В октябре 2023 года российская уполномоченная по правам ребенка Мария Львова-Белова объявила о детях, которых Россия вернула Украине по новой процедуре — дипломаты Катара помогли двум воюющим странам договориться о процессе. Фото самого первого возвращенного ребенка попало в мировые СМИ — семилетний Максим сидит между чиновницей и своей бабушкой и держит на коленях сумку с подарками.
«Вёрстка» при участии The Reckoning project рассказывает историю мальчика из Херсонской области, который с семьей бежал от войны в Россию, пережил домашнее насилие, лечился в психиатрическом стационаре, жил в приютах — но все же вернулся домой.
Имена героев изменены из соображения их безопасности.
В январе 2023 года в детском приюте Белых Берегов — так называется крупный поселок, примыкающий к Брянску — ждали новенького. Ребенка везли «сложного», из детского отделения областной психиатрической больницы, и воспитатели нервничали.
Приехал Максим, пятилетний молчаливый мальчик с короткой прямой челкой. С ним была связана запутанная мрачная история — подростки в приюте узнавали о ней урывками, а потом пересказывали друг другу детали.
— Он жил в убежище. Или в бомбоубежище? — пытается вспомнить одна из них, 16-летняя Настя. — Еще мы знали, что у него был диагноз от психиатра — и что он чуть легковую машину не подорвал.
— Вот этот малыш? — 17-летняя Элина пересылает мне его фото, с карандашным рисунком солнца в руках. — Были разные версии, как Максимка попал в приют. Вроде он что-то поджег, и из-за этого погибли его родители.
Максим провел в детдомовских группах 10 месяцев и в октябре 2023 года покинул Белые Берега.
Последние дни Максима в сиротском учреждении стали и его последними днями в России. На поезде из Брянска, с бабушкиными бутербродами в дорогу, он ехал прямо в центр Москвы на встречу, которую будут освещать мировые медиа.
Там Максима сфотографируют на дорогом диване рядом с уполномоченной по правам ребенка Марией Львовой-Беловой, и международные СМИ опубликуют снимок, размыв ему лицо. 13 октября 2023 года он станет первым ребенком, которого Россия вернет Украине при содействии дипломатов из Катара, и уедет домой.
Почти все, что подростки в приюте запомнят об истории пятилетнего Максима, окажется неправдой.
Глава 1. Катя, Дима и «шкодливый ребенок»
«Так у них закрутилось»
О Максиме этим летом мне рассказали правозащитники и передали папку с документами, с которыми он вернулся в Украину. По отсканированным справкам можно понять, что полтора года жизни маленького ребенка как-то вместили и побег от войны, и домашнее насилие, и тюрьму, и российскую сиротскую систему. Но сам Максим почти ничего из этого не помнит.
Я знакомлюсь с Натальей, бабушкой Максима, и Юлей, его тетей — сейчас они самые близкие взрослые для первоклассника, вернувшегося в Украину. Мы созваниваемся несколько раз, и их рассказы помогают постепенно восстановить ход событий.
Максим рос в поселке на севере Херсонской области, на берегу реки Ингулец. До начала российского вторжения там жили около 7 тысяч человек.
Мама Максима — Катя, выпускница кулинарного колледжа — воспитывала сына в одиночку, но за три года до войны познакомилась с мужчиной: пришла ремонтировать телефон в палатку мобильной связи и увидела Дмитрия, который арендовал это помещение. Худощавый, высокий, взрослый. Катя сразу влюбилась, и у Максима появился отчим, которого он стал называть папой.
«То кофе попить, то поговорить. Так у них закрутилось», — рассказывает Юля.
Она видела, что отношения у сестры складывались не совсем типичные, как минимум из-за большой разницы в возрасте: Кате было 23 года, а Дмитрию — 44. Но она не хотела «лезть», а только поддерживала сестру, если та жаловалась на вспыльчивость и «ссоры на пустом месте».
Такой была повседневная довоенная жизнь: Катя стояла на кассе — продавала наушники, подставки, светильники и клеила защитные стекла на экраны. Дмитрий занимался ремонтом и руководил этим семейным бизнесом. Максим просто рос «шкодливым ребенком» — вертелся, бегал, «огрызался», когда ему выключали мультики, и тянулся к зажигалкам. Все вместе, после детского сада и работы, они заезжали в гости к маме Кати — Наталье, на чай и пироги. А сама Наталья приглядывала за ними всеми.
— Пока они были тут рядом, я их часто навещала и пресекала Диму, — рассказывает она. Однажды, увидев Катю в синяках и в слезах, она сказала ему прямо: «Я воспитывала дочь не для того, чтобы кто-то поднимал на нее руку», но так и не смогла убедить Катю уйти.
Семья, несмотря на эпизодические скандалы, постепенно становилась на ноги. Вместе с ребенком ездили отдыхать на море, купили дом с небольшим участком, а осенью 2021 года взяли в аренду более просторное помещение для магазина, чтобы развивать бизнес.
«Дети в подвале дрожали, потому что земля сыпалась от стен»
Северную часть Херсонской области начали обстреливать в начале марта 2022 года. В эти дни Дмитрий собирался в Одессу закупать товары для магазина, но отложенные 60 тысяч гривен ушли уже не на пауэрбанки, наушники и зарядные устройства, а на сахар, крупы и муку для родственников, которые оказались в зоне обстрелов.
