Алексей Ковальчук девять лет был барменом в Минске, потом работал инструктором по сноубордингу. В 2007-м поехал «на большой снег в Украину и влюбился в нее». Долгое время жил на две страны: четыре месяца, в сезон, там, остальные — дома. Когда началась война, минчанин находился в Буковеле с группой белорусских туристов. В первую ночь он вывез людей, а сам на границе с Польшей покинул автобус. Все полтора года 43-летний белорус с позывным Дэн воюет на стороне Украины — он штурмовик батальона «Волат» в составе полка Калиновского. Боец сразу переходит «на ты» (так привык в работе), легко говорит о войне и риске погибнуть. В большом интервью он рассказал «Зеркалу», что видел в Бахмуте, как готовится к штурмам, сталкивается с противником и почему, по его мнению, белорусская армия не вступила в конфликт.
«На обочине лежит сумка на колесиках, полбабули здесь — полбабули там. В Бахмуте это было сплошь и рядом»
— Год назад ты рассказывал про бой под Лисичанском, где погибли Брест, Атом, Сябро и Папик, и прозвучала фраза: «Из спины торчали ребра, но его пулемет работал до последнего». Кто это был и что тогда происходило?
— Это был Атом. (пауза) Это вообще человек очень широкой души, интересных взглядов… Открытый, добрейший мужик, один из таких, знаешь, настоящих чуваков — не предаст, не продаст никого. Когда парни выезжали на эту задачу, говорили: «Слушай, да там легкая прогулка». А попали под танковый прорыв, вышли на п***ров буквально в 30−50 метрах, не ожидая, что они там будут, потому что все быстро менялось. Сама конъюнктура боя была такая, что непонятно, где свои, где чужие, плюс противник уже закреплялся. И они даже через посадку заговорили с ним, представляешь? Спалились фразой «хлопцы, з якога вы підрозділа?». Те услышали украинские слова — открыли огонь. Выехало три танчика, ну и легкую пехотную группу начали размолачивать, плюс выехал «Тигр» (российская бронемашина) с «дашкой» (крупнокалиберным пулеметом ДШК). А у наших — буквально пара одноразовых гранатометов.
У Атома был прилет сзади, ему осколками разорвало спину через броню, оторвало кусок плеча. Это не «затурникетишь» — человек доживает последние минуты. Он сам это прекрасно понимал и не впал в истерику — сказал: «Мне п***ец, пацаны. Вы откатываетесь, а я буду долбить п****ов». Поставил перед собой «пулик» (пулемет. — Прим. ред.) и, «вытекая», просто долбил и долбил, пока его не раскатало танчиком. Для меня в прошлом году это было такое, знаешь, шоковое боестолкновение. А сейчас у нас работа довольно плотная, много других обстоятельств, и это притупляет такие моменты. Тот же Бахмут — там творилась такая дичь, что у нормального человека, неподготовленного, просто оторвало бы башку.
— Расскажи пару таких примеров, которыми тебе запомнился Бахмут.
— Была школа №10 (на восточных окраинах города. — Прим. ред.), я хорошо помню, как ее п***ры просто разбирали на запчасти. Мы уговаривали местных выехать (там еще оставались порядка 30 человек — дети, пара 30-летних парней, но в основном люди возраста выше среднего), потому что это уже был передний край, меньше километра до противника. Они, знаешь, то да, то нет — непонятно, на чьей стороне вообще и чего хотят. В один день мы подгоняем «Козак» (украинская бронемашина), грузим ребят ехать подальше в Украину, и остается человек 15−20. Через день или два русские штурмуют эту школу — и она складывается. Всех гражданских просто завалило нах*р. И если со стороны Украины еще мог подъехать какой-нибудь кран и начать что-то разбирать, то у русских тяжелой инженерной техники нет — к линии соприкосновения стянута только штурмовая. Плюс пока они дойдут, зачистят, удостоверятся, что там нет украинцев, — когда начнут разбирать эти завалы? Никогда. Не будут они на это тратить ресурсы.
Еще, знаешь, часто бывало, что русская арта долбит с утра до вечера. В городе оставались бабушки-дедушки, у которых, кроме их квартир и домов, ничего нет. И они никуда не хотят — уже ничего не хотят. И когда попадают под арту, это дикое зрелище: на обочине лежит сумка на колесиках, полбабули здесь — полбабули там. В Бахмуте это было сплошь и рядом.
