Три года назад, 12 ноября, в Беларуси были задержаны молодые люди, а после появилось «дело студентов». Илья Трахтенберг, один из его фигурантов, рассказал «Салідарнасці» о двух годах в заключении, ограничениях и надежде на возвращение.
Бывший политический заключенный по «делу студентов» Илья Трахтенберг начал интересоваться происходящим в стране в 16 лет. В 2019 году, когда ему было 18, парень купил свой первый бело-красно-белый флаг в тогда еще открытом магазине Symbal.by и пошел на первый в своей жизни протест — против интеграции Беларуси с Россией.
— Поэтому и в 2020 году я, конечно, ничего не пропустил, — вспоминает Илья. — Когда протесты начались в БГУ, я стал заметным для администрации вуза: вызвали в деканат, заставляли писать объяснительные, следили, где и что я делаю. Но никаких угроз или предупреждений, что меня отчислят или задержат, не было.
Я предполагал, что меня могут задержать в рамках административного дела, придется отсидеть сутки. Но я не считал себя настолько важной персоной (и до сих пор не считаю), чтобы думать, что ко мне придет КГБ с обыском в связи с уголовным делом.
Но это произошло — 12 ноября 2020 года Илью задержали, а через восемь месяцев приговорили к 2,5 годам колонии.
В интервью «Салідарнасці» Илья рассказал, как проходило его заключение, что отличительного есть в мужской колонии Могилева и почему мысли о возвращении в Беларусь придают смысл жизни.
«Обыск происходил спокойно, но в КГБ везли с надетой наоборот балаклавой»
— В день задержания силовики приехали к моему дому, все происходило спокойно, по правилам: даже спросили разрешение зайти в квартиру. Они привезли своих понятых, но мы настояли, чтобы выбрать самим, и силовики согласились. Визитеры сразу предложили отдать технику, что я и сделал.
Мне сказали, что надо съездить на допрос, но не предупредили, что это задержание, я даже вещи не взял. Посреди нашего пути сказали, что по правилам у меня должны быть закрыты глаза и надели балаклаву тыльной стороной, где нет дырок для глаз. В этой балаклаве меня довезли, в ней же повели под руки в кабинет допроса. С час я в ней сидел, потом разрешили снять. Уже на месте кгбэшники дали бумаги о задержании.
В КГБ со мной разговаривали корректно. Но это, думаю, был инструмент психологического давления: они пытались сделать так, чтобы я себя чувствовал якобы рядом с хорошими знакомыми, а потом уже задавали вопросы, которые им были нужны. Периодически чекисты доказывали, что я задержан по уголовной статье и будет хорошо, если я буду с ними разговаривать.
Я неприятно чувствовал себя: понимаешь, что задержан, но с тобой пытаются разговаривать, как с другом.
«В камере в среднем было 13 заключенных, из них 6−8 — политические»
После задержания Илья провел неделю в СИЗО КГБ. Следующие девять месяцев бывший студент находился в СИЗО на Володарского.
— Володарка очень отличается от СИЗО КГБ. Если в КГБ полная изоляция — не знаешь, что происходит вне твоей камеры, не видишь других заключенных, информация с воли и на волю попадает очень тяжело, то Володарка — это уже мини-социум. Все о всех что-то знают, как-то поддерживают связь.
В период, что я сидел, политических заключенных было очень много. В камере в среднем было 13 заключенных, из них 6−8 — политические. Если сравнивать с обычными заключенными, то политические часто были более ответственны за то, как устроить свою жизнь в камере, наладить быт. Некоторые камеры до того, как туда сажали политических, были очень грязные, внутренние процессы были плохо организованы.
Политические же пытались делать условия как можно лучше. Минимально — это чистота. Также мы собирали библиотеку, добавляли что-то в «общак» — папиросы, конверты для писем для нуждающихся.
Долгое время сидел на Володарке с Эдуардом Пальчисом, мы с ним дружили. Эдуард очень хорошо держался и не тратил время на какое-то отчаяние. Читал, писал письма. Мы спали по соседству, поэтому часто что-то обсуждали. Он был более консервативных взглядов, а я более прогрессивных, поэтому у нас было много дебатов. Мне очень нравилось, как он держится, нравилось с ним разговаривать. Эдуард — очень приятный человек.