В новом доме, где жили Катя, Дмитрий и Максим, был крепкий подвал, поэтому там ночевала иногда и Наталья со своим младшим сыном. А к концу марта они впятером решили выезжать, хотя бы временно, в Брянск.
— Обстрелы были уже такими сильными, такими громкими… Дети в подвале дрожали, потому что земля сыпалась от стен, — говорит Наталья.
— А почему именно Брянск?
— Я сама родом оттуда, там у меня 85-летняя мама лежала болела. Брат как раз мне сказал: «Я за ней ухаживал, теперь твоя очередь». Мы впятером и поехали, а Юля осталась дома.
— Почему остались? — спрашиваю Юлю.
— Уже не было свободных мест в машине. Да и муж мой был против: ему было страшно оставлять одной бабушку. Так что я сказала Кате: «Дождусь вас в Херсоне».
Дорога заняла больше суток. Причем первые 12 часов — это только 60 км от дома до Новой Каховки. Нужно было пройти несколько КПП, которые развернули российские оккупационные власти, — показать документы и открыть багажник.
За рулем был Дмитрий. По встречной дороге, как вспоминает Наталья, вглубь области продвигалась российские военные машины и танки. И ей казалось, что этот встречный поток в какой-то момент начнет стрелять в мирных. Максима уложили спать в машине, чтобы он не смотрел по сторонам и не испугался.
По дороге семья остановилась в Крыму. Чтобы переночевать, разбили палатку. А через день добрались до Брянска. В России они оформили миграционные карты на три месяца и даже не думали, что их придется продлевать.
«Не знали, что война будет такой долгой», — говорит Наталья. Она оставалась в Брянске до июня, пока помогала пожилой матери, а потом вернулась в Херсон поддержать Юлю, которая ждала ребенка.
За 7 месяцев оккупации поселок в Херсонской области, где жила семья, разрушат на 70%. Российские солдаты там организуют штабы и склады, а местные, оставшиеся в поселке, долгое время просидят в подвалах, без доступа к еде и чистой воде.
Муж Юли, отказавшийся выезжать из области, осенью 2023 года попадет под обстрел по пути на рынок. Его несколько раз прооперируют, но не спасут.
Глава 2. Беженство
«Ты не знаешь, как жить, но есть еда и крыша над головой»
26 июня 2022 года, спустя три месяца после переезда, Максим сидел в комнате брянского пункта временного размещения для беженцев, а Катя снимала его на видео на фоне железной двухъярусной кровати.
Этот короткий ролик теперь остался в телефоне у родственников, и они показывают его мне. Ребенку не поддается стих Барто, поэтому в паузах он подглядывает в русский букварь с яркой буквой «З» в углу страницы.
«Зайку бросила хозяйка, под дождем остался зайка.
С лавочки слезть не смог, и до ниточки весь домок».
Брянский ПВР, где поселились Катя, Дмитрий и Максим, обустроили в здании общежития инженерно-технологического института. Это девятиэтажка в форме книжки: в одной части — студенты, в другой — бежавшие от войны жители Мариуполя, Харькова, Херсона и других украинских городов.
Всех приезжих распределили в «боксы», состоящие из четырех комнат. На 10−12 человек — общие туалет, душ и два умывальника.
Я пытаюсь выйти на соседей Кати и Дмитрия и знакомлюсь с двумя мариупольчанками. Дарья — «бокс» напротив — бежала в Брянск с двумя детьми и мужем. Елена — комната прямо за стенкой — выезжала из дома с пожилой матерью.
Обе уже вернулись назад, в теперь оккупированный Мариуполь. Обе называют жизнь в ПВР «тяжелой», хотя «крыша над головой была и условия нормальные».
— За общим порядком следила комендантка, — говорит Елена. — Ну, она бухала там хорошо, эта комендантка. С нами она не сильно контактировала. Кто, может, на лапу ей мазал — с теми и общалась. Например, могла дать более удобные комнаты.
— Ты не знаешь, что делать и как жить, но есть еда и крыша над головой, — говорит Дарья. — Хотя жизнь в одной комнате с двумя детьми, конечно, не впечатляет.
Спрашиваю, как к новой жизни привыкала Катя, и Дарья вспоминает, как вместе с Дмитрием они дотошно отстаивали свои права. Из-за этого нередко конфликтовали с сотрудниками общежития.
— Многие как-то проще к этому относились: что дали, то и дали. А ребята законы считали-высчитывали, доказывали правоту, что-то требовали. Была еще ситуация со столовой. Летом при 30-градусной жаре еда долго стояла на вахте и была уже вонючей, невкусной. Нескольким людям стало плохо. Катя с Димой написали жалобу, и в ПВР приехала серьезная проверка.
За это Катю невзлюбила комендантка, но питание для беженцев действительно улучшили и кормить стали более свежей едой.
Дарья и Катя ходили друг к другу в гости на кофе и вместе гуляли. Она рассказывает, что матерям было особенно сложно в ПВР: условий для детей там не было.
