Михаилу сейчас 32. В колонию он попадал дважды, и оба раза — за наркотики. Когда «заехал» первый раз, учился в колледже. Дали срок, но за хорошее поведение удалось выйти раньше. Спустя пару лет снова попал в колонию, но уже в условия строгого режима. Отсидел шесть лет. Фактически на его глазах за решеткой появилась особая категория — политзаключенные. Он рассказал блогу «Люди», какие условия «на зоне» были раньше и что изменилось после того, как туда стали попадать осужденные за политику. Перепечатываем его монолог.
Имя собеседника изменено.
«Так не хотелось туда снова, что хоть сквозь землю провались!»
Знаете, существует такое выражение в уголовной среде: когда первый раз попадаешь в тюрьму — страшно и непонятно. Второй раз — очень не хочется, а третий раз едешь как к себе домой. Так вот, это правда.
Первый раз попасть в колонию для меня было сильным потрясением. Я, естественно, думал, что все скрытно делаю и никто ничего не заметит. Но перешел какие-то границы, притупилось чувство самосохранения, и я стал совершать то, чего совершать не стоило. Здравый человек в трезвом уме подумал бы несколько раз, а меня это не останавливало: предыдущие эпизоды с наркотиками были безнаказанными, никто ничего не знал. Но это был такой бытовой сбыт. Не наркомагазины или закладки. И деньги я на этом не зарабатывал.
После первого срока думал, что больше никогда в жизни не сяду в тюрьму. И на самом деле первое время довольно неплохо себя вел. Ну, бытовое потребление, так сказать, присутствовало, но спустя какое-то время… Знаете, есть такая остаточная сила лишения свободы — ты вышел, но все равно чувствуешь себя зажатым. И вот эта зажатость ушла. Естественно, я уже учитывал все ошибки прошлого и употреблял, но эпизодически — скорее как дополнение к какому-то праздному веселью. У меня, скажем, было достаточное количество марихуаны, я мог угостить кого-то в компании на каком-нибудь рэйве, потому что наркотики — все-таки такая, компанейская штука. Когда они под подушкой и ты сам, это не то. Они [правоохранители] ведь и дают большие сроки, потому что наркотики постоянно выходят дальше одного человека. И, получается, я угостил приятеля по его просьбе, он неумело этим распорядился — ну и все, меня задержали.
Так вот, когда за мной второй раз пришли, я уже понимал, что срок будет большой. И мне было жаль, что сейчас у меня отнимут молодость, что надо опять найти в себе силы это преодолеть. Так не хотелось туда снова, хоть сквозь землю провались! Но страшно не было, потому что я уже это все прошел. И теперь четко понимаю: если сейчас попаду в места лишения свободы, уже буду ехать как домой. Поэтому отпечаток на личности тюрьма оставляет определенно.
«Кто жил бедно, работал в поте лица, делал работу за других — кто-то за двоих или троих, сколько сил хватит»
Меня отправили в ИК №13 в Глубоком, там содержат многих ранее отбывавших срок, тех, кого приговорили к пожизненному. Сидящих за убийство там мало и в основном — за тяжкие преступления, связанные с близкими родственниками. Когда вышел в 2014-м президентский «антинаркотический декрет» №6, в Глубокое начали свозить пачками осужденных по наркопреступлениям. Почему так? Потому что там не «исправительная колония» — там особый режим. При этом мы содержались на условиях строгого режима — то есть все жестче, но с юридической точки зрения как бы исполнялось. Отличия были минимальны. Сама колония представляет из себя тюремные корпуса, а не корпуса общежитий, как в ИК предусмотрено. Мы сидели в камерах, решетки и двери открывали днем, а на ночь закрывали, хотя так нельзя. Санузел, туалет — в камере. Кстати, осужденные за убийство и изнасилование находятся в корпусе, устроенном как раз как общежитие. Там деревянные двери, окна, они не закрываются, санузел и туалет — в отдельных помещениях.