— У вас самих там тоже был постоянный риск для жизни.
— Это не очень понятно для гражданского человека, но при работе в Бахмуте ты двигаешься уже просто как кот. От угла до угла. От дома до дома. И, естественно, постоянно в опасности. Это чувство с тобой семь дней в неделю, ты к нему настолько привыкаешь, что реагируешь, уже только когда слышишь, что стреляет по тебе. Рано или поздно начинаешь это понимать. Когда живешь на войне и войной, обостряются именно те чувства, которые помогают выживать.
— Помнишь случаи, когда что-то могло попасть в тебя?
— У нас 31 декабря, в Новый год, был штурм. Мы отбивали большой кусок в частном секторе (тогда еще велись бои за Бахмутом). Продвигались, не зная, сколько впереди п***ров. И на нашу группу из восьми бойцов вышел взвод, то есть 30 человек. Мы приняли бой, начали откатываться, были результативны — противник понес потери. И в один «прекрасный» момент в стену возле меня прилетает «вог» (это граната из подствольного гранатомета или АГС-17). Осколок ломает мне нос, как хороший такой мужской удар по лицу. Меня разворачивает, пропадает зрение. Я встаю — из носа льется кровь. А на войне, когда что-то прилетает в голову, первая мысль: ну все, приплыли. По рации доложил, что я и еще один человек — «триста» (ранены. — Прим. ред.), к нам вышла помощь. Откатываясь, мы положили еще двоих п***ров.
Но это не первое ранение — у меня полная морда осколков, почему-то все время летит именно в лицо (смеется). Тогда большой осколок, угрожающий жизни и здоровью, из переносицы достали, но мелкие, например в скуле, остались. А через две недели я уже работал.
— На лицо тоже не наложишь турникет. Что вы тогда делали?
— В городских условиях у нас были контакты с противником на дистанции в 15−20 метров. Это не стрельба по силуэту — это бой кость в кость. Бывало, я выглядываю в окно — и выглядывает п***р из другого дома, поэтому квинтэссенция чувств и эмоций тут такая, что ты очень быстро собираешься. Если ранение не вызывает шок, работаешь на адреналине. Уже потом, в безопасной зоне, в подъезде, я просто упал, стало плохо, начало тошнить. А пока мы выбирались, об этом не было речи — продолжали работать, как машины. Тем более я был на тот момент командиром отделения и не мог себе позволить выйти из боя.
А вообще первую помощь себе ты должен оказать сам, если не в состоянии — просишь побратимов рядом. Можно прогулять какую-нибудь топографию, тактику, дроны, но медицину прогуливать нельзя. На одной из крайних задач у нас был раненый — пять дырок от пуль в груди, два пробития легкого. Но мы его вытащили, чувак скоро возвращается в строй. И, понимаешь, со временем ты «тяжелеешь». Начинаешь изучать снайперское дело, чтобы стрелять дальше, разведку, «саперку», чтобы в посадке видеть, где травка примята, где следы минно-подрывных работ. В итоге нормальный военный в штурмовом отряде — он и разведчик, и сапер, и инженер, и медик, и бэпэлэашник, и связист, и пулеметчик, и снайпер. Из обычного паренька с автоматом превращаешься в тяжелого оперативника, твоя выживаемость и эффективность повышаются.
«Деревни — просто квадраты, дома — кирпичное крошево. Посадки — это голые, обгрызенные палки, торчащие в небо»
— Быть штурмовиком — твой выбор?
— Изначально у нас было разведывательное подразделение, но были потери, и мы из разведгруппы стали штурмовой. Тут ты каждый день на таком экстриме, что некогда скучать. И видишь свою эффективность — не передать ощущения, когда ты просто выжил. Когда прошел весь п****рез, который длился сутки-двое, и думаешь: «Твою мать, б***ь, это же не кино!» (смеется) И когда вы зачистили участок, забрали обратно у негодяев 600 на 600 кв. м. посадки.
— Что чувствуешь, когда освобождаешь какой-то кусок территории?