— Раз свозили их в цирк, дважды приезжали клоуны. А так мы своими силами сделали игровую в пустой комнате. Мой муж вместе с Димой нашли обычные доски, ДСП, и сколотили туда мебель. Но там был ужас: по 10−15 человек в одном небольшом помещении.
— А Кате с Максимом было тяжело?
— Она его заставляла заниматься уроками и повторяла: «Иди садись, иди пиши». Но сами понимаете, в шесть лет выписывать буквы «А» и «Б» ребенку не второхтело. Да, он был балованным. Но все дети балованные. Ему нужно было играть, нужно было больше внимания. А Катя была в любви, в Диме.
— Вроде постоянно ходили вместе, на выходные ездили к бабушке в село под Брянском, водили Максима на городской праздник летом, и он был очень счастлив, — говорит Елена и добавляет, что не может сказать о них «абсолютно ничего плохого». — Вот только один раз через стенку я слышала скандал.
О том «скандале» и Дарья, и Елена, и Юля спустя два года рассказывают по-разному — и не уверены до конца, что же на самом деле произошло.
«Там в Херсоне опасно, не дури»
Была середина июля. В ПВР пришло сообщение о минировании, всех вывели на улицу. Вообще эвакуации в общежитии случались нередко. И некоторые беженцы даже обсуждали между собой, что пока здание пустует, в комнатах проверяют не только систему пожарной безопасности, но и личные вещи жильцов.
День был ветреным, и чтобы Максим не мерз на улице, Катя посадила его в машину, а сама осталась снаружи и разговаривала с соседями. Когда здание проверили и всех стали запускать обратно, она забрала сына и поднялась с ним в комнату. Дмитрий задержался — говорил по телефону со своей матерью.
Перед тем как вернуться в общежитие, он решил забрать из машины папку с документами и обнаружил подпаленные вещи: пленку тонировки, кресло, мешок с продуктами и пластиковую бутылку. Оказалось, что Максим нашел зажигалку отчима и «чиркал» ею, пока не закончился газ. Дмитрий пришел домой очень разозленный и ударил ребенка этой папкой с документами по голове. Пошла кровь из носа.
То, что было дальше, продолжалось до раннего утра — за закрытыми дверьми. Известно только, что в итоге приехала полиция, а Катя написала заявление на Дмитрия, после чего вместе с Максимом поехала «снимать побои». Следующую ночь она с сыном провела в доме у полицейской.
— Вроде бы женщина, которая приехала на вызов, спросила Катю: «Тебе есть куда поехать?» — рассказывает Юля. — А потом впустила ее к себе вместе с ребенком («Вёрстке» известно ее имя, но разыскать ее не удалось. — Прим. ред.). Катя позвонила мне от нее и попросила найти жилье в Херсоне. Я слышала по голосу, что она расстроенная. Спросила, что случилось. Это потом она мне рассказала, что Дима замкнул комнату и бил и ее, и Максимку. А тогда по телефону просто ответила: «Приеду — все объясню».
Но вернуться домой Катя не смогла: утром, когда она собиралась вместе с Максимом на ж/д вокзал, умерла ее 85-летняя бабушка, которая жила под Брянском. Она поехала организовывать похороны и увидела, что Дмитрий там же, пришел на помощь к ее родственникам.
— Как я поняла, он начал извиняться, туда-сюда, — говорит Юля. — И в общем, опять они оказались вместе. К тому же ей говорили: «Там в Херсоне опасно, не дури. Подумай, куда ты собралась ехать?»
В Херсоне действительно усилились обстрелы: Украина начинала операцию по возвращению города. У Юли, которая только-только родила дочь, уже «сдавали нервы», и они с мамой сами решили уезжать оттуда — в Кривой Рог, где обстановка была спокойнее. Но перевозчики, по их словам, запросили за место в машине шесть тысяч гривен, которых у них не было.
В итоге они втроем — Наталья, Юля и дочь, которой было всего несколько недель — приехали в сентябре в Брянск, с дорогой помогли Катя и Дмитрий. Так вся семья стала жить в одном боксе общежития и поддерживать друг друга.
О том, что произошло в июле, Катя старалась не вспоминать.
— Только я проснусь, а сестра уже с чаем ко мне заходит: просыпайся, говорит, пора идти завтракать, — вспоминает Юля. — Максим познакомился с сестричкой, мы все вместе ходили гулять в парк, дышать воздухом. Как когда-то и дома, когда я помогала Кате с маленьким Максимкой: утром в доме убраться, покушать приготовить, взять малого, семечки, энергетик и до речки пройтись. В общем, мы с сестрой снова были рядом. А когда я с Катей, мне ничего не страшно.
В ссоре между Катей и Дмитрием остается несколько фактов, которые подтверждаются или документами, или словами близких:
— После угроз от Дмитрия Катя пыталась отозвать свой иск.
— Дмитрий и родственники Кати предполагают, что следственные органы могли установить в их комнатах камеры.
— По рекомендациям врача, Максима почти на месяц положили в психиатрический стационар после того, как он стал плохо спать, плакать «без причины» и бояться громких звуков и военных.
