«Как проходит жизнь в оккупации? Если хочешь узнать новости — идешь на рынок, там вся тусовка. Возвращаешься, подходишь к дому и видишь отжатую машину без номеров со знаками Z. Из нее выходят рашисты с автоматами и располагаются возле твоего подъезда. Ты такая с цветочками, не смотришь в их сторону, как будто не здесь живешь, проходишь в чужой двор. Сидишь, ждешь 30−40 минут… Искали кого-то, но, слава богу, не в твоем подъезде», — написала 56-летняя Елена, жительница Балаклеи. Город был занят армией России 2 марта, все это время женщина вела заметки. Многие из них из телефона она удалила, когда эвакуировалась. 8 сентября, через несколько дней после ее отъезда, Балаклею освободили. Елена рассказала «Зеркалу», какими были полгода оккупации, как горожане ее пережили (или не пережили) и как встречали ВСУ. Пытки в отделе полиции, коллаборационизм среди своих и обещания чужих, что «Россия здесь навсегда», — в ее монологе.
«Надевала кепку и очки, чтобы они не видели ненависть в моих глазах». Как в городе обосновались россияне
— Когда я впервые увидела русских, они шли по центральной улице Соборной. Я смотрела с пятого этажа, снимала на телефон. Они двигались медленно, впереди — танки, за ними — пехота. Вооруженные, экипированные. Не знаю, что это были за войска.
Сначала они разместились в прокуратуре. Когда туда прилетело, передислоцировались. Там, где они сидели, развесили листовки «их разыскивает полиция». На центральном рынке — картинки про «нацистов», «укронацистов», которые нас «угнетали», и Бандеру. Организовали военную полицию, периодически что-то говорили в мегафон.
Связи в городе часто не было — более-менее ловило за детской поликлиникой и на Комсомольской лестнице. А так, все глушилось, была только одна волна радио. Там между российскими и зарубежными песнями голосом Левитана зачитывали методичку, как вести себя в оккупации: «Если вы видите русского солдата, можете подойти к нему. И он вам окажет помощь». Обращались к украинским солдатам с инструкцией, как им сдаться в плен: сдать оружие, лечь, руки за голову и так далее.
Я старалась ходить по улице в первой половине дня и быстро. Надевала кепку и очки, чтобы они не видели ненависть в моих глазах. Дома, если был свет, смотрели телевизор: подключились к спутниковой антенне, потому что все провода кабельного телевидения и интернета русские вырвали.
Все разговаривали на русском языке — не дай бог на украинском. На рынке я подходила к подруге и на ушко говорила: «Слава Украине!» Она оборачивалась и так же шепотом: «Героям слава!»
Возле музыкальной школы они поставили блокпост. Там стояли и буряты, и военные самопровозглашенных ЛДНР (их можно было узнать по самой уродской форме), и Росгвардия. При бурятах было страшнее всего: они не говорили на русском, были самыми экипированными. Идешь мимо, на спине рюкзак, навстречу тебе 10 бурятов с автоматами. Естественно, некомфортно себя чувствуешь. Думаешь: ну, если стрельнут, может, хотя бы в рюкзак, и он тебя спасет.
На блокпосту надо было показать паспорт. Могли обыскать. Мужчин более тщательно проверяли — смотрели наличие татуировок, особенно у молодежи. Если какие-то наколки им не нравились, эти мальчики пропадали. Поэтому мужчины старались вообще не выходить.
Сама Балаклея был разделена на три части: район «Лагеря», центр города и так называемый Поселок нефтяников. В последнем было больше всего сепаратистов. Там остались бабушки-дедушки, да даже помоложе люди, лет по 45, которым очень хорошо промыли мозги. Если вырубили свет, рашисты говорили, что это Украина. Если пропала вода — опять: «Вот видите, вам Украина отключила воду. Вы отрезаны от всего и никому не нужны. Мы пришли вас защитить, Россия здесь навсегда». Это они вдалбливали людям в голову, а еще задабривали тушенкой-сгущенкой. Многие же у нас годами смотрели российские телеканалы, а теперь бегали с российским триколором. Некоторые девушки сожительствовали с русскими. В домах выбирали старших, некоторые из них обходили квартиры и заселяли в пустующие этих военных.
