Героини этого текста — очень занятые девушки, и их дело сейчас — это война. Все они находятся на фронте в Харьковской области — с оружием для поражения противника и с рюкзаком, полным приборов и средств для спасения своих бойцов. Для них не существует гендерных различий — каждая оставила свои дела и близких дома, осознанно решила идти защищать свою страну после нападения России.
«Мы всегда как-то так едем, и нам все равно, что танки стреляют»
Еще недавно Куба проводила для бойцов белорусского батальона имени Кастуся Калиновского лекции о тактической медицине — учила их оказывать первую помощь в боевых условиях. Сейчас она и ее коллега Аляска на Харьковщине спасают раненых военных как парамедики. Девушки попросили называть лишь их позывные, с ними они не первый год.
— Для меня война в Украине началась еще в 2013 году на Майдане, вторым этапом были Крым и Донбасс, и в октябре 2014-го я пошла на фронт, — рассказывает Куба.
У нее нет медобразования, но тогда и цели пойти в медики не было.
— Если бы попала к снайперам и у меня бы все получалось, стала бы снайпером. Но еще на Майдане я поняла, что не боюсь крови, могу на нее адекватно реагировать и делать то, что нужно. Случайно попала в «Госпитальеры» (Добровольческий медицинский батальон, оказывал помощь раненым и эвакуировал их с фронта еще в 2014 году. — Прим. ред.) На фронт и украинские организации, и британцы приезжали, чтобы быстро нас обучить оказывать помощь, а потом я прошла курс по НАТОвским протоколам, которые у нас в Украине преподает сертифицированный инструктор. Через три года службы с еще одной девушкой создала медслужбу «Ульф» в 1-ой отдельной штурмовой роте «Правого сектора», также занимались эвакуацией. В госпитале Авдеевки (город в Донецкой области. — Прим. ред.) какое-то время поработала. В середине лета 2019-го ушла заниматься творчеством, дизайном одежды. А потом началась война.
— Я с детства увлекалась боевыми искусствами, и параллельно военные нас обучали в том числе тактической медицине, поэтому у меня была база, — поясняет Аляска, она на фронте до 2022 года не была. — Когда началась война на Донбассе, я еще училась (у меня высшее медицинское образование), волонтерила, но непосредственно на восток страны не ездила. Работала в медиа, на информационном фронте. По жизни случалось всякое, попадала в ситуации, где нужно было оказывать людям помощь, — разбитые головы, аварии. Потом начала интересоваться тактической медициной, проходила различные курсы, недавно — у того же инструктора, что и Куба. Когда началась полномасштабная война, я присоединилась к ней и ее коллеге с позывным Зоя, которые тогда уже открыли штаб «Жіночого ветераньского руху» (ЖВР).
Куба поясняет, что ЖВР в Украине существует не первый год, просто раньше занимался другими вопросами. После войны парамедик со своей подругой с фронта решили делать штаб быстрого реагирования в Киеве.
Это совершенно разные направления, уточняет Аляска, из-за разных условий.
— Можешь быть светилом клинической медицины, но в боевых условиях выйдет, что ты ничего не знаешь. В начале войны, когда Буча и Ирпень уже были в оккупации, мост — взорван, там в окрестностях надо было забрать человека на диализ. Он инвалид, неходячий, слепой, с кучей других заболеваний — никто не хотел брать на себя ответственность и вывозить его. Нас с водителем не хотели пропускать, но мы поехали. А что оставалось делать? Иначе мужчина бы умер. На одной из точек нашей остановки был бой, ранило гражданского — может, танки или минометы. Ну, мы оказали ему помощь, передали в ответственные руки и поехали дальше по своей задаче. Вообще, если честно, у меня немного заторможенная реакция на то, что надо бояться — до меня доходит уже когда неактуально, — смеется Аляска.