Глава 3. Уголовное дело
«Завернули в одеяло и в пижаме вынесли»
24 ноября 2022 года Катя проснулась рано и проводила Дмитрия на работу — ему удалось устроиться водителем в строительную фирму. Пока сын не проснулся, она зашла в комнату к Юле и сказала, что через 15 минут будет готова идти в столовую, завтракать.
— Еще не было восьми утра, где-то 7.50, — говорит Юля. — И вдруг слышу топот, грохот. Ко мне заходят мужчины с автоматом. Бросают на кровать какую-то бумажку, вроде бы разрешение на обыск. Я говорю: «Мужчины, выйдите, дитина маленькая спит».
Силовики потребовали у Юли ее мобильный телефон и заставили сказать пароль, а потом стали открывать тумбочки и перерывать вещи. Тогда Юля вышла в коридор к сестре.
— Открывается дверь из Катиной комнаты, и женщина в милицейской форме, короткостриженная такая, в теле, выносит сонного Максима. То есть его завернули в одеяло и в пижаме вынесли. Я не успела ее окрикнуть, она сразу свернула в коридор, а возле бокса стояли еще несколько человек с автоматами. Я заглянула к Кате, спрашиваю: «Что происходит?», а она сидит и плачет. Мне говорят: «Покиньте помещение».
— А вы то утро помните? — спрашиваю соседку семьи, Дарью.
— Конечно. Я проснулась в восемь, вышла на кухню — а там Катя сидит плачет. Накануне мы кофе с ней пили, и все было нормально. А тут смотрю, допрос, а Максима уже нет.
Спустя два часа обысков, по ощущениям Юли, Катю забрали.
— Она оделась, собралась, зашла ко мне в комнату и говорит: «Все, давай, прощаемся». Спрашиваю: «Ты вечером приедешь?» Нет, говорит, уже не увидимся. Я начала плакать. Она развернулась и ушла.
После этого силовики передали Юле ключ от комнаты Кати, но попросили три дня туда не заходить и ничего не трогать.
Соседка Елена в то утро была на смене на спиртзаводе и вернулась, когда комната за стенкой была уже пустой.
— Прихожу: Катю забрали, Максима забрали. Говорю: «Че, блин? В смысле забрали? Тихо же, спокойно же все было. И на тебе, блин».
Дмитрия силовики задержат на работе. Его машина с подпаленной тонировочной пленкой, с которой все и началось, останется на парковке возле фирмы, куда он устроился.
Спустя три дня после обысков Юля попадет в комнату сестры. Все вещи будут разбросаны: детская одежда и игрушки на полу, посуда и чай на кровати.
Комендантка попросит ее разобрать это быстро и освободить место для других беженцев. Юля будет делать это вместе с Еленой, пока в комнату не въедет новая семья.
«Мне нужно оформить гражданство, чтобы увидеться с сестрой?»
Я спрашиваю Наталью, бабушку Максима, о самом тяжелом моменте за все время войны, и она называет тот день, когда с чужого телефона ее набрала Юля и сообщила новости: Катю и Диму задержали, а Максима куда-то увезли органы опеки.
Наталья в этот момент была в Украине — накануне задержания она уехала домой, в уже освобожденную часть Херсонской области и больше не планировала возвращаться в Россию.
— Если б только можно было, я бы просто-напросто выехала в колонию или в СИЗО, чтобы Катю оттуда вытянуть, — говорит Наталья. В какой-то момент ей даже показалось, что вопрос дочери могли бы решить на государственном уровне, и она отправила письмо уполномоченной по правам человека в Украине. Наталье объяснили, что из СИЗО вернуть дочь на родину не получится: «Вот если б она была военнопленной, ее бы обменяли».
Через несколько дней после того, как Катю задержали, с Юлей связались следственные органы и вызвали ее на допрос. Только тогда она узнала от следователя, что Дмитрий обвиняется по статье о жестоком обращении с несовершеннолетним, и по той же статье — не как свидетель, а как обвиняемая — пройдет и Катя.
Мобильный, изъятый при обыске, Юле так и не вернули: она сначала просила соседей звонить, а потом купила телефон в ломбарде за пять тысяч рублей. Следующим шагом было добиться встречи с Катей, но на это она «не имела права» — как ей объяснили, из-за гражданства Украины.
— Я регулярно ездила к следователю и упрашивала его. Иногда ходила пешком, чтобы сэкономить деньги на транспорт. Он все говорил, что на свидание мне нельзя, потому что у меня нет паспорта РФ. А я уже со слезами на глазах его прошу: «Мне что, брать гражданство, чтобы увидеть свою сестру? Я приехала в эту страну, чтобы находится рядом с ней. Я осталась одна с четырехмесячным ребенком в незнакомой стране. Что мне делать?!» Видимо, так я его задолбала, что он сжалился и выписал мне пропуск.
Пока Юля несла в СИЗО мыло, прокладки, расческу, чай, сахар и любимые Катины шоколадки с кокосом, с маленькой дочерью осталась соседка Елена.
— Говорю ей: «Попрешься туда с дитем? Давай посижу с ней, а то холодно. Ну, ты шо?»
В СИЗО сестрам дали 10−15 минут на разговор через телефонную трубку, а до этого долго проверяли передачку — продукты и лекарства.
