Киевская городская клиническая больница №1 — одно из крупнейших медицинских учреждений Украины. Она расположена на левом берегу Днепра, неподалеку — объекты критической инфраструктуры, последние полгода подвергающиеся массированным ракетным обстрелам. Мы побывали в этой больнице и поговорили с медиками о боли и надежде. Вот их монологи.
«Люди теряют возможность говорить и есть»
— Сначала было психологически трудно это воспринять. Но ведь оно идет по нарастающей: сначала привозят одного, двух, трех, а потом, когда все больше и больше, такие операции становятся рутинными, ты их делаешь практически каждый день и втягиваешься в процесс. Слава Богу, не пью, не курю, просто психологически сдерживаюсь, — говорит заведующий отделением челюстно-лицевой хирургии Денис Черногорский. — У реаниматологов ситуация еще хуже. У нас пациенты хотя бы более-менее функциональны. А в реанимации видят, как человеку все хуже и хуже, многие умирают, к сожалению. Это, конечно, психологически тяжелее.
Родные часто не понимают, почему беда случилась именно с их близким, почему именно их боец пострадал. Некоторые могут срываться, но делаешь на это скидку, потому что понимаешь: человек в очень напряженном состоянии. Злиться на родственника, который может предъявлять претензии тебе, потому что ему без медицинского образования кажется, что что-то не так в лечении, не имеет смысла. Обычно после доброго откровенного разговора такие вопросы отпадают. Действительно важно общаться с людьми, объяснять.
Сначала вообще приходилось, без преувеличения, жить в больнице. С 24 февраля мы с коллегами 16 дней были в отделении: спали, ели, работали. Простите за интимные подробности, закончились трусы и носки, пришлось пойти в магазин рядом купить что-то подобное, ведь добираться домой банально не было времени из-за большого количества блокпостов, комендантский час еще долгий был. У нас немало врачей, которые живут в Киевской области, им времени не хватило бы на дорогу. Я хоть и не так далеко живу, все равно не было смысла мотаться. Мой дом был в таком месте, где рядом стояли гаубицы «Пион» на 203 мм, они держали Броварско-Бориспольское направление на 42 километра. В моей шестнадцатиэтажке осталось 9 человек, потому что очень громко эти гаубицы работали, невозможно было спать. Поэтому мне здесь было спокойнее. Говорят, больница — наш второй дом, но часто даже и первый.
Очень удручает понимание, что с каждым днем привозят все больше раненых. Тяжесть этих ранений действительно крайняя. Случаи, описываемые в литературе, не затрагивали такой специфики. Сейчас в первую очередь — война артиллерии. Поэтому очень много минно-взрывных повреждений, затрагивающих переднюю часть черепа, мозговую часть. А лицо — его же не прикроешь ни бронежилетом, ни каской. При артиллерийских атаках оно не защищено и очень сильно страдает. Еще сложность в том, что челюстно-лицевой участок очень мускуляризован, сильно снабжается кровью. Поэтому ранения именно в этой области имеют высокую летальность и вообще не очень совместимы с жизнью. Они не бывают легкими и всегда сопровождаются потерей функций: возможности разговаривать и принимать пищу. Если у пациента нет носа, щеки или нижней челюсти, то, например, есть довольно сложно. Такие люди очень страдают, а их количество растет с каждым днем.
Слава богу, большинство у нас выживает. Но стоит учитывать, что они сюда попадают уже на вторичную помощь — стабилизация происходит в военных госпиталях. Мы пытаемся собрать раздробленные кости лица, закрываем дефекты, условные дыры от ранений, чтобы хоть частично вернуть функции — возможность дышать и есть.
Есть очень много разных историй от пациентов. Например, ребята прошли заминирование, в окопах были в самых горячих точках. А поехали в небольшой отпуск, и уже рядом с зоной боевых действий на них случайно наткнулись дроны и сбросили взрывчатку. В результате просто чудовищные повреждения.
Очень страшные истории со снайперами: люди, пережившие огнестрельные ранения от них, как правило, остаются в сознании, но понимают, что у них нет фрагмента челюсти. Обычно все такие истории начинаются с «на секунду выглянул из окопа» или «посмотрел из-за угла». То есть снайперы подстерегают и ждут, пока кто-то совершит ошибку. К сожалению, таких ошибок довольно много, и далеко не всегда так везет, что человек вообще остается жив.