— В письмах родственникам ты всегда писал, что у тебя все нормально. Но были ли сложные моменты, о которых ты не рассказывал?
— Я постоянно пытался рассказывать все так, как оно было на самом деле, но иногда немного приуменьшал. Не хотел, чтобы родители волновались. Физически самым сложным в моем заключении был этап в Могилевское СИЗО и СИЗО в колонии.
«Я думал: зачем вы мне подмигиваете, если против меня сейчас свидетельствуете?»
— Об этом мы еще поговорим. А теперь по хронологии: после шести месяцев заключения у вас начались суды. Было много заседаний, и ты на них часто задавал вопросы свидетелям по вашему делу.
Иногда они терялись и не знали, что ответить. Расскажи о своих впечатлениях от судебного процесса.
— Были протоколы допросов свидетелей по делу еще до нашего задержания, когда были только следственные действия. Все показания копировали друг друга: одинаковые формулировки, но свидетели ставили под этим свои подписи. А на суде большинство из них говорили все наоборот. Я понимаю, что у нас закон не работает, но следователи даже не пытались, чтобы дело выглядело реалистично.
Я знал: мои вопросы к ним на суде могут никак не повлиять на приговор. Но для меня было важно показать самому себе, что я не принимаю то, что делается, и даже если это ни на что не повлияет, для себя я останусь победителем. Во-первых, это был психологический момент.
Во-вторых, процессуальный. Я думал, что не хочу в будущем, когда дело будет пересматриваться, говорить, что меня судили незаконно, но я ничего не делал, чтобы бороться с этим. В СИЗО было много времени, чтобы самому работать по нашему делу, поэтому я выбрал роль следователя, но с другой стороны, и думал над вопросами, жалобами. Суды были открытыми, поэтому я хотел, чтобы все присутствующие видели, как ведут себя свидетели, как они ломаются от вопросов — там нарушалась всякая логика.
Больше всего меня впечатлили свидетели — сотрудники БГУ, которые меня знали. Во время суда они пытались мне подмигнуть. Я думал: зачем вы это делаете, если против меня сейчас свидетельствуете?
— Ты сказал, что думал о пересмотре дела в будущем. Теперь веришь, что политические дела будут пересмотрены?
— Я считаю, что изменения в Беларуси произойдут, но не знаю, в каком виде. И конечно, я заинтересован в том, чтобы все это рассматривать в настоящем суде. Чтобы всех, кого возможно, привлечь к ответственности.
Я не то, чтобы собираюсь тратить на это свое время, много ресурса, но то, что я уже сохранил, может быть полезным. И если, скажем, в будущем будет трибунал, я готов поучаствовать.
«Во время этапа пытались как-то спать, будучи в наручниках»
В июле 2021 года фигурантам по делу студентов озвучили приговор — 2,5 года колонии общего режима (только Глеба Фицнера приговорили к сроку на полгода меньше). Спустя время Илью этапировали из СИЗО на Володарского в СИЗО Могилева. Этап длился около 18 часов.
— Все выглядело так: я аккуратно сложил все вещи, накопленные за девять месяцев в СИЗО. Их проверяют, что-то забирают, а потом не дают времени, чтобы аккуратно все сложить обратно. Сначала вещи досматривают сотрудники СИЗО, из которого выезжаешь, потом конвой, а потом в СИЗО, в которое приехал.
Каждый раз что-то забирают. Все мои письма доставали из конвертов, просматривали, перекладывали.
Если все проверили, нужно ждать конвой в камере на сборке. Там нет белья, матрасов. Просто ждешь, пока за тобой придут, сидя на своих вещах. Потом приезжает конвой, ты несешь все свои вещи в наручниках, и едешь в автозаке к поезду.
Наручники у нас не снимали даже в поезде. Я этапировался вместе с политическим заключенным Сергеем Плонисом, мы оба пытались как-то спать, будучи в наручниках. Было холодно, достать вещи из сумок было трудно, а если и достал, сложно было надеть.
Физически этап — это очень сложно. Поэтому, когда меня привезли в СИЗО, думал только об отдыхе, но надо было познакомиться с новыми сокамерниками.
Собеседник «Салідарнасці» отмечает, что условия содержания в Могилевском СИЗО похожи на Володарку, но в Могилеве не так много политических заключенных:
— Там новое здание, в камере больше пространства, мира, чем было на Володарке, и чаще всего лучшие гигиенические условия, чем в Минске, немножко лучше с питанием. Но вот вместо унитаза — дырка.