— Нужно приносить бумаги из аптеки на любые, даже самые простые таблетки — вплоть до валерьянки. А валерьянки Катя много просила, — рассказывает Юля. — В целом она выглядела уставшей. Спрашивала про Максима. Просила найти его и забрать.
Глава 4. Приют
«Когда пытались взять на руки или обнять, начинал придушивать»
Куда уехал Максим в тот день, когда сотрудница опеки вынесла его из комнаты в ПВР в пижаме и одеяле, неизвестно. Но всего через неделю — это уже видно по справке из медкарты — его поместили в брянскую областную психиатрическую больницу на шесть недель. Там же он встречал Новый год.
Почему ребенка решили положить в стационар, сейчас не у кого спросить: его мама и отчим находились в СИЗО, бабушка — в Херсонской области, а тетя звонила по номеру телефона, который дал следователь, но как «третье лицо» не получала информации. Сам Максим о тех неделях почти ничего не помнит.
После выписки, в январе, его привезли в поселок Белые Берега рядом с Брянском. Я листаю посты местного приюта во «ВКонтакте» и нахожу Максима на нескольких отчетных снимках.
19 января — слушает о блокаде Ленинграда. 28 января — смотрит фильм о Холокосте. 8 февраля — стоит с рисунком ракеты ко Дню защитника Отечества. 10 февраля — получает в подарок на день рождения военную машинку и позирует на фоне шариков. 21 февраля — рисует пальцами картину на тему «Мой яркий мир».
— Максим, маленький. Помните такого?
Я рассылаю сообщения сиротам-подросткам, которые находились в Белых Берегах в одно время с Максимом. После нескольких отказов мне везет: отвечает 16-летняя Настя.
— Пять лет которому? Да, я жила с ним в одной комнате.
Настя рассказывает, как зимой 2023 года привезли «закрытого» ребенка. О его истории, связанной то ли с «убежищем», то ли с «подрывом машины», то ли с «диагнозом», она узнала от мальчиков-сверстников. Сам Максим, как ей кажется, «почти не разговаривал» и избегал других. Когда старшие девочки пробовали его обнять или взять на руки, он их «пытался придушивать». А хуже всего ладил с пятиклассницей, которая «тоже была из психиатрической больницы».
Спрашиваю Настю, как там оказываются, и она объясняет очень по-деловому.
«Вот, допустим, Света — она как-то решила устроить бунт, хотела вскрыть себе вены вилкой и мешала нам спать. Тогда ей просто вызвали бригаду и отправили в больницу на три месяца. Вернулась и вела себя спокойно. Потом у нее начались побеги, и ее снова туда отправили. В общем, если ребенок представляет угрозу другим детям в учреждении, его изолируют. Если болеет — то в изолятор. Если что-то серьезнее, то в больницу».
Через несколько месяцев после знакомства Настя потеряла Максима из виду: вместе с другими мальчикам его увезли в приют города Почеп, в 100 км от Белых Берегов.
Снова нахожу его на фото. 24 июля — целует березу во дворе. 9 августа — стоит с солдатом СВО и показывает в камеру шоколадку. Потом позирует на фоне «Посылок солдату».
— Максимка? Помню этого малыша, — отвечает мне 16-летняя Элина, которая в 2023 году как раз находилась в приюте Почепа. — Он был мне как младший брат. Его часто обижали старшие ребята, прогоняли. Он прибегал в группу девочек и жаловался, что его ударили. Тогда я давала ему что-то сладкое, тортик или сосульку, и он успокаивался. Он же маленький, ему хотелось любви, внимания и заботы. Он даже стал называть меня «любимой».
Позже Максима перевезли назад в Белые Берега, и они с Элиной больше не виделись.
«Мама сейчас немножко занята»
За 10 месяцев в приюте Максим смог встретиться со своей тетей, Юлей, всего один раз. Когда «мужчина в следственном комитете» ей передал листочек, где было написано «Белые Берега», она нашла номер телефона администрации и пыталась звонить. В январе, по ее словам, не брали трубку, а в начале февраля взяли, но отказались «разглашать информацию» о несовершеннолетнем.
Через три дня после этого Юля набрала в яндекс-картах адрес приюта и выехала в поселок на общественном транспорте. С собой взяла торт, свечи и игрушки — это был день рождения племянника.
— Когда оставалась одна остановка, мне позвонили с незнакомого номера и спросили, оформляла ли я разрешение на посещение и взяла ли с собой флюорографию. Я очень удивилась. Сказала, что не знала об этом ничего, а они мне: «Можете не ехать».
Я разозлилась, ведь я своего ребенка оставила на соседку, а та для этого специально взяла выходной и не вышла на смену.
— Вам позвонили, но вы заранее не говорили, что приедете?
— Не говорила, обсуждала все с соседкой Леной. Возможно, и правда стояла прослушка в комнатах.
Юля дошла до охраны приюта и стала требовать, чтобы ее все-таки впустили. За ней пришла сотрудница и после звонка руководству позволила войти внутрь.
— Мы начали общаться. Рассказывали мне, как им пришла заявка на дитину и врачи такого понаписали! Неадекватный, сложный, чуть ли не по стенам карабкается. А приехал Максим, ребенок как ребенок.