Цеха на промзоне — как бункер: невысокие потолки, скученность народа колоссальная, еще и все курят, а вытяжка не работает. Все в пыли, места мало, никакого движения. Порой приходилось сидеть на лавочках, как в плацкарте: втроем локоть к локтю, плечо к плечу. В некоторых цехах зимой холодно и сыро, а летом жарко и влажно — воздух не ходит. Работа для всех обязательна. Осужденные по тяжким и особо тяжким статьям шли в первую смену. Остальные и «хорошисты», «отличники» (услужливые администрации, прихвостни) — во вторую: там из-за распорядка дня режим легче как на производстве, так и в жилой зоне. А работу дают самую тяжелую — это разборка лома, цветных, тяжелых, вредных металлов. Привозили те же двигатели внутреннего сгорания от аварийных автомобилей или советские электрокабели из земли — оттуда масло вытекало, кабели могли быть облиты битумом и высвобождали какие-то формальдегиды. Волосы, одежда прованивала, хотя мы какой-то душ мало-мальский на умывальнике придумали из холодной воды. Экология там просто жуткая.
Были, кстати, другие участки полегче, но их надо было еще «заработать» — такая работа за поощрение, как в концентрационном лагере. И если такой труд тебе достался — бить поддоны или катать бревна, — можно сказать, что ты свободен, потому что там уже нет таких секторов, решеток, можно мало-мальски двигаться. Это примерно как тебя, жившего в погребе, выпускают на пляж.
Платили нам мало — 60−70 копеек в месяц, так что помогали посылки и денежные переводы. На других работах получали и 5−7 рублей, а иногда и на блок сигарет хватало (это порядка 30 рублей). Но это надо было действительно потрудиться! Ну и вам оставляют лишь четверть заработанной суммы — 75% дохода колония оставляет себе для погашения коммунальных за пользование общежитием, воду, свет, баланду, расшатанную тумбочку и скрипучие нары. Естественно, кто жил бедно и не имел помощи из дома, работал в поте лица, делал работу за других — кто-то за двоих или троих, сколько сил хватит. Кто-то был черный от сажи, от костров, где обжигали залитые лаком двигатели, чтобы получить 100 рублей в месяц.
В локальном участке цеха (можно сказать, на улице) — семь шагов вперед и назад. И это если там не будет горы лома, что выгрузил самосвал. Но, знаете, порой в этом месте даже стояли с утра до вечера, потому что там хотя бы был уличный воздух. Можно было посмотреть на небо, птиц, несколько деревьев рядом — это была такая отдушина.
«Если медпомощь и оказывалась, то формально и посредственно. Ты зэк — тебя списать легче, чем служебную собаку»
В самой камере, где есть свободное пространство, стоят двухъярусные нары. Чтобы сэкономить место и увеличить численность в колонии, их ставят по две рядом. Ложишься спать — плечом к плечу касаешься своего соседа. Чтобы хоть что-то отделяло людей, приходилось вешать простынь. 50 см нар — это все твое личное пространство. Расстояние между этими «спарками» (спаренными нарами) — в одну тумбочку, примерно как табуретка. Чтобы вместить сами тумбочки, их ставили одна на одну. В камере же туалеты, умывальники, вешалка для телогреек. В общем, негде пройти. У некоторых были телевизоры. Заключенные на пожизненном даже договорились и поставили спутниковую антенну, за свои деньги ежемесячно оплачивали российский пакет «Триколор». Где не стоял телевизор, была радиоточка. В такой обстановке тяжело невероятно. Даже морально. Потому что нет солнечного света, воздуха, движения, спокойствия — короче, нет ничего. С северной стороны, внутри локального сектора, под окнами камер круглосуточно рос мох из-за влажности и темноты.
Жили в этом в среднем 16−20 человек, в самых маленьких камерах — по 8, в одной — даже 36, но она хотя бы была длинная и в ней больше места. Можно сказать, в колонии — волчья стая: если не ты съешь, съедят тебя. В этом всем принято «жить камерой», построить общий быт, как в муравейнике. Если человек пошел к умывальнику и я это вижу, не буду выходить на проход ему навстречу, пока он не пойдет обратно и проход не освободится снова. Это же касается туалета, розетки, стола, вешалки. Ты везде смотришь и, где надо, слушаешь — уже автоматически это делаешь. Когда человек на втором ярусе проснулся — смотрит вниз. Если сосед на первом уже не спит, свесил ноги, встал в «ходок» (место между «спарками»), начинает застилаться и одеваться, тот сверху никогда сам не свесит ноги! Он будет покорно лежать и ждать, хоть после подъема и нужно бежать бриться-мыться. А тот снизу, в свою очередь, старается быстрее освободить место. Все это со временем доходит до рефлексов. То есть ты можешь делать что хочешь, только не мешай другим. Так все подстраиваются друг под друга — надо взаимодействовать в условиях, которые нам создали менты.
