первый раз рано утром ей по видеозвонку говорили, что меня там вообще нет. Но она не сдавалась, была настойчива, и им пришлось признаться, что они только что в списках обнаружили Яньшину, а сразу не могли так как списки обновлялись прямо в ту минуту, когда она спрашивала. Оказывается, говорить, что людей в ЦИПе нет — обычное дело. Потом ей говорили прийти после обеда, она вернулась к 14 часам, но ее опять не пустили, сославшись на то, что все кабинеты заняты, предлагали не ждать, так как освободиться они могут и на на следующий день, а может и вообще не освободятся. Адвокатка так и не смогла ко мне попасть. Она звонила в российское посольство и говорила, что будет меня встречать, и если я, когда выйду, расскажу ей о каких-то нарушениях, то мы это обязательно зафиксируем и подадим жалобу.
Я уже не надеялась, что я просто так выйду, потому что я же не дала им пароли от телефонов, а для них же так важно было получить их. Но тут в камеру заходит сотрудник и говорит: «На выход — без вещей». Я думала, что снова на беседу к оперу, но, оказывается, пришёл сотрудник миграционной службы, чтобы сообщить, что 20-го числа меня будут депортировать. Это, на самом деле, большая привилегия, что я за много дней знала, что меня выпустят и депортируют. Сотрудник приехал для того, чтобы узнать, есть ли у меня деньги, чтобы я сама себе купила билет. Если бы у меня не оказалась их, то пришлось бы ждать на Окрестина, пока мне купят билет. Я сказала сотруднику про телефоны — он сказал, что сам заберет. А потом спросил: «Слушай, а тебя за что вообще?» Я ему объяснила, что была на суде Алеся Беляцкого, а он не знал, кто это! И спросил: «А кто это, политический кто-то?» После моего положительного ответа он сказал: «Тогда понятно!» В России бы спросили, что я делала на суде, а тут всё сразу стало понятно и никаких вопросов больше у него не было».
По протоколу Екатерину должны были освободить 20-го января в 16.45, но за ней пришли раньше на несколько часов:
«Теперь я понимаю, что это для того, чтобы адвокат меня не встретила и мы ничего с ней не предприняли. Сотрудник миграционной службы сказал, что он пытался забрать мои телефоны, но в РУВД Московского района сказали, что их оставляют на экспертизу. Потом он мне сказал, что я могу, конечно, подождать, пока проведут экспертизу, которая неизвестно сколько будет идти, и забрать свои телефоны, но ждать я буду на Окрестина. Тогда я подумала, что мне не так уж и дороги мои телефоны».
«Раз меня надо было побыстрее выгнать из Беларуси, то решили и этих двоих прихватить»
Журналистке вернули вещи, с которыми её привезли на Окрестина, но сотрудники сами забрали из денег Екатерины сумму, затраченную на её питание в ИВС и ЦИП — 240 рублей:
«Они сделали конвертик из бумаги, заботливо ручкой написали: «320 рублей — 240 = 80 рублей». В конверт вложили сдачу вплоть до копейки. Я не могла узнать, где мои остальные вещи, но я решила, пускай остаются.
Когда меня вывели из Окрестина, то к нам подошёл ещё один сотрудник миграционной службы с двумя мужчинами, которых тоже депортировали. Сотрудник сказал этим мужчинам, что им повезло, что меня сегодня отправляют, иначе бы они сидели и ждали. Раз меня надо было побыстрее выгнать из Беларуси, то решили и этих двоих прихватить. На этих ребят надели наручники, на меня, как они сказали, не хватило наручников».
«Берёт ручку и прямо на моих глазах вписывает в пустую графу время»
Екатерину и мужчин из России отвезли в минский аэропорт.
«Там мы ходили спокойно. И тут мне вручают бумаги по поводу моей депортации. Так я узнала, что меня депортируют на 10 лет. Но мне показалось, что протокола — такой ерунды — для такого срока запрета будет маловато. Поэтому я ожидала, что в бумагах будет написано что-то ещё, но по документам, действительно, основанием для депортации стал протокол об административном нарушении за то, что я «в РУВД материлась». Мне рассказывали, что в Беларуси были такие случаи, когда иностранец преследует свою семью, избивает их, у него несколько уголовных дел, и его депортируют где-то только на восьмой раз. При этом, меня депортировали сразу же и ещё запрет на въезд поставили на 10 лет.