«В СИЗО брал кусочки кирпича из стены и писал на столе свои стихи, или что-то из математики»
Отбывать оставшийся срок Илью отправили в исправительную мужскую колонию № 15 города Могилева. Сразу по приезду он попал в СИЗО.
После этого его ждали все новые и новые ограничения: лишение передач и свиданий, очередные рапорты за нарушение ПВР (правила внутреннего распорядка) и очередные сутки СИЗО.
— При досмотре вещей, когда только привезли в колонию, меня спровоцировал сотрудник. После этапа я был устал и зол, и как-то «не так» ему ответил, — говорит Илья. — За это сразу попал в ШИЗО на десять суток.
Не знал даже, выйду ли, что со мной будет, и как живут за ШИЗО, потому что только приехал в колонию и не знал, как и что работает.
После первых суток там я понял: не сошел с ума, и поэтому в эмоциональном плане со мной все нормально. Я хорошо выдержал: несмотря на то, что делать там нечего, мне все-таки удавалось отжиматься, петь, сочинять стихи и песни. Брал кусочки кирпича из кладки и писал на столе свои стихи, или что-то из математики, например, решал уравнения.
Потом написал родственникам в письме результаты, они проверили на калькуляторе, — я даже не ошибся. То есть самое главное в ШИЗО — занять голову. В один день я начал вспоминать свою жизнь где-то с 2018 года, восстанавливать все события. И чем больше было деталей, тем лучше: диалоги, определенные фразы — от этих воспоминаний из свободной жизни становилось тепло.
За год в колонии политзаключенный попадал в ШИЗО пять раз, всего он провел там 37 суток. Для понимания парень рассказывает, что ШИЗО — это очень маленькая камера, где нет ничего, кроме стола, скамейки и нар, которые раскладываются только на ночь. Матраса, подушек, одеяла, белья — всего этого тоже нет, приходится спать на досках.
— Кроме этого холодно, нет ни переписки, ни литературы. Только ты и питание три раза в день. Просто сидишь в этой камере, и время тянется очень долго: находишься наедине с собой. Для кого-то это очень мучительно.
Я слышал, что происходило в соседних ШИЗО: кто-то орал, бил кулаками в стену, какие-то люди съезжали с катушек. Наедине в небольшой камере без ничего — это очень мучительно.
После первых суток в ШИЗО, вспоминает Илья, он стал заметным для администрации колонии.
— Там вообще к политическим относились внимательнее: если сотрудник желает найти какое-то нарушение, он его найдет. Я был фигурой, на которую многие хотели найти нарушение — меня знали и иногда говорили: «А, опять Трахтенберг».
Существовать полностью по режиму колонии очень трудно. ПВР (правила внутреннего распорядка) написаны таким образом, чтобы при необходимости можно было найти нарушение. Все узники стараются жить комфортно для себя, но чтобы это не было заметно для администрации.
Я не соглашался жить по правилам, которые предложила администрация. Старался делать так, чтобы быть как можно свободней. Иногда мне за это прилетало.
На меня составляли рапорты по разным причинам: нашли запрещенные вещи, за то, что по их мнению не побрился, что обо мне писали в медиа, из-за того, что присел отдохнуть на работе и из-за этого поссорился с мастером-милиционером, или надел не ту одежду, не застегнул пуговицу, не там повесил полотенце.
— Сотрудники колонии открыто говорили, что попадаешь в ШИЗО за то, что о тебе написали в СМИ?
— Медиа — это не формальное, а фактическое основание, чтобы закрыть в ШИЗО. Администрации могилевской колонии очень не нравится, когда о них что-то пишут в каком-то контексте, даже когда пишут, что я заключенный, который содержится в ИК-15. Тогда они находят у этого узника какое-то нарушение.
Меня вызвали на комиссию по нарушениям: сначала просто зачитали имя, фамилию, нарушение. А потом начальник колонии начал на меня орать, даже с руганью. Говорил, что обо мне написали в СМИ, спрашивал, зачем этот пиар и что из-за этого сейчас я буду страдать. Не было никакого скрытого смысла: их раздражает, что о политзаключенных пишут. А я на это, кстати, никак не влиял.