А администрация только потирала ладошки, если заключенные между собой грызлись. Плюс там многие заключенные взрослее, а за наркотики все ребята — молодые пацаны, юноши, у которых вся жизнь впереди. Их амбициозность, как могли, подавляли. Лукашенко про осужденных по наркостатьям сказал: «Установим им такой режим, чтобы они, сидя в этой колонии, прямо скажу, смерти просили». Так что в «Волчьих норах» (так называют ИК-22 в Ивацевичском районе. — Прим. ред.), куда отправляли «первоходов», и в Глубоком менты реально душили. От самого Лукашенко на это были развязаны руки. Что бы сотрудники ни делали, им ничего за это не было, а зэкам, которые душили самих же зэков, давали волю, закрывали на все глаза. Даже сделали для нас бирки зеленого цвета, а для остальных — черные. И милиция легко определяла, кто за наркотики, а кто нет. Кстати, с убийцами в колонии не боролись. Они жили в секциях, как я уже говорил, их не трогали.
Как вода камень точит, так и тут — нас душили морально, как могли. Выводили словами, условиями содержания и работы, нерешением вопросов до исступления эмоций, суицидов. Длительные свидания давали по минимуму, надо было их добиваться. Форма одежды — карманы, молнию, резинку в брюках нельзя. Нас постоянно «бодрили» — стимулировали стрессовое состояние. Это кажется, что такого: он спросил — ты ответил. Но когда это годами! И компостирует мозги вся администрация. Когда по поводу и без к тебе докапываются, предвзято относятся… Найдут причины не пустить в медсанчасть, или милиция не откроет дверь локального сектора, даже если ты записан. «Врача нет, он пьет кофе» — что угодно. Или пустят позже, и ты простоишь час-полтора у калитки. Тебя будут выгонять на работу: больничного нет, а к врачу не попал — иди. Да и у врачей указание с легкими диагнозами их не давать. Даже когда был коронавирус, мы легли все, а их все равно не давали, сам ковид не признавали. Я переносил все на ногах, хоть и болел нечасто. Да и порой легче выйти на «промку» и полежать там спокойно час, чем в жилой зоне ментам на глаза попадаться.
Если медпомощь и оказывалась, то формально и посредственно. Если ты не настаиваешь и не упираешься, они сделают все, чтобы облегчить себе работу. Потому что ты зэк — тебя списать легче, чем служебную собаку. С тяжелыми заболеваниями у кого-то получалось попасть в тюремную больницу на воле. Помню, у заключенного особого режима были проблемы с дыхательной системой. У них в камерах, где постирали одежду, там и сушат на веревках под потолком. Света дневного и воздуха нет — благоприятные условия для развития туберкулеза. Так вот у него начался кашель — они свозили в пульмонологическую больницу, и даже там врачи «ничего не выявили». Мол, остаточное после пневмонии. А потом оказалось, что у него рак, и ему вырезали целое легкое. Поэтому очень важна помощь со свободы. Если оттуда будут напоминать, что ты дорог родственникам, они за тебя просят, администрация станет немножко побаиваться. А если этого нет и ты сам не можешь постоять за себя, так и будешь мучиться.
Даже поход в магазин — испытание. Занимаешь очередь, но к вечеру вряд ли успеешь: перед тобой огромное количество людей, а времени обслуживания мало. Или придешь — а уже мало товаров. Приходится договариваться, коррумпироваться. И вот ты раз-два в месяц туда попал, в глазах все пестрит, перестаешь здраво осознавать, что тебе нужно. Без листочка со списком туда лучше не идти! В спину подгоняет очередь, да и сама продавщица. При этом зная, что ты теряешь рассудок, обманывает на деньги, продает то, что нужно ей, а не тебе. Зэк-завхоз ей помогает: «Что стоишь? Быстрее соглашайся! Нормальные конфеты, давай бери!»
На работе — нормы выработки. Норма — величина эфемерная, как рычаг давления, поскольку в правилах написано, что осужденный обязан добросовестно трудиться. Тебе дают пучок проволоки почистить за определенное время. Не сделал — нарушение, ШИЗО. Сделал — ну, можно сказать, отсрочил час расплаты, потому что с тобой расправятся все равно.