Потом ее проводили к комнату для посещений.
— Стою в коридоре, на мне шарфик, шапка, холодно тогда было. Дети повыбегали из групп на меня посмотреть, — вспоминает Юля. — И вдруг Максим кричит: «Тетя Юля!»
Вместе они провели 20 минут и записали видео: Максим перечисляет по именам родных и передает им привет, а Юля его подбадривает: «Кого еще помнишь? Всех подряд называй».
Потом Юля отдала повару пакет с тортом и свечками, и ей пообещали организовать вечером чаепитие.
Когда Юля вернулась в ПВР, один момент долго не мог выйти из головы. Она пообещала Максиму, что за ним приедет мама, и он вдруг ответил: «Нет, не приедет».
— Говорит: «Мне дядя сказал, что мама была в комнате, которую затопило водой, она задохнулась и умерла». Спрашиваю: «Какой дядя?» А он: «Дядя-полицейский». Откуда у него это, я не знаю. Может быть, и правда кто-то из взрослых это придумал. А может, приснилось. Но он стал говорить, что когда ложится спать, скучает по маме и плачет. Я его успокаивала. Солнышко, все хорошо. Ты видишь, у нас пока нет времени немножко, поэтому ты останешься здесь пока. Мама сейчас немножко занята.
Юля спрашивала сотрудников приюта, как можно забрать племянника. Ей ответили, что можно ускорить процесс, если она выполнит стандартные требования: трудоустройство, жилье нужной квадратуры и российское гражданство.
Прощаясь с тетей, Максим попросит ее в следующий раз принести раскраски. Этого не произойдет: Юля с дочерью уедет на заработки в Польшу — поселится у пенсионера, которому будет помогать по хозяйству. А позже вернется в Украину.
Глава 5. Приговор
«Украина им все же враг, як бы то ни было»
В папке с документами о Максиме, которые мне передали украинские правозащитники, выделяется фотография тетрадной страницы в клеточку. Это отрывок из письма: Катя пишет своей сокамернице по имени Женя, которая уже освободилась из СИЗО. (Уголовное дело Жени, как она говорит «Вёрстке», было «косвенно связано с нынешней ситуацией в стране», но детали она просит опустить).
Они познакомились прямо в камере. Женя заметила девушку на верхней полке, которая спускалась только поесть или чай попить и даже отказывалась от прогулок.
— Она все время была наверху, много спала, — вспоминает Женя. — Какие-то общие темы в камере могла поддерживать, но чтоб с кем-то близко общаться — нет. Мне казалось, она подавлена, всегда в себе. И я подошла к ней. Мы стали кушать, чай пить, болтать — именно вдвоем. В таком месте всегда нужен кто-то. Ну, хотя бы один человек, с которым можно говорить.
— А о чем говорили?
— Да о прошлом, о моментах радостных и нерадостных. Катя рассказывала, какой у нее Максим смешной и как она по нему скучает. А могли и молча посидеть.
Я читаю фрагменты уголовного дела Кати, где формальным языком, но очень детально описано насилие над ребенком. Со слов анонимных свидетелей — соседей по общежитию — подсудимые «высказывались в адрес малолетнего нецензурной бранью», «заставляли ребенка просить прощения, стоя на коленях», «запирали одного в комнате».
«При медицинском осмотре малолетнего ФИО были установлены телесные повреждения в виде ссадин грудной клетки, ушибов и ссадин лица и головы», — сказано в документе.
— Вы много времени проводили с дочерью и внуком. Могла Катя ударить Максима? — спрашиваю Наталью.
— Могла раз по заднице дать, как мама. Или когда спички брал, по ладоням шлепнуть. Какую бы шкоду он ни творил, она всегда знала, что он у нее один. Я думаю: если б это наши судьи были, может, они бы и разобрались в чем. А здесь, в России, Украина им все же враг, як бы там ни было. Не захотели выяснять. И когда Катя попыталась забрать свое заявление на Диму, она как бы стала соучастницей. Хотя и говорила, что муж ей угрожал.
Я спрашиваю о том же и Женю, и она говорит, что Катя никогда ей не жаловалась на трудности с воспитанием сына.
— Что это сложный ребенок или что она устала от него — ничего такого. Только про сожителя своего говорила. Что знать его больше не хочет.
Летом 2023 года, накануне суда Жени, за ней пришли. Заглянули в кормушку и сказали «собирайся», и это был последний день, когда она виделась с Катей.
— Мы так и предполагали, что с суда меня отпустят. Я собрала вещи, мы сели на кровать и обнялись. Я ей на листочке оставила свой номер, а она мне — номер ее мамы в Херсоне. С тех пор мы на связи.
Каждый месяц Женя звонит в Украину и пересказывает родным Кати все, что услышала от нее по телефону или прочитала в письмах. В том письме на тетрадной странице, которое оказалось у меня в руках, есть такой абзац:
«Думаю, как дальше жить, если лишат прав на ребенка. Без него я не вижу смысла жить. Если мама не сможет забрать сына домой, то я с ума сойду. Мне кажется, уже схожу».
