«Голые, заброшенные двухэтажные бетонные помещения, пять отдельно стоящих зданий-бараков и еще одно помещение, которое называлось „дисциплинарный изолятор“. Это такая тюрьма внутри тюрьмы. В обычном течении жизни колонии, когда в бараках сидят заключенные и они совершают правонарушения, их в качестве наказания внутри тюрьмы перемещают в ДИЗО (дисциплинарный изолятор). Вот в такое ДИЗО я попала», — рассказывает Анна Ворошева Русской службе Би-би-си о том, как ее привезли в колонию в Еленовке на территории самопровозглашенной Донецкой Народной Республики в апреле 2022 года.
Еленовка — поселок городского типа в 25 километрах от Донецка. Его название упоминается сейчас в основном в связи с украинским полком «Азов» (в начале августа был признан в России террористической организацией и запрещен).
Именно в Еленовке содержатся пленные бойцы «Азова», и именно там в конце июля произошел взрыв и погибли 53 человека. Россия тогда заявила, что взрыв был результатом обстрела с украинской стороны. Украина утверждает, что взрыв был устроен Россией в попытке уничтожить доказательства пыток и убийств пленных.
Раньше там действовала исправительная колония, которая в 2010-м была законсервирована и подлежала списанию. «Военные [ДНР] ее как бы расконсервировали, просто посрывали замки, — объясняет Ворошева. — Первое, что бросилось в глаза, [точнее] не в глаза, — это вонь и холод. Это абсолютно непригодные даже для кратковременного нахождения там помещения».
Жительница Мариуполя Анна Ворошева провела в плену в Еленовке три месяца и освободилась из колонии в начале июля, за три недели до взрыва. За четыре дня до удара, в котором Украина и Россия обвиняют друг друга, женщина рассказала Би-би-си о том, что ей довелось пережить. Ее рассказ помогает восстановить картину того, в каких условиях в Еленовке содержатся пленные.
Мариуполь: туда и обратно
До вторжения России в Украину 45-летняя Анна Ворошева работала флористом и аэродизайнером — оформителем праздников. У нее был собственный бизнес, в том числе магазин воздушных шаров в центре Мариуполя площадью 140 квадратных метров и бутафорская мастерская. Последний заказ Ворошева выдала в своем магазине вечером 24 февраля.
Через несколько дней Ворошева присоединилась к волонтерам в мариупольском центре «Халабуда»: «Владельцы продуктовых магазинов привозили продукты, владельцы обувных — обувь, аптеки привозили лекарства, потому что понимали, что это все будет либо размародерено, либо люди ворвутся и, подстрекаемые ощущением опасности, будут все беспорядочно брать в неограниченных количествах. Поэтому они осознанно вывозили свои продукты, свозили в хаб, и организация волонтеров помогала, чтобы безвозмездно это досталось людям как-то организованно».
Как вспоминает Ворошева, ситуация в Мариуполе ухудшалась быстрее, чем мозг успевал к этому адаптироваться. Свет пропал в первые же дни после вторжения, и почти сразу вслед за ним в разных частях города пропал газ.
«Окостеневшее сознание входит в такой транс, что в голову даже мысль не допускалась, что ну все, это конец, никогда больше не будет. Все ждали, что просто сейчас что-то кто-то отремонтирует. Очень было иллюзорное представление о всех этих ужасах».
В ночь с 1 на 2 марта пропали остатки связи в центре города. Многие, вспоминает Ворошева, только в тот момент поняли, что не знают наизусть ни одного телефона своих родственников.
Сама она в последние часы связи созванивалась со взрослой дочерью, которая была в Харькове в бомбоубежище, и давала ей инструкции, как выбираться из зоны боевых действий.
«Еще мы договаривались, что с собой должен быть черный маркер, и если ты понимаешь, что придешь в очень опасное место, то ты должна на своем теле написать имя, фамилию, свои данные, чтобы если будет тело, оно было опознано».
Вскоре весь Мариуполь начал искать дрова — на кострах готовили пищу. «Но все опять сталкиваются с тем, что в обычной городской семье в 2022 году никто не держит пилу, которой можно спилить дерево. Такого нет в обиходе. Фен есть, стиральная машинка есть, а пилы нет. И пилы становятся тоже предметом добычи, инструменты делятся между дворами».