— Мы всегда как-то так едем, и нам все равно, что танки стреляют, — шутит Куба. — На днях уже тут была ситуация посерьезнее: в машину наших парней попал танк, они успели выпрыгнуть, но нам передали информацию, что машину подорвали. Там ребят было очень трудно найти, они разбегались в разные стороны, а все это время шел бой, недалеко от нас горела эта машина, метрах в 100 постоянно лупасил танк. Пытались попасть в нас, и в какой-то момент мы вышли из машины, водитель поехал дальше искать сам, а мы спрятались за автобусной остановкой и матюкались (смеется). Это было самым безопасным местом! По крайней мере, была такая иллюзия, потому что на дорогу прилетали снаряды, вокруг разлетались мелкие осколки, земля, а стена нас закрывала.
— Тогда мы забрали четверых ребят из той машины (двух — раненых). Вражеский танк выехал вперед, и пятый, тоже с ранением, остался за ним, его потом забрал командир. Все закончилось достаточно позитивно, но могло быть по-другому. Нам очень повезло (смеется) — мы потом смотрели видео с «коптера» и там на трассу, где мы ездили, непрерывно прилетали снаряды, — вспоминает Куба второй день на фронте.
«Пуля в щеку зашла и из-под лопатки вышла»
Раненых с поля боя Куба вывозила и раньше. Приходилось доставать разных парней — кого-то с осколком, а кого-то и с оторванными конечностями или пробитой головой.
— Когда везешь раненого, думаешь только о протоколе. Даже думать особенно не надо — просто помнить информацию и работать по алгоритму. Все. С этим военным протоколом необязательно быть медиком. Вы же, когда стреляете, не знаете, как именно вылетает пуля. Но вас научил инструктор, куда смотреть, куда нажимать, а весь процесс внутри оружия вам не нужен. Тут точно так же: изучаете показатели, действия с пациентом и просто это делаете. Мы можем интубировать трахею, дренировать полость, крикотиреотомию провести (процедура экстренной помощи для избежания смерти человека от удушья из-за непроходимости дыхательных путей. — Прим. ред.). Я работаю с ИВЛ-аппаратами, капнографами (прибор измеряет и отображает содержания углекислого газа в воздухе, который выдыхает пациент. — Прим. ред.), с помощью специального прибора проверить, есть ли внутреннее кровотечение — можно долго перечислять. Мы знаем все, что надо знать парамедику по стандартам НАТО.
— Среди моих раненых никто с простреленной головой не выживал, — продолжает Куба. — Хотя был случай, когда нам такого парня подвезли, а мы оказывали помощь, — ему пуля в щеку зашла и из-под лопатки вышла. Вначале он даже говорил с нами, но потерял сознание, его подключили к кислороду, передали уже третьим медикам. До больницы его довезли с хорошими показателями, и мне почему-то казалось, что он останется в живых. Но уже там через какое-то время он тоже умер. Есть и другие травмы, несовместимые с жизнью. Ты можешь забирать человека, и у него есть еще какие-то жизненные показатели, но в негоспитальных условиях вряд ли это надолго. Хотя и на войне чудеса случаются.
— Что вы в эти моменты чувствуете, когда бойцы умирают?
— Во время работы нет времени думать о чем-то, я ничего не чувствую — мне нужно максимально качественную помощь оказать, чтобы потом не жалеть, что я что-то упустила. Уже потом могу расстроиться, уйти в эти мысли, — отвечает Куба.
— Раненые кричат от боли?
— Нет. Если есть силы кричать, еще все более-менее нормально. Тяжело раненые не кричат, поверьте, — отвечает Аляска.
Кровь, тяжелые раны, оторванные конечности парамедиков не пугают — они к ним привыкли. Аляска шутит: насмотрелась на это еще в небоевых условиях, говорит, пугают ее «пожалуй, только дураки и клещи». Куба теряла близких людей и в те годы, когда боевые действия шли только на востоке Украины, несколько ее побратимов, которых знала по военной жизни, уже погибли и за эти несколько месяцев.
— Люди, которые далеко от боевых действий, по-другому на это смотрят, у них больше переживаний, страданий. Но мы на войне, тут не место эмоциям и эмпатии. Это мы потом будем разбирать с психотерапевтом. Сразу все копится, нет времени и возможностей прорабатывать (да и может навредить тут). Сначала может казаться, что все эти стрессы — это весело, но потом оказывается, что все на тебя влияет. У меня после войны из-за депрессии даже мышцы выкручивало, но состояние может быть разным, — делится Куба. — И это нормальная практика — потом идти к психотерапевту. А пока надо воевать.