— Знаешь, многие думают, что посадочка, кусочек леса, маленький населенный пункт — это все те же кусочек леса, посадочка и населенный пункт. Нет. В 100% случаев это выжженная земля. Она была изранена во время наступательных действий противника, а теперь мы забираем эту изуродованную русскими землю обратно. Обычно это «лунный пейзаж». Я иногда просто перепрыгиваю из воронки в воронку. Деревни — просто квадраты, дома — такое кирпичное крошево, часто один фундамент. Очень жалкое, печальное зрелище. Посадки выглядят ужасно: это голые, обгрызенные палки, торчащие в небо. Летом они начали хоть как-то зеленеть, но им не дают — их «выкашивают» этим ДШК, «крупняком» (крупнокалиберным оружием. — Прим. ред.), минометкой, танчиками. Это уже такая безобразная, несчастная природа, покореженная войной.
Украина — большая, цветущая страна. Я такой зелени, восходов, закатов, этих полей и неба, знаешь, «жовто-блакитного» колера, больше нигде не видел. А эти… Недаром их называют орками, понимаешь? Вот как в фэнтези-фильмах, они приходят, наводят грязь, разруху, невежество. Это ужасно. Конечно, зачищая их, я чувствую удовлетворение. Но на землю, где ничего живого нет, страшно смотреть. Б***ь, зачем это нужно было делать? Для чего уродовать природу, друг друга? В конце концов, мы на своей территории! Прикинь, кто-то пришел к тебе домой: «Тут в комнате будем жить я и мои друзья». И они там все зас**ли, извини меня, разбросали, сожгли, поломали. Ты дерешься за свое же имущество, выгоняешь их в итоге, но остаешься в таком разбитом состоянии, руки опускаются.
— Как вообще происходит штурм тех же посадок?
— Сначала мы по карте смотрим кусочек, который будем штурмовать, изучаем, какой там ландшафт, «просветы», перепады местности, что растет на земле. Дальше находим похожую посадку у себя на территории и несколько дней тренируемся чистить ее — с боевой стрельбой, полной координацией групп, окопами. Как на муляже. «Баявое злагоджванне» прошло — после уже работаем.
Сначала инженеры проводят разминирование, а дальше мы залетаем на броне, становимся в боевой порядок и чистим! (смеется) Но штурмовая работа — очень неблагодарная, тут не бывает без потерь. Ты можешь на что угодно нарваться. Противник ждет, что его будут штурмовать, естественно, будет минировать, стягивать средства тяжелого вооружения.
— На видео с тобой есть фрагменты, где вы предлагаете россиянам сдаться, а потом ликвидируете их. У той стороны в таких ситуациях нет шансов выжить?
— К сожалению, нет. Когда завязывается первый стрелковый бой, противнику, если позволяют условия, предлагается сдаться. Мы брали пленных, п***ры сдаются. Но, понимаешь, так много действий в такой маленький кусочек времени, что ты можешь просто не расслышать. Или он не расслышал, и такое бывало. Война — вообще дело случая. Ты можешь быть адским профессионалом, иметь 20 лет стажа в ССО (силы специальных операций. — Прим. ред.), но арте или танчику все равно. Так и тут: если вылетаю на русского, он упал на колени, поднял руки, откинул ствол, и я это увидел, я его не завалю. И если рядом со мной люди держат сектора, можно отвлечься. Но если я один и нужно двигаться вперед, ну, б**ха-муха, х*р его знает… Я же не оставлю у себя за спиной вооруженного противника!
— Страшно так близко подходить к противнику?
— Есть куча специальностей, которые работают на победу, но не сближаются с противником, как штурмовики и разведчики. Эта работа однозначно не для всех. Тут ты иногда видишь лицо, взгляд. Ну да, это нелегко. Честно сказать, в начале войны было тяжело. Знаешь, как говорят, «сниться будут первые ликвидированные» — это все чушь собачья. Все зависит от крепости ума и сознания. Если понимаешь, что делаешь и зачем, будет проще. Плюс важно знать, на чьей ты стороне. А тут уже зависит от точки приложения взглядов: с этой стороны я герой-штурмовик, с другой — предатель, убийца, террорист, понимаешь?
— Когда ты первый раз «ликвидировал» противника, была какая-то рефлексия?
— Честно скажу: военные не любят такие вопросы. Но все зависит от человека. У слабых могут быть проблемы, ПТСР и все остальное. А у уверенного в себе человека, сильного, который знает, что все делает правильно, это быстро превращается в работу. Можно преподносить это себе по-разному: «Боже мой, что я наделал — убил человека!» А можно: «Я уничтожил живую силу противника». И все сразу меняется. Не надо задумываться: «Ой, у него, наверное, мама, и папа, и жена, и дочка, и „Дача-Логан“ в кредит. Кто же за нее платить будет?» Он пришел на украинскую землю убивать украинских военных, которые ее защищают. Искать каких-то фашистов, инопланетян, боевых комаров. Ну, пришел воевать — пускай воюет. А война подразумевает под собой то, что тебя могут убить. Вот и все.