«Водили и забирали людей с пакетом на голове — видимо, чтобы было страшно другим». Кого и за что пытали в подвалах
— В Поселке нефтяников первыми стали сотрудничать с оккупантами. И если ты был против, тебя могли сдать твои же одноклассники, с которыми ты за одной партой сидел. Моих знакомых, мужа и жену, тоже кто-то сдал: якобы они наводчики. К мужчине пришли с обыском, что-то обнаружили в телефоне. Взяли обоих, им по 35 лет. Дней пять продержали, прошерстили телефоны, ноутбук. Когда их выпустили, они сразу уехали, потому что это могло случиться и второй, и третий раз, и ты мог уже и не выйти.
В начале войны еще был интернет, и некоторые люди снимали что-то о российских солдатах или технике в городе и выкладывали в соцсети, не убирая геолокацию. К ним приходили домой через неделю-две. Отбирали телефон, человека могли «кинуть на яму».
«Яма» — это подвал в отделе полиции, сейчас появляются жуткие видео оттуда. Сосед рассказывал, там были слышны крики и мужчин, и женщин. Еще напротив, в типографии, держали людей. Один мой знакомый сидел в другом месте, его тоже сдал товарищ: якобы он вывозил какую-то аппаратуру. Его прессовали три недели, не кормили, выбили зуб, печень отбили. Через некоторое время, когда выпустили, он пошел на сотрудничество с рашистами, и те его назначили директором оранжереи. Но потом опять схватили и бросили в подвал еще на пять суток.
Брали даже женщин 60 лет. Одну забрали просто с огорода: надели пакет на голову и куда-то увезли. Кстати, водили по территории райотдела и выпускали оттуда людей тоже с пакетом на голове. Видимо, чтобы было страшно другим.
Забрать могли и если человек шатался по улицам во время комендантского часа, но часто пропадали наиболее активные люди, проукраински настроенные. Среди моих знакомых много таких случаев. В пабликах Балаклеи периодически мелькают посты с поиском пропавших.
Некоторых мальчиков как забрали, так больше мы их и не видели. Вот Артем, который был очень проукраинским. Он пропал в самом начале: якобы тоже нашли символику, флаги. И еще двое ребят — они волонтерили, а в начале марта сильно прессовали за это. Их троих до сих пор не нашли. Как и нашего предпринимателя, депутата партии «Свобода». Правда, еще одного свободовца отпустили, тот уехал в Германию. Но если человек принадлежал к какой-то политической парии, как говорили русские — «укронацистской», его тоже забирали. У них были списки.
Говорили, что на территории супермаркета АТБ, который у нас ремонтировался, якобы нашли трупы. Но это было еще при рашистах, я лично не видела — только слышала.
В музыкальной школе русские устроили госпиталь, там были их врачи. Свозили раненых военных, много было «трехсотых». Несколько раз мы даже видели черные пакеты с тем, что от них осталось. Мусорки стояли с окровавленными бинтами и их сухпайками зелеными. После прилетов они перенесли госпиталь в другое место.
Больница наша стоит в лесу, она частично разрушена, врачей почти не было, но наши местные иногда в этот госпиталь обращались за помощью. Моему знакомому попал осколок в руку, ничего не оставалось, как пойти туда. Его прооперировали, потом делали перевязки. Поликлиника тоже работала, но только первый этаж — там в основном ставили капельницы. А на втором у них тоже лежали военные. В детской поликлинике осталось несколько семейных врачей, у них можно было взять хоть какие-то таблетки, детское питание и подгузники. С серьезными травмами направляли в Купянск.
Мой телефон все полгода стоял на вибрации. С собой на улицу я его не брала — перед выходом ставила в авиарежим и прятала куда-нибудь в квартире на всякий случай.
«Половину огорода взорвали — воронку муж три дня закапывал». Что пережила Балаклея под обстрелами
Военные по городу ездили на танках, бронетранспортерах и на отжатых у населения машинах. Естественно, не соблюдая правил: они ведь власть, «освободители!» Как-то раз пьяные рашисты врезались в забор, а рядом играли дети — чудом не пострадали.
Буряты, точно как в интернете пишут, воровали все подряд: микроволновки, даже чайники электрические без подставок. Заходили в дома и требовали вай-фай, если им надо было позвонить. Лошадку одну зарезали. Иногда они напивались и начинали палить по другим российским солдатам, шла такая беспорядочная стрельба. Те потом приезжали к местным и угрожали: «Будете продавать им алкоголь — мы вас гранатами закидаем».