«Но это зима и холод, дерево влажное, дерево не горит, и все, даже самые сдержанные, самые интеллигентные люди понимают, что без того чтобы вытащить сухое оборудование из магазинов и разобрать его, мы не выживем. Все идут на это. Распределяются группы по обязанностям, кто-то занимается добычей дров, женщины занимаются приготовлением еды, еще женщины смотрят за детьми, чтобы правильно и быстро реагировать на звук приближающихся орудий».
18 марта Анне Ворошевой с группой мирных жителей удалось выбраться на нескольких автомобилях из Мариуполя в Запорожье.
«По дороге мы встретили, не знаю, 50−60 блокпостов, людей в разной форме, абсолютно разных национальностей — это были русские, это были по внешнему виду буряты, какие-то еще народы с севера. Все эти люди говорили странные фразы о том, что они восемь лет сидят в подвалах. Мы, конечно, скрывали свои чувства, но это нас и возмущало, и веселило, потому что люди абсолютно не ориентировались в истории момента, они даже не понимали, на какой территории они находятся и что там, где они стоят, вообще не происходило никаких действий никогда».
Почти сразу Ворошева решила собрать гуманитарную помощь и ехать обратно в Мариуполь — по ее словам, она не могла не думать о том, что в городе оставались еще тысячи человек, в том числе лично знакомые ей и надеявшиеся на помощь.
«Как жить и сказать, что я добралась, и слава богу, я дальше пошла, а вы разбирайтесь, как хотите? — объясняет она. — Однозначно было решение сердца, совести это организовывать».
«Друзья-иностранцы все мне кричали в „Вотсапе“: „Подождите, этим должно заниматься государство, куда ты едешь?“ Итальянцы сбрасывали мне ориентировки на международный центр помощи. Англичане говорили: „Этим должны заниматься мужчины, куда ты едешь?“ Не удивлялись только девушки, которые знали мой характер».
Ворошева с напарником загрузили микроавтобусы продуктами, лекарствами и средствами гигиены. Нарисовали на транспорте огромные розовые сердца, чтобы подчеркнуть мирный характер груза, и 26 марта выехали обратно в Мариуполь.
На блокпосту в Никольском — этот поселок в 20 километрах от Мариуполя перешел под контроль ДНР за пару недель до этого — волонтеров остановили военные ДНР, опросили, осмотрели груз и допустили на въезд. Там груз стали распределять и развозить уже на легковых автомобилях в разные районы города, куда позволяли добраться боевые действия.
На следующий день, 27 марта, волонтерам потребовалось снова пересечь блокпост в Никольском, и в этот момент их задержали.
«Около двадцати людей с автоматами, одеты как военные, в зеленую форму. Они представлялись военными силами Донецкой народной республики. Потребовали выйти из автомобиля, предоставить документы. Но когда один из них подошел к багажнику машины и увидел там запасы топлива и лекарства, он сказал «O! Волонтеры! Идите сюда! Есть разговор».
У Ворошевой потребовали телефон и пароли для входа в систему. Военный открыл банковское приложение и увидел пожертвования, в том числе от иностранных граждан.
«Волонтеры для них были людьми, которые на этом зарабатывают. Волонтеры были людьми, которые мешали. Первый раз в жизни я услышала это слово в таком агрессивном исполнении, что я поняла, что нужно хорошо подумать, произносить ли дальше вообще это слово — «волонтер». Реакция была «О, нашлись еще мне террористы». Вот это словосочетание «волонтер-террорист» звучало несколько раз за всю эту историю».
Следующие несколько суток Ворошеву перевозили с допроса на допрос. На одном из них, в УБОПе, она впервые услышала слово «пленные».
«Сказали: это кто? Им ответили: это пленные. Когда я услышала это слово, конечно, было очень страшно. Мы XXI веке живем. Какие пленные? Какие пираты? Какая война? Это мозг отказывался принимать».
Сначала Ворошева попала в донецком УБОПе к следовательнице, которая приняла решение, что та незаконно задержана и ее нужно отпустить. Но в последнюю минуту вмешались некие мужчины в гражданском — про них сказали, что они из разведки — и приказали готовить документы об административном задержании на 30 суток.
Никаких обвинений Ворошевой не предъявляли, копию протокола о задержании не выдали. Следовательница разрешила позвонить дочери, и затем Ворошеву и еще пять или шесть женщин оставили ночевать на этаже на стульях.