— Когда ты идешь на штурм, есть страх, что можешь с него не вернуться?
— Если идет группа 16−18 человек, все прекрасно понимают, что по-любому будет один-два «двести» (погибших. — Прим. ред.) и «триста». Это просто статистика. Все собираются, общаются, смотрят друг другу в глаза, но понимают: какой бы удачный штурм ни был, мы идем играть в лотерею. Как бы ты ни был подготовлен, война — дело случая. Если что-то случится, ребята знают, куда отдать мой телефон, как моими ресурсами распорядиться. И мы к этому нормально относимся — это работа.
— Которая может стоить жизни.
— Ну, это, по ходу, самая высокая цена, да. Но здесь собрались такие интересные люди, мы так сплочены, так полюбили эту страну, что понимаем: можно эту цену заплатить. Скажу за себя: я готов свою жизнь отдать за, б***ь, очистку украинской земли от этих ублюдков. Ну серьезно, это же ни в какие ворота не лезет! То, что они делают, — отвратительно. И, если будет необходимо, я сделаю это с радостью. Не осиротеет без меня вселенная, господи. Зато, если буду умирать, в последнюю секунду буду думать: «Вот, б***ь, не зря!» Это будет прекрасная смерть. Гораздо лучше, чем под властью Лукашенко, в обнимку с полторашкой пива (как 90% моих ровесников) на диване с нелюбимой женой, с машиной и жизнью в кредит. Мы здесь делаем очень большое дело сейчас.
«Я экипирован как маленький танк. Очень сомневаюсь, что нынешний президент Беларуси готов так финансировать армию»
— В том же прошлогоднем интервью ты говорил, что служил в армии. Что белорусская армия тебе дала такого, что пригодилось на фронте?
— Во-первых, оружие для тебя уже не что-то новое, а привычная железяка. Ну, армия дает много чего. Но есть нюанс: вся служба в мирное время — это такая игра в войну. Никто же никого не убивает, под артой не сидит на учениях. Ну, это как заниматься сексом на расстоянии — такая же дичь! (смеется) Никто не может знать, как себя поведет человек на штурме, когда все будет летать и свистеть над головой, когда рядом бойцу оторвет ноги и он будет орать, пока из него кровища хлещет во все стороны. Или его самого ранит. И я знаю многих крепких мужиков, которые в армии не служили, но тут быстро стали профессионалами, в отличие от ребят, которые прошли «срочку» и оказались нежными, не готовыми к серьезным боям людьми и могут работать только на расстоянии.
— Как считаешь, Беларуси нужна срочная служба?
— Белорусской армии как таковой не существует. Есть некоторое количество действительно боевых подразделений — например, 38-ка (Брестская отдельная десантно-штурмовая бригада. — Прим. ред.). Остальное — больше бутафория. Почему они до сих пор не вписались в войну? Потому что как военная единица слабоваты. Но суть даже не в этом. При современном информационном ресурсе, при плотном обучении с хорошим инструктором, с хорошим настрелом ты за два месяца станешь гораздо профессиональнее и эффективнее, чем человек, прошедший срочную службу в Беларуси или даже служивший пять лет. Это 100%.
Первые два месяца службы в Украине (хотя мы уже и работали, были боевые выезды в Бучу, Ирпень, Ворзель) мы много тренировались. У меня настрел был, наверное, тысячи три патронов. БК (боекомплект. — Прим. ред.) ты можешь настреливать столько, сколько тебе надо, а не шесть патронов раз в три месяца, как в армии. И из любых положений, из машины, в сумерках, в дождь — как угодно, чтобы понимал, как себя ведет твое оружие.
— На фоне войны белорусская армия могла начать серьезнее обучать срочников?
— Очень сомневаюсь, потому что нынешний президент Беларуси не готов так финансировать армию. Я могу показать тебе всю свою экипировку, начиная от обуви, трех комплектов термобелья, аптечек — у меня под разные задачи разные аптечки: легкая, средняя и тяжелая, как я говорю, «для себя и того парня», чтобы оказать помощь еще кому-то. Дальше — приборы ночного видения, тепловизоры, стрелковое оружие и так далее. Понимаешь, я на поле боя экипирован как маленький танк. И это все дают нам ВСУ и ГУР, чтобы мы могли эффективно и слаженно, с комфортом выполнять задачи. И я вспоминаю, что дает армия: резиновый жгут, два бинта, пластырь, б***ь, на ногу приклеить. Автомат Калашникова и подсумок на четыре магазина. На четыре! А я иду в бой — у меня 18 магазинов. Так что отстают ребята — и белорусы, и россияне.