В больнице люди очень сильно переоценивают жизнь. Все проблемы и невзгоды, которые были у них до этого, отходят на второй план, если нет руки, ноги или части челюсти. Я очень хорошо запомнил историю почти полностью обожженного пациента. У него было около 70% тела в ожогах. Но он выглядел намного счастливее, чем большинство пациентов, у которых было обычное огнестрельное ранение. Я его спрашиваю: «Как ваше психосоматическое состояние?» Он говорит: «Неплохо. Мы ехали в танке, его подбили, и все мои четыре побратима сгорели заживо, а я выжил. Так я все еще не могу поверить, что жив».
«Рядом лежат телефоны, чтобы включить фонарики и не прекращать операцию»
— Пожалуй, сложнейшими были первые месяцы войны, когда Киев был пуст. Когда остались солдаты, медики, коммунальщики. Скажем так, самые простые категории людей, — рассказывает заведующий отделением травматологии Александр Мартынчук. — Мало кто знал, что нужно делать. Оказались в ситуации, когда не ожидали таких событий. Но когда все это произошло, в семь часов утра весь медперсонал отделения был здесь.
Мы приняли решение дежурить по несколько суток. И так по сменам менялись. Помогали волонтеры: привозили еду и нам, и пациентам. 24-го оперировали по плану пациентку с переломом бедра, на следующий день ее уже забрали домой. Но эту операцию я хорошо запомнил: мы работаем, а вокруг все взрывается, гудит. Рядом с нами лежат телефоны, чтобы включить фонарики, если пропадет свет, и не прекращать операцию. Такое было и относительно недавно. Пока не включился запасной генератор, держали прямо над операционным столом телефонные фонарики.
У меня своеобразная реакция на стресс — я, наоборот, сильнее концентрируюсь. Пускай бы даже взрыв под окном прогремел — мы бы все равно закончили ту операцию.
Мои сотрудники не боялись ехать на работу, когда Киев был в окружении, обычные санитарочки, медсестры — люди с самым маленьким заработком — ехали из области через опасность, чтобы работать. Кому-то было страшно. Мы сидели, разговаривали, кто-то плакал. Но не могли себе позволить расслабиться.
У моей специализации есть большой плюс: очень ясно и довольно быстро виден результат. Если пациент поступает с поврежденным суставом, почти не может двигаться, то в результате оперативных вмешательств он может начать ходить буквально через несколько дней, практически без боли. Это круто, когда видишь слезы радости на глазах людей, которым помог.
Но люди, пострадавшие от боевых действий, имеют гораздо более тяжелые повреждения и травмы. Да, цель — максимально восстановить человека, но есть вещи, с которыми мы не можем справиться. Если человек потерял ногу во время взрыва или, не дай бог, обе конечности, ты понимаешь, что он останется искалеченным. После обхода отделения, честно говорю, могу сесть и заплакать.
Сейчас мы, конечно, сделаем все от нас зависящее и даже больше. Если кому-то из военнослужащих, лежащих в отделении, срочно понадобится препарат, которого нет в больнице, то я знаю, что мои врачи побегут и купят его за свои деньги — это наш вклад в победу. То, что мы сидим здесь, в Киеве, в относительном спокойствии, — это все благодаря нашим ребятам. Танки, «хаймарсы» ничего не сделают, если нет людей. Но я очень боюсь, что после окончания войны люди устанут от этих ребят-ветеранов, что они станут никому не нужны.
Оставить работу на работе и отдыхать дома у меня не получается. У многих врачей такое: когда мы приезжаем домой, наши родные нас не любят. Потому что мы начинаем говорить о работе, о том, что у нас было. Нам тоже нужно где-то выговориться. Не всегда даже близкие могут понять. Медицина — довольно специфическая сфера, к тому же не стоит забывать о профдеформации. Иногда врачи могут казаться жесткими, будто мы не сочувствуем людям. На самом деле мы очень сочувствуем каждому, но не можем себе позволить это показать. Если мы сядем рядом с пациентом и будем жалеть его, то лечение понадобится уже и самому врачу.