— Да, ПТСР никто не отменял, — вслед добавляет Аляска. — Скорее всего, это будет выливаться в физические проявления — аутоагрессию, панические атаки, проблемы со сном, ночные кошмары, тахикардию. Мы с Кубой это уже прошли. И мужчины ментально болеют так же, как и физически.
«Мне раненой быть не хочется, а умереть не страшно»
Когда спрашиваем, почему девушки оставили волонтерство, ведь это тоже важно, и пошли на фронт, сначала шутят: «Решили отдохнуть». Потом отвечают серьезно: важную задачу в тылу уже выполнили, штаб работает как часы, теперь и без них.
— Нас очень здесь ждали, звали известные воины из разных подразделений, они меня знают еще с 2015 года. Мы выбрали Харьков, где я родилась, — рассказывает Куба. — Когда приехали, командир сказал: «О, Куба приехала, пришел конец спокойной жизни» (смеется). Хотя нас ждали, все равно человек проверяется на боевом выходе, а тут так сложилось, что в первые дни у нас была спецоперация, в которой мы хорошо себя проявили. Поэтому все нас любят, счастливы, дарят нам шоколадки, — в который раз шутит девушка.
Девушки живут в Харькове, оперативно выезжают в горячие точки по области и возвращаются на базу. Про условия там особо не рассказывают, лишь коротко: «все хорошо, для сна есть кровати». Коллектив в подразделении тоже мужской, есть женщина-юрист, но на эвакуации она не ездит.
— Не боитесь сами получить ранение?
— Ну как сказать. Мне раненой быть не хочется, а умереть не страшно. Если сразу раз — и умер, ну и ничего страшного. А если ноги оторвет или что-то подобное, будет неприятно, потом много трудностей, реабилитации, — вместе отвечают, шутя, собеседницы.
Для них не стоял вопрос идти на фронт или оставаться дома, уезжать за границу, — девушки не считают, что война — только мужское дело.
— Человек должен быть профессионалом в том, что он делает, а пол не имеет значения. Вопросами гендерного равенства занимался до войны наш ЖВР, и не раз за время, что я на войне, видела примеры, где как женщины могут быть где-то эффективнее и профессиональнее, так и мужчины. Это зависит от умения, знаний и характера, а не от пола. Многих мужчин я бы сама не пустила на войну! Быть мужчиной не значит автоматически быть воином. Как и то, что ты женщина, не говорит о том, что ты не можешь воевать, — поясняет Куба.
— Остаться дома с детьми — это и выбор, и навязанные обществом стереотипы. У войны нет ни гендера, ни расы, ни ориентации. Либо ты воин, либо сиди и не мешай — кто-то будет эффективнее в менеджменте, логистике, кто-то будет печь хлеб, шить сумки под аптечки, — отмечает Аляска. — И в подразделении у нас нет особого отношения из-за того, что мы девушки. Мы команда, делаем общее дело, а в команде все заботятся друг о друге.
У парамедиков есть полуавтоматические винтовки, но с собой они оружие не возят — занимает лишнее место. Оружие есть у водителя. Стрелять, если понадобится, умеют все трое.
— Конечно, я смогла бы выстрелить во врага, это нормально, — отвечает Куба, ее дополняет коллега. — В этом главный смысл оружия — ты должен уметь его применить, чтобы не применили против тебя. К счастью для врагов, нам еще не приходилось стрелять в них (смеется).
— Насколько опасно на войне быть медиком? Может, вас будут стараться взять в плен?
— Есть такое правило у россиян — в первую очередь они будут убивать медика, потому что медик — это жизнь для их противника. Давно уже на нашей войне никто не носит и не клеит на машины красные кресты, иначе сразу становишься мишенью. А в таком бою, как мы побывали на днях, очень большой шанс умереть для всех, не важно, медик ты или нет: это крупный калибр, а он не выбирает. На нас еще и охота была, но это уже другая история, — рассказывает Куба.