Единственная проблема у нас сейчас — это российская арта. Они в свое время наделали «тяжеляка»: гаубичная артиллерия, САУ, танчики — железо у них бесконечное, очень много БК. При штурмах они просто начинают жечь нас — кладут, кладут и кладут, получается эффект выжженной земли. 90% летит мимо, но 10% «двухсотят» и «трехсотят» наших бойцов. А так как в количественном соотношении их больше, мы вынуждены быть качественно лучше. Сама подумай: если бы мы не были лучше противника, смогли бы сдерживать, а сейчас и наступать?
— Ты можешь рассказать, на каком вы направлении сейчас и что там происходит, как идет контрнаступление?
— Я на Донецком — Клещеевка, Андреевка рядом. Все ждали, что за два месяца мы будем в Крыму. Но украинское руководство и командование меняют быстрый путь на безопасный, действуют очень грамотно. У нас несоразмерность сил и средств, и мы не можем себе позволить людей ушатывать так, как это делают русские. Я лично видел, как идет их группа, ее уничтожают, через 40 минут по этому же маршруту идет вторая. Их тоже расп**довывают, мы собираемся: «Пацаны, тут уже точно никто не пойдет». А через сутки идет следующая группа.
Мы работаем малыми группами. Сейчас война не ведется, знаешь, «ура-ура, вперед» — и пошла тысяча человек через поле и сто танков. Все делается аккуратными, укольчатыми операциями. По две-три штурмовые группы и единицы бронетехники, танчик в поддержку, еще — х*рова туча дронов. За ними — арта и минометка. И та маленькая группа делает очень большой результат. Не получается — маленькую группу гораздо быстрее и удобнее вывести из боя, начать щупать в другом месте. И я не боюсь, что эта информация будет распространена, потому что ей уже владеют наши противники. Пока их большая машина развернется, маленькие группы ее покусают и уничтожат.
— Россияне к контрнаступлению хорошо подготовились?
— Минирование — просто адское. Помнишь, я говорил про 600 метров посадки? Там три инженера день все рассекречивали, снимали растяжки. Сколько в украинской земле останется этого опасного железа — это адище! Но как воины они лучше не стали. Просто сейчас находятся в более выгодном положении, потому что обороняться всегда легче. А качество ведения боевых действий не поменялось. Хотя смотря на кого нарвешься. Есть люди, которые отбывают свой контракт, мобилизацию и хотят домой. А с некоторыми, кто мотивирован и реально верит в свою СВО и фашистов в Украине, еще потягайся. Те же вагнерята — в Бахмуте с ними было очень тяжело, потому что сначала они выпускали расходный материал — зэков, а потом грамотно двигались спецы и давали нормальный бой.
«В мирной жизни сканируешь перекрестки, когда идешь по городу, жмешься к зданию: подошел к углу, заглянул — потом пошел дальше»
— Как ты возвращаешься в мирную жизнь? Мне рассказывали, что иногда военным даже сложно спать на мягкой кровати. Насколько это правда?
— О да, на 100%! На каком-нибудь пункте постоянной дислокации или в здании на позиции на полу, на карематах, будет спать 10−12 человек. Ты привыкаешь спать на жестком. Плюс постоянно прилеты, на штурмы будильник — на 2.30 ночи. Встаешь, пьешь чаечек, экипируешься — и в 3.30 уже выезжаете. И когда дома заходишь в квартиру, не веришь, во-первых, этой чистоте (смеется). Не воняет потом, порохом, железом. Окна можно на проветривание поставить, вода есть, горячая, можно руки в любое время помыть!
И в гражданской жизни становится неуютно: ты привык уснуть, извини за выражение, потный-вонючий, накинув на себя спальник и упав после задачи. На тебе майка с солевыми разводами от бронежилета, потому что пропотевает все, и ты перестаешь это замечать. А тут — вымылся, выбрился, в мягкой постели, ох*реваешь: она пахнет каким-то «вернелем», чем-то домашним! Тебе уютнее на пол сползти. Но, знаешь, к этому нормальные люди привыкают за день-два. У кого психика слабее, знаю, неделями не могут уснуть.