В общем, все, что я вам описал, складывает такую жесткую обстановку. Правда, когда «Комитет матерей 328» добился послабления в УК и антинаркотический декрет утратил свою силу, уменьшились санкции статей, пошли амнистии, с нами уже так не обращались. Потом вообще переключились на политических.
«В 2020-м информация передавалась из уст в уста и шепотом. Только проверенным людям: „Там такое на свободе!“»
Письма, бандероли нам приходили. Даже из других стран. Помню, в 2020-м знакомый прислал письмо, и что-то там цензор отрезал: «Это тебе не нужно». Видимо, была какая-то символика. Вообще к нам тогда информация приходила из газет, пока их еще не закрыли. Некоторые выписывали ту же «Белгазету». Помню, мы рассматривали фото за 10 или 12 августа, там были молодые люди с травмами головы, все в крови. И километровые толпы протестующих за свободу людей! Что-то из телевизора (естественно, государственного) получали, от родственников на свиданиях или по телефону, если аккуратно получалось сказать. Ну и из рассказов гражданских работников на «промке» (у нас проходили практику или отрабатывали мастерами те, кто окончил вузы или техникумы, кого-то отправляют в колхоз, а кого-то — в тюрьму). Вот они рассказывали, что в телеграм-каналах и на сайтах пишут. Правда, администрация инструктировала вольнонаемных ничего нам не говорить. Кто-то продолжал — проявлял к нам солидарность. Эта информация очень ценилась: в ней была правда. И передавалась из уст в уста, шепотом. Только проверенным людям: «Там такое на свободе!»
А мы, пусть и запоздалую где-то, информацию получали и радовались: «Блин, там уже чуть ли не свергают власть, наступают! Когда уже дожмут?» И надеялись, что что-то изменится и для нас, пусть и косвенно — был шанс, что будут послабления, амнистии, начнут более адекватно рассматривать дела. Большинство были за то, чтобы власть изменилась, пришел кто угодно, но не Лукашенко. Молодые ребята ведь понимали, кто их и за что посадил, что наказание не соответствует содеянному. Мы узнавали, что было в других колониях. Кто-то что-то говорил или носил белую ленточку, как мог выражал протест — это сразу пресекалось, человеку создавали неприятности. Один отказался чинить погнутый милицейский щит — его уволили с работы, посадили в изолятор. Но единства какого-то не было. Да и мы понимали: если начнем какой-то бунт поднимать, нас пристрелят автоматчики.
Было видно, что администрация получила особые указания и вела с нами себя по-другому: усилились меры охраны, оперативная работа, стукачи милицейские ходили слушали, кто о чем говорит, нам читали пропагандистские лекции. И пытались узнать: «Слушайте, вот как вы считаете, правильно поступили те или эти? Вы за кого?» Они как будто, боясь отпора на свободе и будучи не уверенными в своей силе, уже в колонии искали поддержку. Хотя приводили аналогии, которые мало имеют связи с реальностью, — апеллировали заученными фразами и пытались в наших головах пробудить патриотизм, чувство долга и героизма. Смотрелось смешно, как они испугались потерять власть и свои места. Там если не милиционер на зэка надавит, то потом надавят на него самого.
«У Лукашенко даже среди администрации электората нет»
Политические к нам поехали зимой-весной 2021-го, им пачками приходили письма из разных стран. Многих потом переводили в другие места (на данный момент в ИК-13 находятся двое политзаключенных — Николай Статкевич и Виталий Мельник. — Прим. ред.). Они рассказывали, что происходит. Я не замечал, чтобы запрещали с ними говорить, хотя чрезмерное общение могло на тебя повлиять — это показывало, что ты солидарен с ними, и быстро доходило до администрации. Отношение со стороны других заключенных было такое: плохо, что их посадили, но они молодцы, хоть попытались — мы и того не смогли. Кого-то уважали, кто-то вел себя в быту не очень хорошо — приклеивались ярлыки: он грязнуля, такой-сякой. В тесной камере это очень заметно. Но это единичные случаи, конечно, да и применимо ко всем — люди же разные.