Военные, бывало, загоняли в частный сектор миномет и часа в три-четыре утра стреляли тупо в никуда. Иногда можно было поспать до шести, если повезет. И все, Балаклея «выспалась» — в течение получаса ты будешь слушать громкие звуки отлетов, как будто эта хрень стоит и бахает у тебя во дворе. Потом могли повторить вечером. Ты ложишься и думаешь: ну постреляйте уже и заканчиваете, чтобы мы поспали.
А самое страшное было в марте, когда русские наш военный завод (Балаклейский ремонтный завод. — Прим. ред.) забрасывали авиабомбами двухсоткилограммовыми и весь дом трусился.
Еще бомбили военную базу (на окраине Балаклеи хранились боеприпасы Центрального ракетно-артиллерийского управления ВСУ. — Прим. ред.) Когда русские тут осели, они сделали там какой-то свой логистический центр. Перед освобождением уже наши это место бомбили, чтобы уничтожить их припасы. И вот те завозили новые, а наши бомбили. Ты лежишь в кровати, слушаешь свист. Накрываешься с головой и думаешь: прилетит в твой дом или полетит дальше. Очень было страшно.
Когда совсем было тяжело, мы перешли на дачу к соседу, окна дома как раз выходили на городскую администрацию, над которой развевался триколор. Каждое утро я вставала, а он еще висит, еще висит… И все ждала, когда вернется наш жовто-блакитный флаг.
На своей даче мы посадили огород. Когда были прилеты, половину огорода взорвали — воронку муж три дня закапывал. Заново посадили огурцы. Похоронили соседскую собачку: осколками посекло. А в городе осколками и битым стеклом были усеяны все тротуары. Когда я видела маленьких детей на улицах с мамами, не понимала: как можно с малышами по годику-полтора оставаться в этом аду?
Вокруг Балаклеи было еще печальнее, потому что там стояли наши солдатики и их постоянно обстреливали. У меня из окна было видно, как подорвали Нефтегазоперерабатывающий завод в Андреевке. Горел и дымил, может, неделю.
А сам город наш не так сильно пострадал: разрушены торговый центр возле базара, район «Новой почты», большой девятиэтажный дом, который называют «китайской стеной». В Поселке нефтяников есть разрушения. Но не такие, как в Изюме — вот он очень сильно пострадал. А в Балаклее можно жить. Правда, пока нет воды и света, с теплосетями вопросы — возможно, из многоэтажек люди будут переходить в частные дома на зиму.
«XXI век, а ты радуешься сухой кукурузе!» Быт в оккупации
В апреле-марте в домах не было отопления. Из-за постоянных обстрелов мы тогда жили в подвале с мужем и родителями. Включали обогреватель, спали на стульях под тремя одеялами, не раздеваясь.
Балаклея могла десять дней быть без света, пропадал он часто, потому что многие провода повреждены. Естественно, тогда не было и воды: не работали насосы. Люди помоложе набирали ее в частном секторе и носили баклажками, но старенькие не могли. Наш знакомый по даче рассказывал, что его соседи-пенсионеры, извините, в туалет ходили в пакетики, а потом их выбрасывали, потому что слить было нечем. А канализация не работала иногда по две-три недели. Дело в том, что водокачка была возле «серой зоны» и постоянно под обстрелами. Поэтому ее отремонтируют, опять начнутся боевые действия — снова что-то сломалось. Летом в жару был ад. Мы мылись в летнем душе на даче, а как пенсионеры в многоэтажках ее переносили, даже не знаю.
В начале оккупации хлеба почти не было. Мы пекли сами из остатков муки… Как-то нашли кукурузу — очень обрадовались, как будто клад! Мы ее перемололи и разбавляли с пшеничной мукой, так можно было больше хлеба выпечь. XXI век, а ты радуешься сухой кукурузе!
Были открыты два-три магазина, торговали российской гуманитаркой, так как их владельцы жили с рашистами. Работал продуктовый рынок. В марте-апреле люди просто торговали с земли или машин. Привозили мясо. Помню, рашисты убивали какую-то свинюшку в селе, грязными окровавленными руками без перчаток резали ее и людям продавали по 80 гривен за кг. У частника она стоила 100−200 (5,5 и 7−14 белорусских рублей. — Прим. ред.). Автомат висит, по форме течет кровь, и он дает это мясо людям с такой, знаете, брезгливостью на лице. А те чуть не дрались, некоторые пенсионеры просто в обморок падали: «Боже, какие хорошие русские, так дешево нам мясо продают!»