Я часто беру бумаги домой, там же ждет стопка литературы, которую я должен прочитать. И не для того, чтобы экзамен сдать, а для себя, чтобы работать качественно. Отдых еще в гражданское время выглядел так: первые пять дней я отсыпаюсь и читаю художественную литературу. Но за это время мне становится скучно. Поэтому я могу поехать на работу или дать консультации в частной клинике. Работа очень быстро возвращается на свое место и заполняет пустоту отдыха. Мне скучно без работы. Пять дней мне ничего не снится, с шестого — операционная, приемы.
Друзья знают, что меня всегда можно найти на работе. С одной стороны, это приятно, но с другой — я стал для них слишком предсказуемым и скучным. Могу сказать, что горжусь своей работой, работой нашей больницы в целом и вообще руководством нашей страны. Вдохновило, что ключевые фигуры остались в Киеве. Поэтому если от нас требуют даже больше, чем иногда нужно, мы видим, что руководство имеет на это право, ведь они сами показывают пример достойной работы.
Лично я позволю себе расслабиться, когда мы победим. Возьму отпуск и поеду с детьми по Украине. Обязательно по тем городам, которые сильнее всего пострадали от этой напасти. Чтобы запомнить, чтобы мой сын передал своим детям, чтобы это зло не забылось. Потому что в советское время нас очень сильно оболванили, выбили память из голов. Люди с запада Украины — все же большие украинцы в некотором смысле. Не хочу никого оскорбить, но им бабушки, дедушки рассказывали… Мы должны помнить нашу историю. Пока будет жив хоть один украинец, будет жить Украина.
«Стараюсь не показывать эмоций, а душа же разрывается»
— Очень люблю свою работу, я же всю жизнь в медицине, никакой другой работы для меня нет, — рассказывает старшая сестра отделения хирургической реанимации Валентина Тимербакова, которая занимает эту должность более 20 лет. — У нас такое отделение, что все время очень тяжелые больные здесь, и до войны тоже были. А теперь добавились военные, которые нас защищают, отстаивают нашу страну. Конечно, они получают травмы, очень тяжелые. Летом не было столько больных солдат, а вот по осени пошли раненые по всем отделениям. Я с ними не очень много разговариваю, просто времени нет. К тому же многие из них вообще не могут разговаривать — они на аппаратах, там бы жизнь сберечь.
Запомнился военный — он поступил одним из первых. Ему где-то за 40 было, сам с Ивано-Франковщины, весь в осколочных ранениях. Приходили все время и жена его, и мать. Я сама подходила к нему постоянно, говорила: «Мы вам очень благодарны, что вы так стоите, как говорят, насмерть». И слезы пробирали, и плакала…
Очень тяжело морально. Понимаю, что к нам привозят тех, кто уже получил первичную помощь в военных госпиталях… А представьте, что там творится, когда привозят именно с поля боя. Мы и раньше на работе постоянно видели ужасные моменты, но сейчас травмы и раны не идут ни в какое сравнение. Нельзя спокойно на это смотреть. Я могу плакать, и довольно часто. Но у меня такая должность, что я должна держать коллектив в тонусе, поэтому стараюсь не показывать эмоций, а душа же разрывается.
Я лично не верила, что будет война. Всех останавливала, говорила: «Люди добрые, да не может такого быть!» И когда пришла на работу 24 февраля, ко мне все сестры, санитарки бегут и не раздеваются, спрашивают, что делать — война же. Сама побежала к заведующему, потому что все еще не верилась. Понемногу успокоились, разделись, сели за работу. И как раз в этот момент слышу крики: «Самолет, самолет летит!» Подхожу к окну — и правда: прямо над нашей больницей стрелой пролетает, да еще с таким звуком страшным. Я как стояла, так и стою, а медсестричка с перепугу просто упала на пол. Женщина, казалось бы, в возрасте, а так испугалась. Все утихло, а мы за работу, и так до сегодняшнего дня. Было такое, что мы здесь ночевали по несколько дней. Нельзя сказать, что это нормально, но лично мне было спокойнее здесь, с коллективом, чем дома в четырех стенах.