Если кто-то из узников или их родственников пытался как-то улучшить их условия, они делали наоборот. Они не любят жалобы, публичность, когда родители пытаются выходить на какие-то разговоры — от этого можно еще больше пострадать.
Начальник отряда иногда говорил, что ему нужно найти какое-то нарушение на меня, спрашивал, что именно написать: не побрился или не поздоровался, как надо.
Помимо ШИЗО, самым сложным в условиях колонии для собеседника «Салідарнасці» была невозможность самостоятельно распределять свое время. Все узники в белорусских колониях должны работать, свободного времени остается совсем мало.
— В начале моей работы было то, что я собирал лучину по сеточкам. Потом меня перевели в другой отряд, и я делал из досок поддоны. Условия работы были очень плохие, всех нарушений и не перечислишь: материальное обеспечение, санитарные условия, пыль.
Во-первых, принудительный труд — это уже нарушение. Тебя заставляют работать, даже если ты не хочешь, и для меня это было самое неприятное. Зарплата эта ничего тебе не дает, но у нас по законодательству заключенные должны работать, так как исправительный процесс якобы происходит через работу.
Я не мог даже сменить бригаду: говорил, что не могу работать на поддонах, так как у меня проблемы со спиной, а поддоны тяжелые. То есть здоровье человека, его физическое состояние никак не учитываются. Врач в колонии пыталась мне помочь, но у нее не получилось.
Платят узникам за их работу минимальную по стране зарплату, но чистыми выходит около двух рублей в месяц, остальное списывается за содержание в колонии. На поддонах можно было заработать больше — около 16 рублей.
Были обычные осужденные, которым не помогали родственники, и они жили на эти деньги. Было два деда-брата, на двоих у них было чуть больше 30 рублей. На эти деньги они покупали блок самых дешевых сигарет, пачку черного листового чая, конфеты и пачку майонеза.
— Какой контингент был в ИК-15?
— Много молодых ребят, которые сидели по наркотической статье. Также были алиментщики и осужденные по экономическим статьям. Много убийц или осужденных за причинение телесных повреждений. Были, конечно, политические. В каждом отряде год назад было от пяти до десяти политзаключенных, а отрядов около 15. Мне кажется, что тогда в Могилевской колонии было около 120 политзаключенных. В общей сложности там около 1700 человек.
Большинство из обычных узников относились к политическим нейтрально, не обособляли от других. Некоторые относились к нам с уважением, некоторые — скептически, но кто-то и с ненавистью — таких были единицы, но были. Существовало также мнение, будто из-за политических ухудшали условия обычным узникам, что влияло на отношение к нам. Возможно, администрация колонии делала это намеренно.
Свободного времени, рассказывает Илья, было немного. У парня оно состояло из переписки, спорта, разговоров с другими заключенными и приготовления пищи. Еды, которую давали в колонии, не хватало. Это были пустые калории, вспоминает парень, — каша, хлеб. Не хватало мяса, овощей, фруктов, молочных продуктов.
«Прошение не писал, вину не признавал. Это была моя моральная и процессуальная позиция»
Как и в других колониях, в ИК-15 многим из политических предлагали писать прошение о помиловании, признать вину. К этому «предложению» все политзаключенные, говорит Илья, относились по-разному.
— Сотрудники колонии предлагали писать: не заставляли, но давали понять, что если не признаю, будет хуже.
Когда меня наказывали за какое-то нарушение режима содержания, администрация напоминала, что у меня не признана вина. Но я ничего не писал и не признавал — это была моя моральная и процессуальная позиция.
Среди политзаключенных на этот счет была своеобразная поляризация. Часть относилась к прошению негативно, мол, мы не должны этого делать, это против нас. А кто-то говорил, что надо написать, возможно, освободят.
Кто-то реально ждал новостей от «круглого стола», от Воскресенского, что он сможет договориться и люди выйдут, кто-то надеялся, что амнистия коснется политических. А кто-то был полностью на «отказе»: не принимал ничего от государства и не верил. Я, скорее всего, относился ко второму кругу.
Я заметил, что большинство в администрации не были идейными: просто делали свою вот такую работу. Но был там один очень заинтересованный в политических оперативник. Он был идейный, ухудшал всеми способами условия для узников.