У кого были свои огороды, тот выживал. За все время нам гуманитарку дали два раза. Сначала мы не хотели брать, отказывались. Они: «Вы же понимаете, мы поставим пробел напротив вашей квартиры, к вам придут — разговор будет уже другой и не в квартире».
Моим родителям больше 75 лет. У нас хотя и свой огород есть, закатки были, но мы понимали, что долго не вытянем. И в таких условиях, я считаю, брать еду — это не коллаборационизм, не сепаратизм и не сотрудничество. Поэтому мы согласились. В гуманитарке были макароны, тушенка и сгущенка, мука, сахар и рыбные консервы. К концу дали еще пол-литра подсолнечного масла на человека.
Еще работал рынок, и народ немного промтовары продавал — футболочки, маечки можно было купить. Когда пошли прилеты, полрынка сгорело со всем имуществом. Дальше все было похоже на барахолку: ту же тушенку, что получили по гуманитарке, люди выставляли на продажу. Весной и летом выносили свой урожай. Молоко было у нас, может, самое дешевое в Украине — продавали по 5 гривен за литр, когда в супермаркете по 25−35 (35 копеек и 1,7−2,4 белорусских рубля. — Прим. ред.). Вот за счет овощей, фруктов, молока люди хоть что-то ели.
«Где у нас был «Ощадбанк», от надписи «ощад» отодрали — осталось «банк». Как Балаклею пытались сделать российской
— Заработка толком не было. У кого-то оставались сбережения. Все старались экономить, покупали только необходимое. Или выносили из дому посуду, вещи, чтобы продать на рынке и купить буханку хлеба. Особенно тяжело было пожилым людям, которые месяцами не могли получить пенсии. Почта не работала, банкоматы тоже выдраны были. Родственники бы и хотели им помочь, но не могли.
В августе у нас появились российские деньги — пенсионерам дали по 10 тысяч рублями (420 белорусских рублей. — Прим. ред.). Где у нас был «Ощадбанк», от надписи «ощад» отодрали — осталось «банк». На входе сидели вооруженные люди. Старшие дома составляли списки, потом передавали в администрацию, а в банке назначали день, когда и во сколько ты должен подойти забрать свою новую пенсию. Я отвезла своего отца, он на кассе говорит: «Так, а шо це? Я думав, гривнями дают». Говорю: папа, забирай и пошли отсюда. К лежачим сотрудники приходили сами. Мы хотели их скорее потратить — эти фантики — но не успели. А некоторые бабушки радовались, что у них теперь будет российская пенсия.
А так в городе кроме рынка и магазинов работали только коммунальные службы. Летом оккупационные власти сказали предпринимателям: «Или вы открываетесь до 15 июля, или мы ваше ИП, предприятие национализируем». Те боялись и начинали работать. Парикмахерская потихоньку открылась, ритуальная служба. Кто торговал продуктами, бытовой химией, ездили в Купянск, но цены на все приравнивались к российским и были в 2−3 раза выше, чем в Харькове.
Где-то 1 августа объявили: «Россия здесь навсегда. Устраивайтесь на работу, мы будем вам платить». Искали пресс-секретаря в оккупационную администрацию «со знанием русского языка», а детей предлагали отправить в санатории РФ. Учителей посылали на недельные курсы в Курскую область, где рассказывали, как нужно преподавать. Говорили, что директоров ДК и школ заставили собрать всю украинскую литературу, учебники и методички и отнести в архив, чтобы их больше никто не видел. Так боролись с Украиной.
В садике оборудовали хоспис — собирались свозить туда пенсионеров, инвалидов, кто остался один, чтобы они пережили зиму. Должны были платить сотрудникам 30 тысяч рублей (1270 белорусских рублей. — Прим. ред.). Заведующая этого детсада не пошла на сотрудничество. Военная полиция забирала ее несколько раз, заставляли что-то подписывать. Потом привезли домой: «Собирайтесь, мы вас депортируем». Ей разрешили забрать мужа. Их завезли в «серую зону», где с одной стороны русские стоят, с другой — украинские войска. Как только выпустили — начали по ним стрелять.