Сотрудник миграционной службы даёт мне бумагу, где написано, что рассмотрение моего вопроса о депортации пройдёт сегодня, 20 января. А я уже сижу в аэропорту и купила себе билет! Я говорю: «Слушайте, вы хотите, чтобы я подписала задним числом, что меня уведомляли, а я не явилась?». Сотрудник говорит: «Так чего задним числом?». Берёт ручку и прямо на моих глазах вписывает в пустую графу время 17.00, когда на часах было 16 с чем-то. И говорит: «Что, поедем что ли?» Не поедем, конечно. Мне просто в открытую показали, что решение было принято вот так — мой вопрос о депортации никем не рассматривался. Потом нас с мужчинами проводили до самой посадки, помахали мне рукой и мы улетели».
«Наши сотрудники мечтают, чтобы у нас всё происходило так, как происходит в Беларуси»
Журналистка во время всего разговора повторяет, что с ней ничего страшного на самом деле не произошло, а вот другим белорусам и белорускам не повезло:
«Одно дело читать новости, а другое — увидеть всё своими глазами. Я поняла, насколько мы себе не представляем, что происходит в Беларуси. Даже со своим российским опытом я приехала и удивлялась. В ЦИПе я думала, что могу несколько раз позвонить кому-то, мне смогут передать одежду, потому что я в пиджаке и брюках — слишком солидно, чтобы спать на полу с клопами. Но всё было не так. Помню показательный случай: на входе в ЦИП я спрашиваю у конвоира, дадут ли мне книги. Мужчина без формы, который стоял рядом, ухмыльнулся и сказал: «Конечно, и книги, и настольные игры, и в бильярд здесь поиграешь!». Я тогда уже поняла, что меня ждут не те условия, которых я ожидаю.
Когда мне сокамерницы рассказывали свои истории, про свои дела, про тот конвейер репрессий, который происходит в Беларуси, то я чувствовала себя тем иностранцем, которым рассказываешь про Россию. Ты им рассказываешь, а они не могут поверить. И вот я, которая приехала из России, где с правами человека, мягко сказано, не всё хорошо, удивлялась, как этот иностранец: «Ну как так?!». Это то, чего мы в России ещё не видели. Мои сокамерницы говорили: «Не переживай, скоро и у нас так будет». Я тоже так думаю, потому что наши сотрудники (силовых органов. — Прим. ред.) спят и мечтают, чтобы у нас всё происходило так, как происходит в Беларуси, где всё намного хуже. Я девчонкам обещала, когда выйду, максимально рассказывать то, что я увидела. Мы непростительно мало говорим на фоне войны и других ужасных вещей про то, что сейчас происходит с белорусами».
Сейчас Екатерина болеет — это последствия 15 суток на Окрестина. Она предполагает, что все женщины из её камеры переболели коронавирусом.
«Я связывалась со своей сокамерницей, которая вышла с ЦИПа на пять дней раньше меня. Она сделала тест на COVID-19 и он подтвердился. Так что, скорее всего, то, чем мы там все заболели — это был именно он. Сотрудники сделали там сами рассадник коронавируса, а теперь оправдывают все ограничения для арестантов им же».
«Они остаются один на один с этой уродливой системой, которая не может простить того, что сделали белорусы в 2020 году»
Журналистка отмечает, что про репрессии против белорусов и белорусок, которые массово продолжаются уже третий год, нужно говорить:
«Я с вами разговариваю из дома, сплю по ночам на своей кровати, а прямо сейчас эти окрестинские камеры снова забиты простыми мужчинами и женщинами. Кто-то выйдет на свободу, а против кого-то будет уголовное дело, к ним не смогут попасть адвокаты, про них не будут писать СМИ — они остаются один на один с этой уродливой системой, которая не может простить того, что сделали белорусы в 2020 году. Это очень страшно».