За месяц-два до освобождения он вызвал меня и пытался получить явку с повинной, чтобы я признался в новом нарушении. Говорил: «Ты же где-то участвовал в воскресных маршах, точно где-то засветился и тебя найдут по камерам. Ты лучше напиши явку сейчас, чтобы было менее жесткое наказание». Если бы он меня склонил сознаться в другом нарушении, это было бы очень хорошо для его карьеры.
Отношения с этим оперативником у нас были лицемерные. Он пытался разговаривать со мной как с другом, но, конечно, плохо ко мне относился, так как часто делал так, чтобы мои условия ухудшались. Я разговаривал с ним как дурак: ничего не понимаю, я уже отработанный материал.
— А как вообще держались другие мужчины-политзаключенные?
— Все по-разному. Кто-то уже в отчаянии и в очень плохом психологическом состоянии. А кто-то хорошо держится и даже имеет какую-то силу бороться с администрацией, сидеть в ШИЗО.
В моем окружении были и те, кто до сих пор не потерял какой-то запал, и те, кто совсем приуныл. И это не зависело от срока: было так, что человеку выходить через год, а он уже в депрессии, а кому-то через 10 лет, а он держится. Одни говорили, что все потеряно, ничего не произойдет, мы досидим, другие — все хорошо, ждем, готовимся.
— Из 12 человек, осужденных по вашему делу, девять — это девушки. Говорили ли с ними после освобождения? Есть различия в режимах в женской и мужской колонии?
— Из того, что я слышал, — то, что у девушек был более жесткий режим. У нас было все гибче, но было и больше нарушений, то есть больше беспредела со стороны администрации. Нас могли лишить свидания или посылки, если захотят. У женщин, с которыми я беседовал, были свидания, посылки, передачи.
У меня, в отличии от них, был менее жесткий режим, но не было ни одного свидания с родственниками.
— Знаю, что свидания с родственниками в заключении — это возможность узнать о новостях на свободе. У тебя свиданий не было, но был ли ты в курсе происходящего на свободе?
— Есть каналы, через которые новости попадают в зону, и все между собой ими делятся. Мы знали основные новости, и когда я вышел на свободу, я не открыл для себя что-то новое, просто узнал больше деталей.
Если ты уже определенное время просидел, смотришь телевидение, учишься читать между строк. Например, в СИЗО у нас было хобби: смотрели новости на ТВ, потом между собой обсуждали, что на самом деле произошло, а потом кто-то шел к адвокату, узнавал, и мы сравнивали наш анализ и как было на самом деле.
Поэтому, когда смотрели новости на БТ, понимали, что происходит. И о войне России с Украиной тоже. Узнали об этом очень быстро. Конечно, заключенные были на разных сторонах: и России, и Украины. На стороне Украины было в том числе много обычных узников, не политических, и их, мне кажется, было больше, чем тех, кто за Россию.
— Ты любишь музыку, природу, путешествия. Чего особо не хватало в заключении?
— Не хватало природы: родственники писали, как ходят в лес, на озеро, как там у нас на даче. Было очень интересно читать о путешествиях. Также не хватало нормальной одежды.
Но больше всего не хватало возможности самостоятельно распределять свое время. Для меня это очень важно. В первые дни после освобождения наслаждался даже тем, что просто шел по Минску в любом направлении, в любое время, в любой одежде.
Илья вспоминает: после приговора был надежда, что все фигуранты дела выйдут раньше назначенного срока, так как в стране произойдут перемены. Со временем надежда ушла, но парень полагал, что сможет остаться в Беларуси.
— А в начале 2022 года стало очевидно, что после освобождения нужно будет уезжать. Я хотел встретиться со всеми друзьями, которые остались в Беларуси, и я это сделал. Съездили с мамой на дачу, прогулялся по нашему лесу, гулял по Минску.
В первые дни после освобождения у меня была эйфория: делал что-то полезное, отдыхал. Но, конечно, я понимал, что страна уже становится концлагерем. В 2020 году, когда я сел, был подъем, а вышел я в конце 2022 — все пытаются скрыться, многие уехали, многое закрылось.
Я чувствовал, что прощаюсь со страной. Конечно, была злость, но я на ней не фокусировался: думал, что сейчас такие обстоятельства, что я должен уехать, это внешний фактор.