Для меня все это было тяжело. Я не могла так жить — этот «русский мир» меня раздражал и давил. Выходила на улицу, видела эти «зеточки-веточки» (машины с символами Z и V. — Прим. ред.) и в уме матюкалась. Или вслух, чтобы никто не слышал, но муж меня сдерживал. Потом сказали, что Балаклею закроют и два года не будет выезда-въезда. Я поняла: все, столько не смогу жить в этом аду. Муж остался, потому что и квартира, и дача там у нас, и соседи оставили ключи от своего жилья, нужно было присматривать. А я решила уехать.
Людей эвакуировали по понедельникам — тогда была открыта печенежская дамба. Мы с родителями уехали за несколько дней до освобождения города. Когда эвакуировались, встретили 70-летнюю женщину из Щуровки (село недалеко от Балаклеи, в сторону Изюма. — Прим. ред.). К ней домой пришел человек в черной форме, когда она с ним заговорила по-украински, стал кричать: «Что вы мне тут на хохлядском? Разговаривайте на нормальном языке! Я вам даю два дня, чтобы я вас тут не видел». Вот эта женщина собрала вещи, наняла каких-то мужиков, которые помогали ей нести сумки полями-лугами. Там как раз кинули какие-то мелкие мины, в народе их называют «лепестками», и она шла впереди, смотрела, чтобы их не было под ногами, а мужики за ней по следам. Если наступишь — останешься без ноги или руки.
«Женщины обнимали солдатиков. Просто не верилось!» Как местные встречали ВСУ и живут теперь
О том, как из города уходила российская армия, а потом пришли ВСУ, Елена знает со слов мужа, который остался в Балаклее после ее отъезда.
Когда начали освобождать город, русские стали прятаться по подвалам или переодеваться в гражданскую одежду. Муж старался просто не выходить из дома дня три-четыре.
Были бои, обстреливался центр города, район почты, где оккупанты тоже сидели. Народ старался сидеть по домам. Русские возле соседского дома оставили Урал, полный боеприпасов. Наши начали зачистку и попали в эту машину, в доме загорелся пятый этаж и крыша. Пожарные не могли выехать на тушение, потому что все простреливалось. Верхняя часть дома сильно пострадала.
Русские убегали и бросали технику, боеприпасы в городе и за его пределами. Они были очень злые и вымещали эту злость на мирных жителях, которые им попадались под руку. Двух хлопцев убили и уехали. Их нашли расстрелянными в машине. Одному было 49 лет.
Муж рассказывал, что ВСУ все встречали со слезами на глазах. Техника ехала медленно, американская, солдаты шли хорошо экипированные. Они проходили через наш двор. Наши вышли к ним — плакали все, хотя вот мой муж неэмоциональный человек по жизни. Хоть уже похолодало, один хлопец вышел в шортах и с украинским флагом на плечах. Столько эмоций у людей было! Просто не верилось! Все фотографировались, женщины обнимали солдатиков. Те сказали на украинском: «Ребята, не переживайте. Мы тут навсегда. В Балаклею мы больше никого не пустим».
Ну, а сепары и коллаборанты, думаю, сидели, чистили свои телефоны и подписки на телеграм-каналы. Наши солдатики ходили по дворам, спрашивали, нет ли чужих. В первые дни просили местных пока не выходить из квартир, домов на время зачистки — искали рашистов в подвалах.
В Балаклею уже привозили гуманитарную помощь. Муж получил, говорил, очень хорошая. Привезли пенсии за пять месяцев. Почту открыли, теперь можно туда прислать посылочки, хоть и небольшие. Идет разминирование вокруг — леса, поля, в самом городе.
Сейчас там еще идет зачистка и фильтрация. Формируется военная администрация, чтобы хоть как-то наладить быт. Уже задерживают коллаборантов, хотя они пытаются через Купянск выезжать в ЛНР. Люди наши теперь, конечно, свободнее себя чувствуют, радуются, разговаривают. Возле здания администрации поют украинские песни, гимн, там теперь наконец наш жовто-блакитный флаг.
Боятся ли местные, что опять придут русские? Пока я такого не слышала. Наши отогнали их в глубь, хотя тот же Харьков обстреливается. Мы же не знаем, что в голове у Путина. Но те жители Балаклеи, кто уехал раньше, уже хотят вернуться. Люди рвутся домой.