— Брать в плен еще могли бы кого-то из ВСУ, а все, кто из добровольческих отрядов, вероятно, у российских военных в иерархии бандеровцев-фашистов — в топе. Но даже если бы хотели нас забрать, не смогли бы — у нас есть «антипленные технологии». Знаете такую украинскую фразу «Воля або смерть»? Мы бы просто себя подорвали, у нас есть гранаты, — без колебаний произносит Аляска.
«Дала себе обещание: если эта война пойдет второй волной, не буду на дистанции наблюдать»
— Мы сейчас в Харьковской области, на первой линии, — рассказывает Алиса. Разговор был в начале мая, интервью получилось спонтанным — диалог завязался с короткого ответа в Facebook. — Можем с вами поговорить сейчас, потому что потом не знаю, когда еще будет связь, мы будем сегодня двигаться дальше по фронту.
До 24 февраля 2022 года Алиса была режиссером. Но боевые действия видела давно — снимала документальные фильмы про Донбасс, где война для Украины шла с 2014-го. В то время девушка много времени провела на фронте.
— Я многое знала, была в Песках (поселок в Донецкой области Украины. — Прим. ред.), в донецком аэропорту. Спустя несколько лет снимала про подростков на Донбассе, много — в «Золотом-4» в Луганской области, это практически на линии фронта, — вспоминает Алиса. — Когда это происходит в твоей стране, очень сложно оставаться просто режиссером — чувствуешь, что должен что-то делать. Я тогда дала себе обещание: если все продолжится и эта война пойдет такой второй волной, я не буду на дистанции наблюдать и что-то снимать — пойду воевать. Для меня это был вопрос собственного достоинства. Хотя и снимать документальное кино в такое время важно, но я чувствовала, что должна принять такое решение.
Уже около двух месяцев Алиса — штурмовик, на момент разговора ее рота шла в контрнаступление. Вторжение России девушка застала на Донбассе, долгое время оттуда не выезжала, чем заставила поволноваться близких. Потом, вспоминает, помогла одной из героинь своего фильма выбраться из Харькова, встретилась с сыном в Ужгороде и вернулась в Киев. Дважды ездила в военкомат, чтобы пойти в ВСУ, но там каждый раз просили подождать. В итоге пошла на фронт к другу-командиру штурмовой роты в добровольческий батальон.
— Не то чтобы я много практиковалась в 2014—2015, но оружие в руках держала, стрелять немного умела. В это время нет времени на глобальную подготовку на полигонах — больше опыта получаешь уже на фронте. Мы стреляли по мишеням, бегали, ползали с автоматами на полигоне под Киевом, а дальше большая часть обучения была в Харьковской области перед вторым выездом на фронт — зачистки, минно-взрывная подготовка, тактика/стратегия боя. Умею стрелять из автомата, «мухи», знаю, как из АГС, NLAW (советские и британский противотанковый гранатометы. — Прим. ред.), — перечисляет Алиса и рассказывает, как работает ее рота. — Мы не все время на штурме — держим позиции, наблюдаем за линией фронта. Мы здесь вместе с 92-й отдельной механизированной бригадой ВСУ. Раньше добровольческие батальоны воевали независимо, сейчас это все скоординировано, есть Центр силовых операций, Генштаб. Мы делаем то же самое, что и ВСУ, только не получаем за это деньги. Вот и вся разница, — поясняет штурмовик.
До отправки в Харьковскую область ее рота воевала на Киевщине.
— В марте мы были поближе к границе с Черниговской областью. Был момент, когда ждали российскую танковую дивизию по маршруту, чтобы ее накрыть. Но она не рискнула идти — говорят, диверсионные группы видели наши позиции. Шли бои артиллерии, над нами все время летало, иногда и рядом, а мы ходили на наблюдательные пункты, должны были быть готовы к атаке. Уже в Харьковской области часть нашей роты ходила на зачистку, освободили два населенный пункта здесь вместе с 92-й бригадой. В одном из них мы сейчас и сидим, ждем выхода дальше, ходим на позиции-«секреты» в лесопосадке, наблюдаем, фиксируем какие-то движения.