Их душили, конечно, даже жестче, чем нас по наркотикам. Относились предвзято. Давление проявлялось в обысках личных вещей, подушек-матрасов, раздевании-одевании для досмотров — все вытряхивалось из карманов, сверялось по описи. Фиксировалось на видеорегистратор и отправлялось в ДИН как доказательство, что с политзаключенными борются. Вроде все законно, вежливо: «Осужденный, ваши личные вещи». Но когда это по несколько раз в день, выходит за рамки нормального и повергает в состояние неуверенности, когда снова придут и что будет. Если я не побрился и вышел на проверку, мне ничего не будет — попрошусь на «промке» на пять минут, то у него такого шанса нет. За нас другие осужденные могли делать работу, а у них не разрешалось ее забирать. Ну и всем вешали бирку «профучет» — это дополнительные ограничения.
В нашей колонии сидит Николай Статкевич, он был «под крышей» — на сленге это ШИЗО, ПКТ и одиночная камера. Я хотел его увидеть лично, но возможности не представилось. Он был на особом режиме, его никуда не выводили, даже на работу. От авторитетов и их друзей я слышал, что он добровольно сидел в одиночке и не хотел выходить, потому что, возможно, в жилой зоне под присмотром администрации ему будет только хуже. Не знаю, почему от него так долго ничего не слышно, но, если ему перманентно дают ШИЗО, то оттуда нельзя ни написать, ни позвонить, ни увидеться с родственниками. Не исключаю, что администрация тормозит его письма.
Места, где его держат, — это отсутствие движения, солнечного света, свежего воздуха, нормального питания. Постельных принадлежностей нет, личные вещи нельзя — только туалетная бумага, мыло, тюбик зубной пасты, щетка и футляр для нее. Когда ты долго один, время идет медленно, начинаешь как под лупой искать интересные вещи в полу, потолке, щелях в стене, в окне. В ШИЗО хоть несколько шагов можно пройти. А одиночная — это вообще, там надо как-то вдоль стены изловчиться, чтобы сделать шаг. Я не знаю, как люди там годами сидят, — даже для нас, привыкших к узким пространствам, это запредельное испытание. Колония, конечно, Статкевичу здоровья не прибавляет, а медпомощь квалифицированная ему вряд ли будет оказана. Врачи будут поступать с поправкой на его политическую деятельность — да, неотложную окажут, а так вряд ли будут способствовать его выздоровлению.
Но нас все это не удивляло. Было предсказуемо, что политзаключенным будут создавать тяжелые условия. Власть борется с теми, кто хотел сместить ее преступную организованную деятельность, а я только так могу назвать то, как стреляли, избивали мирных… Во все времена так было — победителей не судят, что называется. Раз Лукашенко смог удержаться с помощью непонятных ребят в масках без опознавательных знаков и ценой тысяч жертв, значит, вот такая тиранская власть, люди под ней будут себя проявлять так же и делать свою работу за зарплату.
Но я вам хочу сказать, что у Лукашенко даже среди администрации электората нет. Младший офицерский состав, какие-нибудь начальники отрядов, контролеры или вольнонаемные — очень мало кто в 2020-м был за действующую власть. Просто они открыто не выражали свою гражданскую позицию, а, скорее, в личных разговорах: «Слушай, что там на свободе? Ты за Лукашенко?» Он говорит: «Ребята, мне 25 лет, ну какой Лукашенко?! Что за глупые вопросы? Конечно, я хотел бы изменений. Я устал так жить. Вы посмотрите, что вокруг происходит». Только единицы среди милиции на каких-то высоких должностях согласны, кто-то даже вынужденно и потом дослуживает контракт и уходит. Молодые все понимают, ну и те, кто из городов. А кто из деревень, смотрит госканалы, у кого образование немножко хромает, — они слабо понимают, кто при власти и что происходит.
Но в целом появление политзаключенных на жизнь в коллективе не повлияло — давление на них было точечным. А нам, остальным, их негласно ставили в пример: «Вы не виноваты — а вот он будет отвечать!» И их наказывали, а других не так — мол, смотрите: он пошел против власти, а вы не пошли — вы хорошие. Помню, у кого-то из политических было право на помилование, но документы администрация отказалась подготавливать, потому что все это ложится на ее плечи.
А вот идеология после протестов, конечно, усилилась. У нас был обязательный просмотр новостей, какие-то диспуты, конкурсы стенгазет и плакатов (условно) «Я беларус и этим горжусь». Много стало исторической памяти: «Деды воевали, геноцид, деревни немцы сжигали». После начала войны в Украине пошла еще сильнее пропагандистская работа всеми возможными способами и с закоренелыми уголовниками, и со случайно попавшими в колонию. Но она, конечно, никакого эффекта не давала и становилась пищей для насмешек. Понимаете, из-под палки это не воспитаешь.