«Ночью нам следователь вынесла немножко печенья, дала отрез вафельной ткани, который в дальнейшем использовался мною как полотенце, и сказала: «Если вам будут говорить спускаться вниз, вам туда не надо. Скажите, что я назвала фамилию, имя свое и сказала, чтобы вы были здесь, потому что там внизу, там ад», — пересказывает Ворошева.
«Когда тебе такое говорит работник этой структуры, который сам происходящее в его структуре внизу в подвале называет адом, понимаешь, что параллельно происходят очень страшные вещи».
1 апреля Ворошеву доставили в ИВС, где она сутки провела в одной камере с украинским парамедиком Юлией Паевской, известной как Тайра — ее задержали российские военные на выезде из Мариуполя в середине марта.
«Она мне сориентировала, что меня может ждать впереди, какие правила, что могут спрашивать, как себя правильно вести так, чтобы ориентироваться в этих обстоятельствах абсурда и отсутствии логики».
На следующий день Ворошеву перевезли в Еленовку.
Еленовка
В ДИЗО Еленовки Ворошеву и еще пять женщин разместили в крошечной камере размером 2,5 на 3 метра. Половину занимали два деревянных лежака, на другой половине, площадью метр на метр, были металлический приваренный к полу столик и лавочка.
Места не хватало: «Две девочки спали на верхней полке, а остальные четверо нагромождали какую-то утварь под ноги и спали поперек». Иногда Ворошева спала, сидя на ледяном металлическом столике, так как была теплее всех одета.
При этом, по словам Анны, ситуации в мужских камерах были еще хуже: в четырехместной камере находились до 20 человек, а в восьмиместных — до 55.
«Мужчины там, где было 55 человек, не то что спали по очереди, а сидели по очереди. В туалет там была цепочка из людей. Грубо говоря, ты закончил цикл и можешь уже заново вступать в эту очередь, чтобы ко второму циклу физиологическому ты попал к этому месту».
Канализация в колонии была устроена по системе сливной ямы и не была рассчитана на такое количество пленных.
«В этом ДИЗО, если пересчитать номинальное количество коек, 100−115 человек максимум должно было быть, а было 700−800 человек. Не было ни количества воды, необходимого для слива, ни очищения этой ямы канализационной. Она просто переполнилась, и иногда эта жижа на уровне семь сантиметров [поднималась], весь первый этаж был в фекалиях. Выгонялись осужденные, которые тросами металлическими пробивали, ведрами вычерпывали. Тряпками служила одежда, которую нужно было пожертвовать на это». Ситуация повторялась неоднократно.
Камера, куда поместили Ворошеву, была на первом этаже, и на первом же этаже проходил прием всех поступивших.
«Абсолютно каждый этап, каждая группа мужчин подвергалась избиениям. Это превращалось в какофонию бесконечного звонка, лая собак, криков конвоиров, мольбы о помощи, криков избиваемых, мольбы о воде. Стучали, колотили в камеру, кричали «Дайте воды», на что матом получали ответы. Иногда выводили по несколько человек, избивали и закидывали обратно для того, чтобы всем другим неповадно было возмущаться».
Об избиениях пленных мужчин говорят все освободившиеся из Еленовки. Волонтер Виталий Ситников, как и Ворошева, задержанный 27 марта, рассказывал изданию «Служба поддержки»: «В ДИЗО мы сидели на этаже с военными, там редко было, чтобы кого-то целый день не гасили жестко».
По его свидетельству, боец батальона «Азов» из соседней камеры, вероятно, после трех дней непрерывных избиений умер.
Еще один волонтер, Станислав Глушков, на пресс-конференции после освобождения также упоминал систематические избиения военнопленных: «Это были пытки, более тяжелые, чем те, что применяли к нам. И мы ничего не могли сделать».
По словам Ворошевой, избиения проходили не публично, но из увиденного ей было понятно, что происходит: «Видишь, что человека ведут в конец коридора, потом шаги останавливаются и начинаются шум, избиения и крики. [Мужчин] выводили, заставляли садиться гуськом на присед, они этим гуськом следовали в конец коридора, и обратно должны были возвращаться в таком же виде, но иногда люди возвращались на четвереньках».