Катя проведет в СИЗО почти два года, ожидая сначала приговора, а потом — результатов апелляции. Текст апелляции Брянский суд опубликует в августе 2024 года, и в нем будут такие аргументы:
«[Осужденная] утверждает, что не испытывала неприязни к сыну, сильно его любит и желает ему добра. К сожалению, она могла наругаться на сына или ударить его рукой, в чем раскаивается. Сожалеет, что могла допустить такое отношение к сыну со стороны чужого человека — Синдеева В. А., который повышал голос, поднимал руку на сына и на нее, и впредь подобного не допустит».
«[Осужденный] указывает, что следственные органы, установив в их квартире наблюдение, наблюдали три месяца, однако не предложили им помощи. Считает, что судом не были исследованы мотивы неприязни следствия и суда к лицам, прибывшим из Украины в связи с СВО».
Апелляцию не удовлетворят. И Кате, и Дмитрию назначат срок 3 года и 1 месяц в колонии общего режима.
Катю этапируют в колонию во Владимирскую область. Родительских прав в России ее лишат.
Адвокат, который был назначен в защиту Кати и Дмитрия, прочитает сообщение «Вёрстки» с просьбой о разговоре и тут же его удалит.
Глава 6. Дорога домой
«Я ее больше никому не отдам, не подходите к ней»
Наталья забрала внука, как об этом просила в письме Катя. Но ей потребовались полгода, чтобы не просто воссоединиться с ним, а вернуть на родину.
В октябре 2023-го она выехала за Максимом. Дорога состояла из десятка городов и четырех стран. Из Херсонской области — в Киев, оттуда через Варшаву в Таллин, чтобы переночевать на границе между Эстонией и Россией, а дальше из Санкт-Петербурга в Москву.
— Почему не получалось раньше?
— Когда я связывалась с брянской опекой, они мне предлагали так: «Можете его забрать, если приедете сюда, сделаете российское гражданство». А я им говорю: «И шо? Тогда ж я не смогу с ним выехать в Украину». Они поняли, что я не рванусь вот так, и на этом разговор прекратился.
Тогда Наталья обратилась в Киев, к уполномоченной по правам человека, и ей стали помогать с поездкой в Россию и оформлением опеки на Максима. Пока пакет документов готовился, Наталья время от времени звонила директору приюта в Почепе и просила показать ей Максима.
— Я боялась потерять с ним контакт. Но мы говорили всего несколько раз. Директриса не могла часто, она назначала день и время. Когда мы общались, Максим особо ничего про себя не рассказывал, в основном слушал и посматривал куда-то в сторону — наверное, там где-то стоял воспитатель.
В России, по пути к внуку, Наталья сталкивалась с людьми, которые по-разному относились к войне в Украине и украинцам. Например, соседка по купе, когда услышала украинскую речь, «повернулась спиной и до утра ничего не промолвила». А сопровождающая Натальи в Москве поинтересовалась, стоит ли Каховка и кто ее подорвал: «ваши или наши».
— А вы что ответили?
— Говорю: можно было бы сказать, что и наши подорвали, если б ваших там не было.
В Москву Наталья приехала в пять утра, но отказалась от отдыха в гостинице и сразу попросила отвезти ее на вокзал. К обеду в брянской опеке ее ждал Максим.
— Его завели в кабинет, когда я заполняла бумаги, и сотрудница спрашивает: «Максим, кого-нибудь здесь знаешь?» Он вскрикнул: «Это моя бабушка!» Мы обнялись. Он говорит: «Я ее никому больше не отдам, не подходите к ней». Мне было очень приятно.
Вместе с медицинскими документами на Максима Наталья получила пачку карбамазепина — сильных противоэпилептических таблеток, которые прописали ребенку в психиатрической больнице, а также рецепты. Она испугалась, что ребенку «пихали психотропные таблетки», и решила их не давать.
На следующий день бабушку с внуком привезли в красивое здание в центре Москвы. Что это дипломатическая процедура по передаче украинских детей родным при участии Катара, Наталья поняла только на месте. Я спрашиваю ее о Марии Львовой-Беловой, и она не сразу понимает, о ком речь.
— Беленькая такая женщина? Да-да. Мы сидели рядом, она поздравила нас. Что-то было сказано, но я не сильно запоминала. Мне было это уже все равно — я была настроена быстрее оказаться дома. Еще мне подарили платок, вот эти оренбургские шелковые, с китицами, типа как раньше были цыганские платки. Я его выкинула. И до свидания, гуси.
— Прямо выкинули, когда вернулись в Херсон?
— Ну не выбросила, отдала. Мне этого не надо, я не хочу такой памяти. Я не хочу никакой русской символики у себя. И хотя я родом из Брянска, не хочу ни российской квартиры, ни российской пенсии. Хочу жить в Украине. И я вернулась.
«Бабуся, помню эту дверь»
В Киеве Максим прошел медосмотр у разных специалистов. Он приехал с дефицитом веса и нарушением ЖКТ. Невролог поставил «расстройство психологического развития по анамнезу», и прописал корректирующие препараты.
Максим спокойно реагировал на всех врачей, но во время приема у хирурга чего-то испугался и выбежал из кабинета.