— Тишина тебя не напрягает после вечных звуков «выходов» и «прилетов»?
— Напрягает. Последний раз был в Киеве, лег спать, еще окна пооткрывал… В 3.48 подрываюсь и не могу понять, где я. Какого х*ра все мягкое. Чувство тревожности появляется. Какой бы ты сильный ни был, каким бы ни хотел казаться, бесследно война ни для кого не пройдет — все мы будем немножко е**нько. Как узнать военного, который только приехал в отпуск? Это в основном такие маленькие жилистые ребята с рыскающим взглядом. Вот он идет, и его плечи собраны, он чуть сутулится и пригибается — он ждет «выхода», контакта.
— Что еще из военной жизни ты невольно переносишь в гражданскую?
— Когда машина заводится рядом, кто-то засмеется во все горло — любые неожиданные громкие звуки, — можешь на колено припасть. «Понижаешь силуэт» при любой этой хе*не. Плюс на улице постоянно «держишь сектора». Сканируешь перекрестки, когда идешь по городу, жмешься к зданию: подошел к углу, заглянул за него — потом пошел дальше (смеется).
— В магазин так же ходишь?
— День-два все ребята себя ведут так, особенно те, кто дох** работает. Например, два-три месяца ты за «нолик» не выходил и тут приезжаешь в город, тебе говорят: «Пойдем сходим в ТРЦ “Гулливер”!». Ты идешь, как ошалелый кот, не можешь шаг сделать. За угол заглядываешь, влево-вправо, пару шагов — пошел, пошел быстрее перекресток переходить! Это я тебе про себя рассказываю, изначально это было так. Но со временем отпускает, если психика здоровая. Слава богу (я не верю в Бога — что-то вырвалось), есть люди, которые перестраиваются быстро.
— Все военные, с которыми я общалась, говорили, что на войне неверующих не бывает и в окопах в Бога верить начинают все.
— Да-да, знаю эту штуку. Бывают такие ситуации. По нам иногда долбило так, что ты уже готов: «Господи, пожалуйста, б***ь, пускай пронесет!» Я не то что не верю в Бога — у меня свое видение, я агностик. Мне не нравится идея, что все предопределено. Но в моменты, когда по тебе работает все на свете, начинает гвоздить, деваться особо некуда, голова становится такая чистая! (смеется) Я видел, как «прилетами» человека разбирает на части — был хороший парень, твой друг, и тут его кишки висят на ветке, ноги налево, руки направо, а головы нет вообще. Просто дымящиеся куски мяса. Тут ни о какой романтике, киношной красоте войны речи быть не может — это просто грязь, кровь, песок. Свист, ты глухой уже от этого всего, а задачу выполнять надо. Когда переживаешь два-три таких штурма, это либо сводит с ума, либо делает крепче и тебе уже все равно. Уже не боишься ни смерти, ничего — ты уже все это видел. Да, это шокирует, но это работа. Я не теряю самообладания.
«У нас в Беларуси, б***ь, 30 лет президент, который никому не нравится, набирает 159% голосов — и что?»
— У тебя остались какие-то страхи? Мне показалось, о том, что может произойти с тобой, ты говоришь намного проще, чем о потере близких людей.
— Представляешь, недавно одному из моих близких друзей, из лучших бойцов группы, во время боя осколок пробил каску — хорошую, дорогущую американскую каску — и остановился о голову. У него рассечение, зашивали. Еще бы чуть-чуть — и «двести». Так вот, есть определенный круг людей, и потеря любого из них будет для меня гораздо более тяжелым ударом, чем потеря меня самого (смеется).
— Для кого-то ты тоже настолько дорог, твои близкие так же будут переживать, если тебя не станет на этой войне.
— (пауза) Да, конечно. Мы постоянно об этом говорим. (пауза) Слушай, ну, таке життя, как говорят в Украине.
— Что они тебе на это отвечают?