Однажды Ворошева через окно-«кормушку» в двери камеры украдкой видела, как обессиленный мужчина не выдерживал на обратном пути и падал на руки, но его снова и снова заставляли двигаться гуськом.
Как объясняет Ворошева, били не только пленных из батальона «Азова», в середине мая привезенных в колонию, а в принципе всех мужчин.
По утрам пленных заставляли петь гимн России. «Мужчин выводили — какую-нибудь камеру, заставляли петь именно их. Не подчиниться было нельзя, потому что это избиение, и вся камера наказана. Камера могла быть [оставлена] без воды, камера игнорировалась».
«Что еще было ужасным? Был постоянно непрекращающийся звон. Можно это сравнить с дверным таким мощным-мощным звонком. Когда открываются двери [колонии], размыкается электрическая сеть, и до момента, пока она не закроется, звонит бесконечно этот звонок».
«Двадцать четыре [часа] на семь [дней в неделю] прибывали люди, туда-сюда сновали охранники и работники колонии, холод, ветер — как будто на улице в каменной кибитке сидишь. И все это еще звенит. И когда 24/7 горит лампочка, к этому тоже нужно привыкать».
На вопрос, что помогало держаться психологически, Ворошева отвечает так: «Ну, первое время, вы знаете, наверное, помогало то, что мы выехали из Мариуполя. И помогала пульсирующая мысль, что дочь жива. И я пока еще жива, я выжила там под всеми этими обстрелами, то есть я обязана это выдержать и не сломаться. И была такая злость внутренняя. Я украинка, и мой характер, моя нация, наши женщины, они отличаются, мы силой духа очень гордимся. И я не собиралась давать слабину».
Еще, вспоминает Ворошева, держаться помогала деятельность: «Мы напрашивались на работу. Мы просили, чтобы нас пустили чистить картофель. И это была отдельная комната, в которой мы могли чистить 10−12 мешков картошки, 50 килограмм. Но это было время вне камеры, и для психики, для поддержания себя в адекватном состоянии было важно выходить из камеры под любым предлогом, чтобы не видеть решеток, чтобы видеть окно, чтобы иметь иллюзию передвижения и иллюзию свободы общения».
Условия для женщин
В корпусе ДИЗО долгое время было только шесть женщин, включая Ворошеву, однако позже она узнала, что в бараке заброшенной санитарной части держали еще 21 сотрудницу полиции. Их, по сведениям Ворошевой, отпустили по истечении 30 суток административного ареста.
Позже в Еленовку привезли 44 женщины-военнослужащих, захваченных при попытке выйти с мариупольских завода «Азовмаш» и комбината им. Ильича. Через несколько дней большинство из них увезли дальше по этапу.
Всего, по оценке Ворошевой, в Еленовке временами находилось в плену до ста женщин: «Одних привозили, других увозили. Но прокладок за это все время ни разу не было выдано».
Ее соседками по камерам были женщины-военнослужащие, бывшие сотрудницы украинской полиции, военная медсестра на втором триместре беременности и даже обычная жительница ДНР с психическим расстройством.
Женщин, в том числе военнослужащих, не били. «Нам даже не намекали, не угрожали избиениями. Нам было страшно в общей обстановке, но страха физической расправы не было вообще, [к нам относились] намного лояльнее, несравнимо. Мы понимали, что с нами все в порядке просто потому, что мы женщины».
Кроме того, как уточняет Ворошева: «Не было ни намека на сексуальное [насилие], ни шуток никаких».
При этом проблемой было полное отсутствие гигиенических средств. В один из дней, когда Ворошеву вызвали в штаб подписать документы о продлении ее задержания по истечении 30 суток, ее попросили собственноручно написать «Претензий к колонии не имею» и расписаться.
«Тут меня прорвало, и я начала на повышенных тонах уже общаться. «Вы вообще что? О чем вы вообще думаете? Как вы собираетесь содержать женщин? Душа нет. Воды не хватает. Еда как для собак. Дайте хотя бы прокладки. Просто хотя бы прокладки, потому что третий цикл без средств гигиены — попробуйте это сделать со своей женой».
Как объясняет Анна, это был единственный момент, когда она смогла выплеснуть накопленное негодование: «Я понимала, что уже строить из себя тихую покорную женщину не имеет никакого смысла, от этого ничего не меняется». По ее словам, храбрости ей придавало то, что она говорила от лица всех женщин в заключении.