Конечно, мы все в таком эмоциональном состоянии, что не можем прийти к мысли, насколько связаны друг с другом. У меня в Беларуси нет никого, но муж мой родом из Красноярского края. Ездили туда в свое время, там все нормально было, с людьми общались, кто бы мог подумать… У меня у сотрудников тоже много родных и в Москве, и вообще в России.
Сейчас никто не общается с ними, никто. Самые родные люди оказались врагами, они даже не пытаются понять нашу ситуацию. Говорят, что это мы — Украина — начали, что мы тут нацисты все, детей едим. Я не могу даже представить, откуда у них такое неадекватное сознание. ХХІ век, столько ведь средств информации разных, можно прочитать, узнать правду…
Я лично очень хочу и очень жду, что победа будет скоро, успокаиваю всех сотрудников. Иногда они даже просят: «Владимировна, зайдите к нам, поговорим: вы когда нам что-то расскажете, на душе легче». Поэтому нужно позитивно смотреть в будущее. Тут я оптимистка.
«Я не думаю, что завтра мы проснемся — а войны уже нет»
— Наверное, самое сложное время сейчас, — признается заведующий отделением анестезиологии с палатами интенсивной терапии Виталий Корчак. — Потому что именно сейчас к нам поступает очень много раненых. В первые дни войны людей привозили относительно мало, с ними вполне справлялись военные госпитали, а теперь достается и нам. Фактически каждую неделю поездами отправляют к нам раненых.
Я каждый день иду в больницу с обычным рабочим настроением, но, конечно, смущает обстановка вокруг: отключения света, перебои с водой, тревоги. То есть ты постоянно в легком стрессе, понимаешь, что живешь в воюющей стране, нет уверенности, что будет с тобой и твоей семьей сегодня, завтра… Не знаешь, сколько снова прибудет больных. Планирование жизни, к которому мы привыкли, уже невозможно. Поэтому состояние постоянно немного растерянное, но я к этому уже привык.
Сил добавляет в первую очередь хорошо сделанная работа, когда ты помог людям, когда они выживают. В моем случае они не выписываются, а переводятся в хирургическое, травматологическое отделения. Когда видишь свой успех, это вдохновляет. Вот встречаешь где-то в коридоре больного, который был очень тяжелый, без уверенности, что выживет, а тут он стоит на ногах.
На бытовом уровне я абсолютно нормально отношусь ко всем людям. Говорить, что белорусы виноваты, что их руководство нелегитимное и продажное? Ну, белорусы, собственно говоря, выбрали другого президента, то, что он [Лукашенко] с помощью россиян удержался у власти, — это же не вина всех на свете белорусов. Я не знаю, как можно обвинять людей. Если взять аналогию Второй мировой войны — что, надо было всех немцев расстрелять за то, что они творили? Повесили же руководителей, пропагандистов нацизма, тех, кто отдавал преступные приказы. К таким людям я плохо отношусь. А считать, что все белорусы или даже все россияне — скоты… у меня такого нет. Я считаю, что в определенной мере все люди — Божьи создания и заслуживают лучшей жизни, чем та, которую они проживают в своей стране. Все мы в чем-то виноваты, но никакого плохого отношения в целом у меня нет ни к одной нации.
Ни о каких разочарованиях думать не приходится. Чтобы жить в наше сложное время, чтобы работать — нужно идти вперед, выполнять свои обязанности, помогать людям с позитивом. Конечно, есть удачи и неудачи, бывают недоразумения, иногда рассчитываешь на то, что тебя похвалят за выполненную работу, а тебе предъявляют претензии. Это наша жизнь. Мы не обращаем внимания на всякие мелочи. А вдохновляют наши люди: самоотверженность, сплоченность — они ощущаются во всем.
Уделять много времени просмотру новостей просто физически не получается. Наверное, теперь новости более динамичные и насыщенные, но времени на них нет. Абсолютно уверен, что победа будет, как и все, хочу, чтобы она была поскорее. Но, честно говоря, пока не очень верю, ведь врага нельзя недооценивать, не стоит над ним смеяться. Враг еще силен, поэтому я не думаю, что завтра мы проснемся — а войны уже нет. Еще полгода-год продлится — таково мое видение.