— Мама, папа, сестра против, чтобы я находился здесь и принимал участие в этом конфликте. Они всю жизнь хотели, чтобы я был обычным, «нормальным» белорусским парнем. А я не смог (пауза). Поэтому они сейчас, конечно, очень переживают, но не поддерживают мой выбор. Мы крайне редко общаемся с мамой, но она говорит: «Я не хочу разбираться, кто прав, кто виноват, я хочу, чтобы мой сын остался жив». Но это мама, я ее понимаю. Недавно она написала: «Мне позвонили и сказали, что ты погиб. Я полночи проплакала, а потом поняла, что это, скорее всего, неправда, потому что я ничего не почувствовала». У нее столько проблем из-за моей деятельности, на нее пытаются так подло давить, что, я считаю, она святая женщина.
— Ты следишь за тем, что в Беларуси происходит? Репрессии, давление на людей.
— Мы же не хотим быть дубами-колдунами. Когда есть время, читаем новости. Я подписан на белорусские каналы — ну, интересно с большего… Но, знаешь, после такой плотности происходящего в Украине, когда читаю, как там водитель на «Опеле» сбил пешехода — ну, такое. А по сути удивляет (даже расстраивает, скорее) одно: а где все ребята, которые были недовольны действующим президентом Беларуси Александром Григорьевичем Лукашенко? Он что, всех посадил? Или все стали довольны? Такое ощущение, будто все живут своей такой нормальной жизнью, которой белорусы, приехавшие в Украину, не смогли жить, делать вид, что все нормально.
Как будто все дерзкие парни и девушки, которые были на что-то способны, уехали, потому что в Беларуси сели бы на всю жизнь ни за это. Украина сильна ребятами, которые смогли что-то поменять, как и в других странах. А у нас в Беларуси, б***ь, 30 лет президент, который никому не нравится, он набирает 159% голосов — и что? Всех побили и через два года все об этом забыли. Смотри, Минск живет, все в порядке.
— Люди не забыли, но каток репрессий мощно прошелся по стране, ты знаешь это и по своим близким.
— Да, я знаю, у меня много знакомых и друзей сели в тюрягу (пауза). Что могу сказать по этому поводу? Понимаешь, в Беларуси 72 000 силовиков. А сколько миллионов здоровых и взрослых мужиков? А теперь представь, если бы, допустим, три миллиона мужиков сказали «нет, мы не хотим вот этого» всем силовикам? Но белорусские мужчины решили сидеть на кухне, гладить свою изнасилованную дубинкой жену по голове и говорить: «Ну, ничего, родная, как-нибудь переживем. Ты же не хочешь, чтобы меня с работы уволили». Это слабость. Повторюсь, в Украине в свое время не понравилось, что происходит, — и вся страна мужиков вышла на Майдан.
По данным «Белсата» на март 2021 года, в МВД работали около 69 тысяч человек. В начале 2021 года Белстат насчитал 4 млн 321 тысячу мужчин — жителей Беларуси (без учета возраста).
— Беларусь еще твой дом или это уже Украина?
— Нет, к сожалению. Я очень давно не был в Беларуси — почти два года. Это давно, потому что тут каждый день — за три, а то и за неделю (смеется). Плюс я долго жил на две страны, Украина мне не чужая, тут много друзей, мне нравился образ жизни, у меня фамилия Ковальчук — украинская! Эта страна мне духовно и душевно близка. В дальнейшем, если меня не сп**дячит на этой войне, с удовольствием стану добропорядочным гражданином Украины. Хотя понимаю, что я белорус. Но как-то мне не очень нравится белорусский уклад. Вот, знаешь, нас хоть, извини за выражение, е*и, мы будем говорить: «Ну, тяжело, но потерпим». Как-то так. Если ты мужик, надо бороться, а бороться большинство белорусов не хочет.
— Я знаю, что у тебя дома есть кот. Для меня это о том, что даже на войне, у людей, которые часто видят смерть, есть место жизни.
— Ой, слушай, у нас тут на позициях недавно рыжая кошка родила четырех котят. И здесь за ними все смотрят, корм привозят! (смеется) Я котов обожаю. Один котенок, к сожалению, погиб, но еще три — просто сумасшедшие! Вот на днях я этим котятам специальными ножничками медицинскими пообрезал отсохшие пупки… Мы за ними ухаживаем, будут такие кабанчики — мама дорогая! Когда взрослые суровые мужики подходят к этой коробке: «Уси-пуси, может, молочка, паштетика?» — это очень умиляет. Видишь, что они не превратились в каменные глыбы. Человеческое никому не чуждо: мы же все-таки людьми остаемся при всем этом. Ну и, знаешь, тем из нас, кто выживет, все-таки еще придется в гражданскую жизнь возвращаться.
Читайте также