«Смотришь на друзей, которые чего-то добились, а я такой голый-босой, ни кола ни двора»
Пока я сидел, на воле произошел технологический прорыв. Я много в чем был подкован до колонии и не совсем отстал, стараюсь все догонять, осваиваю бытовые мелочи. Но пока непривычно, что, условно, на кассе прикладывают телефон вместо карты, есть наушники беспроводные. Хотя я первое время ходил даже без телефона, и люди удивлялись.
Различия, скорее, замечаю в обществе — акцент сместился на потребительство: больше магазинов одежды, бутиков, кофе навынос. Раньше время без кофе проводили… Теперь еще сильнее нужно понравиться друг другу в хороших очках Ray Ban и белых кроссовках. Вроде это все было, но не до такой степени. Еще есть груминг. Какая стрижка собак, о чем вы? Но я еще могу принять, а люди старшего возраста удивляются. Появились нейросети, GPT-чат, везде боты — даже в техподдержке банков. Ощущается тотальная слежка за людьми в интернете, мессенджерах. Смартфоны — просто клондайк для спецслужб. Если массовое мероприятие, охранников с шевронами ОМОН больше, чем отмечающих. Да и камеры повсюду. От людей, которые их устанавливают, знаю, что все соединено в общую сеть и сливается на сервера, человека в режиме онлайн можно найти, даже если он в маске, очках и с бородой, потому что могут опознать по строению черепа. И в милиции же фотографируют людей из пяти-шести разных точек — наклоняешь голову, поворачиваешь лицо.
Когда я задумываюсь, что столько лет потерял в тюрьме, сразу не хочется о чем-то говорить, происходит угнетение из-за ошибок молодости, что был такой безрассудный. Это тяжело, горестно осознавать. Срок, особенно большой, — очень серьезная вещь. Я уже не тот, не смогу воплотить мечты в реальность, о которых думал. Хочется как будто жить дальше с момента, когда меня посадили, понимаете, книжку читать с той страницы, где положил закладку. А так нельзя. Еще смотришь на друзей, которые чего-то добились, а я такой голый-босой, ни кола ни двора. Тут тяжело даже подбирать слова…
Система называет колонию исправительным процессом, но это, скорее, акт мщения. И тюрьма, конечно, еще имеет очень большую власть надо мной. Что бы я ни совершил, очень высока вероятность, что могу попасть туда снова. Иногда кажется, что из розетки выскочит кагэбэшник и наденет на меня наручники. Представляете? Вот такие параноидальные, нездоровые мысли бывают. Не здраво так думать, но лучше быть осторожнее, чем чувствовать уверенность в своих действиях. Я боюсь снова сесть. Уже могу где-то и дорогу на красный перебежать, а все равно боюсь. Думаю: и пусть так, лучше буду бояться, чем слишком уверенным ходить и где-то снова оступиться. Потому что сейчас еще какой-то шанс устроить жизнь есть, а дальше будет только хуже.
Милиция, конечно, продолжает следить за мной. Первое время хотели устроить на «нормальное госпредприятие» — то есть на завод, чинить гайки с 8 до 17 с понедельника по пятницу. Когда я отказался, им не понравилось. Мне ресоциализироваться помогают друзья и родители и с работой, и в бытовом плане. Но в целом бывших заключенных милиция устраивает то на мойку, то грузчиками на предприятие. Сейчас же не хватает рабочих рук. Во всех местах, где я был, висят объявления, требуются любые специальности — только приди, мы обучим, и работай. Поэтому, думаю, после мест лишения свободы устроиться труда не составит. А в самом обществе все зависит от того, как ты себя подашь, как разговариваешь, улыбаешься, следишь за собой. Тут хоть ты был в тюрьме, хоть в аду — мы все не без греха. Я считаю, не место красит человека, а человек место. Уже ничего не изменишь, из того, что было, стоит только черпать опыт, а он просто бесценный.
Я научился жить тюрьмой, а на воле в глобальном смысле все то же самое — власть такая же, только большего масштаба. И азы выживания в этом государстве такие, какие я обрел в местах лишения свободы. Просто изменились краски, тренды, какие-то нормы. Как говорят, что армия — это школа жизни, так вот тюрьма — это школа смерти. Так что я выжил там — выживу и здесь.
Читайте также