— Чем отличается война реальная от той, что показывают в кино?
— Мой командир говорит, что актеры не гибнут и настоящие дома не разрушаются. А для меня тем, что на войне гораздо меньше пафоса, — в кино его много. Тут все намного человечнее, мы много шутим; юмор — лучшее, что расслабляет, помогает справиться со страхом. А еще в фильмах все концентрировано, но война — это не всегда активные действия. Иногда ты ждешь, и долго ждешь, потом много активности и снова ждешь, и это ожидание намного больше выматывает.
— Штурм бывает разным в зависимости от того, есть в том же селе противник или нет, есть ли растяжки. Даже если село вроде бы пустое, по домам не сидят российские солдаты, бывает, ты входишь — и начинают крыть артиллерией. Так произошло с нашими ребятами недавно, они еле выжили. Я знаю людей из одной бригады ВСУ, которая тоже пошла на штурм, но не смогла освободить село: их накрыли, были и трехсотые, и двухсотые, и им пришлось выйти. Успешную операцию там провели уже позже.
«Мама на фронте»
Во второй штурмовой роте вместе с Алисой служат только мужчины, есть еще две девушки, но они парамедики. Сама она рассказывает, что добиваться доверия среди сослуживцев нужно любому человеку, независимо от того, какого ты пола.
— Чтобы заслужить доверие, ты должен пройти какой-то путь вместе со своей ротой. Есть еще такая штука, называется «бойове злагодження», после него подразделение срабатывается и становится понятно, кто и что может, кто на что готов. Один из наших ребят месяц спустя признался, что ошибся во мне, сказал, что вначале не верил, что я долго тут продержусь. Время показало серьезность моих намерений. Конечно, я чувствую, что ко мне отношение немного мягче, больше нежности, заботы такой человеческой, но, чем дольше ты тут, тем больше все выравнивается. Если хорошие люди, здоровые отношения в команде, вы все делаете свое дело — комфортно в любом коллективе, неважно, мужском или женском. Не могу сказать, что я суперподготовленный боец, но многие вещи мы делаем абсолютно наравне. Понятно, что я NLAW не потащу, когда мы будем идти куда-то на штурм, — у меня меньше физической силы, вес моего тела меньше. Вот у нас один спортивный парень нес пулемет 15 км, такое расстояние с ним идти тяжело любому человеку. Я понесу то, что смогу, плюс мой рюкзак — моя ответственность.
А рюкзак Алисы весит около девяти кг.
— Там у меня броник, рожки (магазины для автомата. — Прим. ред.), могут быть боекомплекты. Хотя бронежилеты у нас облегченные, по сравнению с 2014-м, — тогда у меня от них были проблемы со спиной. Еще в рюкзаке пара носков, трусы, термобелье запасное, минимальные средства гигиены, железная чашка, тарелка пластмассовая, немного еды. И камера — иногда что-то снимаю — с объективами она дает +3 кг. Где-то на дне рюкзака лежит кошелек с фотографией ребенка. Кстати, надо фотку положить куда-нибудь поближе. Мне только очень сложно, что я сына давно не видела, — говорит девушка-штурмовик.
Ее Тео пять лет. Когда есть возможность, она старается звонить ему во Францию, где он сейчас с бабушкой. Муж Алисы — француз.
— Тео знает, где я, говорит: «Мама на фронте». Я не хочу ему врать, приукрашивать реальность — не люблю, когда детей ограничивают. Стараюсь рассказывать понятно, не травмировать, но чтобы он знал, что происходит, почему я здесь; что это тоже для него, что я хочу, чтобы он жил в свободной прекрасной стране — лучшей, чем мы, в мире. Для этого нужно побороться. А потом мы купим ему собаку, посадим деревья, и все будет хорошо. Недавно у него был день рождения, хотелось бы быть с ним, но надеюсь, что после победы мы все наверстаем.