Из Беларуси Илья уехал в Израиль. Там парень находился по программе для молодежи с еврейскими корнями, после остался жить и работать. В этом учебном году Илья поступил в университет в одну из стран ЕС. Но вторжение ХАМАС и боевые действия в Израиле застал:
— У меня не было никакого страха, паники, но была злость. Искал, как могу помочь: донатил, хотел сдать донорскую кровь, но пока дошел, уже собрали больше, чем нужно. Солидарность среди евреев велика.
Сейчас я очень злюсь, так как не понимаю, как люди не осознают очевидного. Когда я вижу, как в Дагестане в аэропорту ищут евреев… в мире просто начинается Холокост. Я больше начал чувствовать связь с Израилем, с его народом, потому что разделил с ними эту ситуацию.
— Как скоро ты вернулся к тому, чтобы снова читать белорусские новости и интересоваться происходящим в стране?
— В колонии, тюрьмах, есть «пунктик»: сделать так, чтобы политические разочаровались во всем и думали, что все закончилось, ничего не возможно, их никто не поддерживает, — сломать человека.
С некоторыми это получается, с некоторыми — нет. Когда я был в заключении, уже понимал, как должен вести, чтобы сохранить себя. Я выбрал путь — жить свободно, насколько это там возможно. Знал, что могу снова попасть в ШИЗО или лишиться чего-то, но я остаюсь свободным и сохраняю свой стержень. И это сработало так, что когда я освободился, очень быстро вернулся в нормальную жизнь.
Но я и поныне очень удивляюсь тому, что кого-то задерживают за комментарии, обложку, подписку. Не могу воспринимать это как действительность, это какой-то сюр.
— Сейчас остро стоит вопрос освобождения политических заключенных, предлагаются разные варианты, звучит и то, что освобождение может произойти в условиях снятия санкций. Как бывший политзаключенный, что можешь сказать по этому поводу?
— Политзаключенные имеют разные мнения. Если бы мне предложили освободиться из-за того, что со страны снимут санкции, я был бы против. Часть людей, конечно, хотела бы выйти на свободу любой ценой. А для части это принципиальный вопрос. У меня сразу мысль: а зачем я тогда что-то делал, чтобы все было сведено на нет? Это теряет смысл.
Я считаю, что это очень сложный вопрос, и много политических заключенных будет против такого шага. Некоторые согласятся на все, чтобы освободиться, и это понятно: желание свободы — легитимное желание. А для части людей это принципиальный вопрос.
Не знаю, кого больше, полагаю, это эквивалентные части. Я понимаю обе стороны, и из-за того, что есть такая противоположность, невозможно сейчас определиться.
В защиту стороны, которая против, могу сказать, что ты не можешь надеяться на режим: санкции могут снять, а тебя не освободят. С ними невозможно сотрудничать, это не правительство, а хунта, никаких гарантий нет. И пока нет консенсуса в этом вопросе, ничего невозможно сделать.
— Какие у тебя сейчас планы на будущее?
— Поступил в университет. Хочу реализовать себя, жить жизнь, восстанавливать то, что недополучил за два года заключения. Выйти на уровень, как будто у меня не забирали это время.
— Ты хотел стать архитектором перед тем, как поступить на мехмат БГУ. Сейчас возвращаешься к цели продолжить семейную династию архитекторов?
— После окончания школы я пытался поступить на архитектуру в Санкт-Петербурге. Но не хватило баллов на бюджет. Поэтому решил поступить на мехмат в БГУ, решить вопрос с армией, отчислиться и снова стараться пойти в архитектуру.
Мне интересна архитектура с 14 лет. Мой прадед Трахтенберг Наум Ефимович был очень известным архитектором в Советской Беларуси. Он строил Минск после войны. Сейчас в Минске есть табличка с его фамилией среди тех, кто работал над восстановлением города. Также архитектором был мой дед.
— А в Беларусь планируешь вернуться, если это будет возможно?
— Да. То, что я сейчас делаю — инвестиция в себя с перспективой на то, что когда-то это будет возможно задействовать в новой Беларуси, чтобы работать на восстановление страны. В будущем я вижу себя человеком, который будет восстанавливать страну.
Особенно могу делать наши города более удобными для жизни как архитектор, но я не отказываюсь также и от общественной работы. Моей жизни придает смысл мысль, что когда-то я вернусь в Беларусь и буду полезен там.