— Врач взялся за брюки, чтобы проверить животик, а Максим выскочил в коридор, заплакал, — вспоминает бабушка. — Мы его уговаривали, а он подбежал к нашей сопровождающей и спрятался за ней и больше не зашел обратно. Врач сказал, что там что-то было. Видимо, какие-то воспоминания у него, из-за которых он так боялся. Может быть, даже издевались… Но психологи предупредили, что он будет закрыт еще месяца три-четыре.
Когда Наталья с Максимом приехали в свой поселок в Херсонской области и подошли к калитке, ребенок сказал: «Бабуся, помню эту дверь, ты здесь живешь».
Наталья стала воспитывать и готовить к первому классу внука, который боится темноты, боится оставаться один в комнате и, по ее словам, разучился читать и писать. В местной школе «собрали консилиум» и решили дать Максиму упрощенную программу, но позже перевели на обычную. На вопрос «Как дела у Максима?» Наталья теперь первым делом отвечает, что он щелкает математику, а читает пока слабо.
Юля, которая тоже вернулась домой, в поселок в Херсонской области, и живет неподалеку, приходит в гости к племяннику: угощает сладким и помогает с чтением и английским.
— Математика — еще нормально, а вот как иностранный, так у него начинается ломка. Ему сразу и водички попить надо, и в туалет сходить, и пойти побегать.
Я спрашиваю, вспоминает ли ребенок хоть что-то о полутора годах в ПВР и в детском доме, но и Наталья, и Юля «не поднимают такие темы».
— Когда я у него о чем-то спрашивала, он старался не отвечать. Говорила, например: «Максимка, тебя обижали в приюте?» Он молчал. А через время сказал: «Да, били и мальчики, и девочки». Вроде жаловался взрослым, но на это не обращали внимания.
Воспитатели двух детских домов в Брянской области, которые этот год провели рядом с Максимом, или отказываются сказать пару слов о ребенке, или долго думают.
— Если хотите знать мое мнение, это не та история, которую нужно как-то раскручивать и пиарить, — отвечает одна из них. — Ребенок как все остальные, со стандартной судьбой и других детей нашего учреждения. Вообще Максимка очень развитый мальчик, и он вам больше расскажет, чем мы о нем вспомним. Они у нас меняются, как… я не знаю… один за одним приходят.
— Играл в машинки, был аккуратным, любил рисовать, — отвечает другой воспитатель.
— Никто его не обижал. Но если честно, в памяти стираются дети, у нас их так много было.
Катя выйдет из колонии во Владимирской области в феврале 2025 года — украинские правозащитники, которые участвовали в возвращении Максима домой, готовятся встретить ее в день освобождения, чтобы дать мобильный телефон и отвезти в Херсонскую область.
Куда этапировали из брянского СИЗО Дмитрия, установить не удается. Останется ли он в России после освобождения или будет возвращаться в свой поселок в Украине, неизвестно. Я нахожу его страницу во «ВКонтакте»: за полгода жизни в Брянске он подписался на десятки российских пропагандистских пабликов. Последнее, что он публиковал до задержания, — фотографию бурого медведя с медвежатами и мем про Путина.
Незадолго до публикации текста мне передают адрес колонии, где находится Катя. Я отправляю ей письмо и получаю в ответ пять страниц, исписанных мелким почерком. Она вспоминает, как до войны Максим ездил по двору на беговеле и кричал: «Смотри, как я умею». Как во время домашней ссоры спрятался за домом и 40 минут не откликался. Как в ПВР сын начал плохо спать и бояться громких звуков. Как вытирала ему кровь из носа в день, когда он поджег вещи в машине отчима.
«Хочется спокойно жить. Воспитывать сыночка и быть рядом с мамочкой!!!» — заканчивает она. И этот кусок я передаю ее родственникам.
Теперь когда сокамерница Кати звонит в Херсонскую область и рассказывает последние новости, ее слышит и Максим. Он успевает крикнуть в трубку: «Скажите маме, я ее люблю». То же я слышу от него, когда говорю по телефону с Натальей.
Она рассказывает, что улицы в поселке стали «разрухой» после обстрелов, но люди, кто могут, «отстраиваются». И что собирается купить черепицы, чтобы заново покрыть крышу, которая повредилась во время обстрела.
О своем быте с внуком Наталья говорит гораздо больше, чем о себе и войне. Я узнаю, что ребенок «борщи не дюже есть», что картошка из-за сожженных полей подорожала, а ему нужна «пюрешка каждый день». И что она старается держать «в заначке» хотя бы одну или две конфеты.
Раз в неделю Максим просит срезать розы с куста возле дома и несет букет учителю.
В остальные дни у него удаленка. Бабушка, которая последние годы перед пенсией работала уборщицей, осваивает онлайн-переводчик, чтобы Максим подтянул английский язык: «бошковато, но мы догоняем».
— Сегодня нарисовал картину — дом, а в нем он, мама и я, — рассказывает Наталья и присылает рисунок по вотсапу. — Приедет Катя и заберет его к себе, но мне будет его не хватать, без него теперь никуда. У него есть такая манера. Когда начинает скучать или когда грустно ему, говорит: «Бабушка, можно я тебя обниму?» Раз десять подряд может об этом попросить.