— Когда мы с Тео созваниваемся по видеосвязи, он спрашивает, когда я вернусь, но улыбается. Он такой мальчик — эмоции держит в себе. На днях сказал: «Папа, я не говорил бабушкам, но я очень боюсь, что вас с мамой не станет, что она не вернется с фронта». И муж чуть не заплакал. Мама тоже за Тео наблюдает: он может играть, а потом внезапно уйти в комнату, ему меня не хватает.
— Как близкие отреагировали на ваше решение? Муж не ревнует?
— Муж — журналист, работал на войне в Украине для французских медиа, он принял мою позицию и поддержал, никакой ревности у него нет. Мама, когда я ей сказала о решении идти воевать, говорила, что оставит мне сына и уедет, чтобы я никуда не пошла, не разговаривала со мной — было тяжело. Но потом и она приняла это. Переживает, конечно, даже слишком, но уже нет конфликтов. Вообще, мама поддерживала меня всегда, потому что и режиссером с ребенком быть непросто: нужно часто уезжать. Я знала, что у меня есть такой тыл, поэтому могу сделать больше. Я должна была бы сейчас в Польше монтировать фильм, но я бы морально не смогла это делать. И сидеть спокойно во Франции с сыном тоже не смогла бы. Я просто сделала то, что чувствую.
Условия у военных далеки от тех, что у людей в мирной жизни. Алиса не жалуется. С едой, говорит, помогают волонтеры, в плане личной гигиены тоже справляются.
— Сейчас мы в домах у людей, используем генератор на бензине — электричества хватает зарядить телефоны, тепловизоры, рации, а так света и воды нет. Есть влажные салфетки, чайник я позавчера нагревала — одним чайником, если очень экономить, можно помыться, но сложно, конечно. Хочется иногда поменять одежду (я с собой сейчас сменную практически не брала), да и постирать сложно: технической воды тоже немного. Но ты понимаешь, на что шла. Сейчас так, а потом, может быть, будет ротация на несколько дней и получится помыться на базе, правда, не знаю, когда это произойдет.
Для девушки самое сложное — это холод и ожидание.
— Я очень быстро замерзаю. В Киевской области мы по два дня были в доме, а еще два — в блиндаже. Там была буржуйка, можно было даже нормально спать. А на позициях, «секретах» мы сидим в окопе, недавно ночью — с 20 до 6 часов утра, всем было очень холодно. У меня с собой — легкий спальник, он особо не помог. Я, наверное, часов пять танцевала, делала зарядку: по-другому невозможно согреться. Но и участок, где ты можешь двигаться, очень ограничен — ходить нельзя, можно только стоять или сидеть. Высыпаешься тут не всегда. Но, если очень устал, вырубаешься, и неважно, что стреляют.
«Страшнее плена я ничего не видела»
Алиса, к счастью, пока не видела погибших гражданских, хотя проходила разрушенные деревни, но понимает, что на войне и этого невозможно избежать. В ее роте, тоже к счастью, никто не получал ранения.
— Удивительно, что наша рота ходила на зачистки, и все хорошо. Одному из наших прилетел осколок, но не пробил бронежилет, а благодаря наушникам его даже не контузило. Не знаю, наверное, вселенная на нашей стороне. Фронт — это не курорт, но не могу сказать, что меня тут что-то напугало. Не то что бы я ничего не боялась — страх тут притупленное ощущение. Есть шутка еще с 2014-го: страшно, что пойдешь в туалет и в этот момент прилетит мина или снаряд. Все-таки лучшее умереть на поле боя, чем на толчке (смеется). — Что реально страшно, — это увидеть смерть людей, с которыми ты тут уже сблизился, ну и оказаться еще раз в плену — страшнее я ничего не видела.
Плен выжигает чувство страха, говорит девушка, а его она прошла еще в 2014-м на Донбассе, когда в самопровозглашенной ДНР только провели референдум о самоопределении.
— Я тогда снимала, была с десантниками на блокпосту, и таксист меня сдал сепаратистам. Провела в плену 5 дней. Меня долго допрашивал российский офицер — думали, что я снайперка-корректировщица. «Если не заговоришь, будем пальцы резать», пугали жизнью семьи, насилие тоже применяли, но не буду об этом говорить. Это такая долгая и мучительная игра в плохого-хорошего полицейского, а ты не знаешь, что они на самом деле могут сделать. Потом тот офицер все говорил: «Скажи мне спасибо, что не расстреляли».