На возмущении, что женщин не водят в душ, рассказывает Ворошева, «поднялся более молодой работник, как бы защищая свое начальство от нападок сумасшедшей, и говорит: «Душа нет, пописай себе в ладошки. Вот это как раз теплая вода».
«Я посмотрела: мужчина лет тридцати, я старше его наполовину. Я говорю: «Ну, наверное, у тебя дома с шуток твоих не смеются. Так вот, чтобы ты знал, вообще не смешно. У вас есть душ? Искупайте женщин».
Как вспоминает Ворошева, собеседника это задело, и он поднялся: «Я испугалась, но смотрю, что начальство стоит и не обрывает ни меня, ни его. Значит, как-то так можно. Ну, чуть-чуть можно. Вот он подошел ко мне и, знаете, как дворовая такая сценка. Он говорит: «У нас нет душа». — «Я знаю, что есть у вас душ». — «Нет душа!» — «Есть душ! Конвоиры, ваши пацаны ходят».
Перепалку услышал еще один военный. По контексту Ворошева поняла, что он был из России. «Он услышал эту перепалку и говорит: «Вас что, серьезно не купают ни разу?» — «Нет». — «Ну вы же бабы». Я говорю: «Ну да, как бы бабы».
И вот он зашел и приказал. Тогда я поняла, что эта сторона этой стороне [может] давать приказания. Он приказал конвоирам ДИЗО, чтобы меня отвели в душ. 29 апреля был мой первый душ с начала этого дикого путешествия. Ледяная вода, но она показалась замечательной».
Освобождение
Статус волонтеров в Еленовке, объясняет Анна Ворошева, все это время оставался неопределенным: их не включали в списки на обмен, поскольку они не считались военнопленными, и при этом им не предъявляли никаких обвинений.
Ворошеву вызвали на допрос один раз. «Был человек в балаклаве, который не собирался представляться. Я спросила: кто вы, он мне сказал, что Следственный комитет Российской Федерации. Я начала спрашивать, за что меня задержали, почему я здесь так долго нахожусь, почему мне никто ничего не объясняет. Он говорит: «Эти вопросы не ко мне. Это к тем, кто вас задержал».
Мужчина в балаклаве задавал Ворошевой вопросы, знала ли она кого-то из бойцов «Азова» и есть ли у нее свидетельские показания «о причастности батальона «Азов» к погромам в городе, к военным действиям», рассказывает она.
«Я никого не знала, и никого среди моих знакомых [оттуда] не было. Скажем так, мои подруги даже не встречались с ребятами из батальона. Но на что он рассчитывал? Даже если бы я и знала…»
Когда Ворошевой дали подписать протокол, она обратила внимание, что там не только не указана причина ее задержания, но и указаны неправильные даты. «Это неважно вообще, вы можете даже не подписывать», — ответил ей человек в балаклаве.
Больше никаких допросов и следственных действий в отношении Ворошевой не проводилось.
Освобождение стало неожиданностью — однажды утром, 4 июля, Ворошева услышала, что на второй этаж поднялись конвоиры и начали перечислять «фамилии с вещами на выход».
«Я эти фамилии знала наизусть. Это были фамилии волонтеров, я понимала, что их освобождают, и в этом списке могу надеяться быть и я».
Всего в тот день из Еленовки освободили 22 волонтера. Ворошевой вернули ее документы в УБОПе в Донецке, выдали фильтрационный билет [разрешение покинуть территорию ДНР] и бумагу об отказе в возбуждении против нее уголовного дела по статье о терроризме.
При этом в документе утверждалось, что задержали ее только 6 июня и уже 14-го вынесли отказ. «То есть они имели уже распоряжение прокуратуры [меня отпустить], и по распоряжению своей же прокуратуры колония не выпускала», — объясняет Ворошева.
«Первое, что мы начали спрашивать [когда удалось выехать с территории самопровозглашенной ДНР], — вспоминает Ворошева, — «Киев, Киев, наш? Киев целый?» — «Да да, да». — «Ура!»
На момент освобождения Ворошевой в начале июля в Еленовке, по ее данным, оставалось около двух тысяч человек.
Русская служба Би-би-си направила запрос в МВД самопровозглашенной ДНР с просьбой прокомментировать сообщения об избиении пленных в колонии в Еленовке и ожидает ответа.