«Мы готовились и к химической, и к ядерной угрозе, что уж говорить о перебоях с электричеством»
— Думаю, для каждого украинца сложнейшее время было 24 февраля, потому что никто вообще не думал, что такое несчастье может случиться, — говорит главврач киевской больницы №1 Александр Иванько, занимающий эту должность с 2015 года. — Уверен, для каждого человека это был шок — физический, психологический, эмоциональный. Как такое вообще можно осознать? Пока россияне стояли под Киевом, мы не знали, что будет сегодня, не то что завтра… Как будем работать, как вообще будем жить?
Я очень хорошо помню 10 октября 2022 года — первая на самом деле террористическая атака. Но мы уже много месяцев жили в военной действительности, поэтому скажу без лицемерия: и руководство наше медицинское, и руководство города, и военная администрация постоянно готовились к любому развитию событий, поэтому мы в определенной степени были готовы к такому. Мы готовились и к химической, и к ядерной угрозе, что уж говорить о перебоях с электричеством. Невозможно предугадать все, но в такое время нельзя не заботиться о завтрашнем дне и новых возможных угрозах. Так вот та работа была не зря — мы выстояли, не приостановили работу ни на час.
Несмотря на то, что в начале вторжения многие выехали из Киева, количество обращений к нам не уменьшилось. Изменилась их структура. В первую очередь это неотложные обращения: огромное количество инсультов и инфарктов, они выросли в разы. Война — это стресс. Мы понимаем, что во время военных действий растет напряжение у людей пожилого возраста, самого незащищенного слоя населения не только в материальном, но и в психоэмоциональном плане.
Все врачи — военнообязанные, у нас несколько человек в первые же дни поехало в горячие точки, это было их желание. Сейчас вот врач поехал на восток: взял отпуск на месяц и поехал там помогать. Медсестры тоже. Вот на прошлой неделе вернулась анестезистка с востока.
Не сомневаюсь, что у каждого врача и медицинского работника есть желание поехать помогать именно в самых горячих точках, но стоит понимать, что здесь тоже очень много работы, здесь тоже необходимо помогать. Мне сложно как руководителю, например, разрешать людям туда ехать: я не отказываю, но ведь я не могу всю больницу туда отправить, потому что мы и здесь нужны. Украина — это и передовая, где гибнут наши лучшие парни и девушки, это и город Киев как столица, это и любая деревня в тылу, которая кормит нас.
Я как руководитель должен в первую очередь своим примером людей поощрять, чтобы сберегать спокойствие, работать, в любых обстоятельствах оставаться профессионалом. Я тоже оперирую, лечу пациентов, стараюсь не давать волю эмоциям. Надеюсь, это влияет на моих подчиненных. Например, меня вдохновляет мой руководитель. Она работала и работает, по сути, двадцать четыре на семь с самого начала войны, я это вижу и чувствую.
Людям сложно, но наша профессия должна быть более стрессоустойчивой, чем другие. Да, мы не защищены перед войной, как и все другие люди, но… Мы видим страдания, профессионально деформируемся, но терпим, должны быть примером того, как держаться.
Как руководитель медицинского учреждения скажу, что нам очень много помогали. Да, война вошла в каждого человека, изменила все, но мы не столько пострадали, сколько почувствовали поддержку — от администрации и государства до простых людей и частных фирм.
Однако с самой войной невозможно смириться! Я родился в Херсонской области, там было много моих одноклассников, знакомых. И нужно понимать, что там людей почти не осталось. В моем родном городе, Новой Каховке, до войны было 80 тысяч жителей, а сейчас — не более 5. Это мертвые города.
Знаете, я бы хотел, чтобы мы победили вчера. Очень надеюсь, что хотя бы в этом году. Самое ценное, что может быть в этом мире, — это жизнь человека, а сейчас, к сожалению, люди погибают. Чувствую, что победа будет. Знаете, после 24 февраля нам наверняка уже ничего страшного не будет. Если мы пережили это, выстояли, то уже все выдержим. Я себе задавал этот вопрос не то что каждый день, а каждый час буквально. Теперь, может, и не стоит его задавать. Считаю, что не нужно в победу верить: мы же не верим, что солнце взойдет утром, — это факт, веришь ты или нет. То же самое с нашей победой. Думаю, если бы подсчитали, сколько каких слов украинцы говорили в последнее время, то самым частым была бы именно «победа».