«К сожалению, я пока никого не уничтожила»
Пока мы разговариваем, в основном в трубке у Алисы тихо, но внезапно слышны взрывы. Девушка на пару секунд отвлекается, но в голосе нет ни капли тревоги.
— Тут же первая линия фронта, дальше только москали (смеется). Сейчас это не по нам. Но бывает и такое. Стреляют всем: артиллерия, танки. Звуки не самые приятные. Понимаешь, что если сидишь в «картонном» доме и прилетит что-то, сразу полетишь «на небо к богу», как говорил мой побратим Танчик. Так что стараешься шутить, не настраиваться на плохое. Как у нас говорят: свою пулю, которая тебя убьет, ты не услышишь. Ты можешь увеличить свои шансы, быть осторожнее, но это лотерея — я знаю ребят, которые еще в 2014-м погибали в самые спокойные дни, потому что прилетела мина.
— А вам приходилось убивать, уничтожать технику?
— К сожалению, я пока никого не уничтожила (смеется). Мы работаем в системе: один делает одно, второй другое, третий поддерживает четвертого. На штурм не несутся все, сейчас больше артиллерии, дронов. Но все еще впереди — будем продвигаться, вытеснять российскую армию. Надеемся дойти до их границы. По нашему сектору тут не так далеко осталось.
— Как вы относитесь к тому, что однажды можете убить человека? Да, это война, это ваш противник, но все-таки живой человек.
— У меня нет желания убивать. Я здесь, потому что я защищаюсь — защищаю свою страну, свой дом. Это мое средство защиты. Я хочу, чтобы они ушли. Но они же не уходят, значит, мы будем помогать им, как можем. Третьего варианта нет. Переговоры бессмысленны — нужно их просто вытеснять. У меня нет ненависти, когда я читаю про Бучу, Мариуполь, гибели детей, — появляется боль. Я очень эмпатичный человек, такое количество боли начинает разрушать тебя изнутри. И я, если честно, стараюсь избегать этого. Думаю, буду осмысливать уже после войны. Пока стараюсь смотреть в основном то, что важно стратегически, чтобы не впадать в отчаяние.
На войне безопасность — относительное понятие. Но пока взрывы слышны далеко, спрашиваем, как скоро ситуация может поменяться, ведь дальше — наступление, а значит, еще ближе к противнику.
— Через 10 минут может прилететь по нам. Контрнаступление — это очень-очень опасно, самое сложное. Считается, что потери больше у той армии, которая наступает, чем у той, что обороняется. Но и пока ты на позиции, тебе может прилететь на голову. На фронте везде опасно. Какой-то рациональный страх в любом случае есть — ты не знаешь, куда идешь, что тебя там ждет. Но я хочу скорее двигаться дальше. Сидеть в обороне тоже важно, но хочется идти освобождать места, людей.
— Наверное, на войне все готовы к тому, что могут не вернуться. Каждый может это говорить, но осознать, так ли это, можно только в пиковый момент. Я не думаю, что кто-то осознанно готов тут умереть. Просто нужно кому-то это делать (воевать. — Прим. ред), и мы делаем, — говорит штурмовик. — И все хотим жить, вернуться домой. У меня много планов, и я не собираюсь умирать, — смеется Алиса.
Во время интервью Алиса рассказывала, что ее роте оставалось совсем немного до границы с Россией. К моменту публикации в Харьковской области один из батальонов теробороны оттеснил российских военных к участку границы. Роте Алисы туда добраться пока не удалось, но бойцы освободили еще пару населенных пунктов.
— Пока не можем двигаться дальше. Надеюсь, это ненадолго. Четыре дня назад был обстрел — прилетел «град» прямо по нам, одного из наших немного ранило. Часть села горела, побило машины, окна в доме повылетали. В общем, нам крупно повезло, что все остались живы, — написала девушка 17 мая.