Александр Лукашенко часто требует от белорусского научного сообщества прорывных разработок и ругает ученых за то, что их труд никак не отражается на экономике страны. «Надо признать, что реальный сектор экономики массово использовать труды ученых почему-то не стремится. Я знаю почему: болтаете, врете, а делать не хотите. Ну, а где рожденные в недрах дикого труда и работы Академии наук проекты?» — сказал он в октябре прошлого года, обсуждая важнейшие стратегические направления в НАН. В чем же причина такой бесплодности белорусских ученых, если Лукашенко не лжет и ситуация действительно такова? Порассуждать на эту тему для «Зеркала» согласился белорусский химик и бывший сотрудник Академии наук Сергей Бесараб.
Сергей Бесараб
Белорусский ученый в области коллоидной химии, бывший сотрудник Института общей и неорганической химии НАН Беларуси. После протестов и начала войны в Украине уволился из Академии наук, а затем экстренно эвакуировался из Беларуси. Ведет свой научно-технический блог LAB-66 в Telegram.
«Основная задача — сохранять стабильность, минимизировать внешние и внутренние потрясения»
Я часто слышу вопрос: «Что же делать с белорусской наукой?» Даже не имеющие к ней отношения люди понимают, что с ней что-то не так, что она превратилась в странный гротескный атавизм. Но и отбросить вопрос не могут, потому что в XXI веке любой, кто читает новости, понимает, что наука и технологии — это то, что обеспечивает стране, нации хоть какое-то место на планете. Не дает скатиться до полноценного уровня страны третьего мира. Фактически наука — это символ. То, что отделяет мир с айфонами, нейросетями и роботами от мира набедренных повязок, повальных эпидемий и межплеменных войн.
Что же сейчас собой представляет наука в Беларуси? Позволю себе небольшое художественное отступление. Сложно провести какие-то количественные оценки, когда большинство отчетных документов находится или под грифом «для служебного пользования», или попросту не существуют. Но мы можем косвенно судить хотя бы по настроениям.
Их отображают те, кто делегирован эту науку представлять на высшем уровне. Я думаю, вы догадались, о ком я, — о так называемых топовых белорусских научных чиновниках. Лично у меня их доклады перед Лукашенко традиционно вызывали стойкую брезгливость, если не отвращение. И дело здесь даже не в том, о чем они там невнятно бормотали, дело в том, как они это делали. При удобном случае обратите внимание на характерные маркеры: потухшие глаза, голова, вжатая в плечи, одновременно затравленный и просящий взгляд, лица, как будто сошедшие с картины Босха «Искушения Святого Антония».
Пытаюсь представить на месте этих несчастных какого-нибудь Николая Амосова или моего любимого Бориса Кита — и не могу, не получается, как ни стараюсь. Никак у меня не ассоциируется совершенство в умении пресмыкаться со словом «ученый». Наоборот, ученый заканчивается там же, где заканчивается и личное достоинство. Вот и выходит, что официальная белорусская научная элита сегодня — это явно не примеры людей, которых в своих романах описывали Ефремов и Казанцев или превозносили братья Стругацкие. Это совершенно новый, искусственно выращенный для потехи одного человека гибрид — Homo scientificus belarusianus.
Хотя секрет здесь прост. Если человек получил место незаслуженно, он не несет никакой внутренней моральной ответственности за свою работу. Ответственность он несет только перед рукой кормящей — все в соответствии со строгой стайной иерархией. Самое неприятное, что эти глашатаи белорусской научной мысли оказывают прямое влияние на всю нисходящую вертикаль и выстраивают собственную экосистему, основная задача которой — сохранять стабильность, минимизировать внешние и внутренние потрясения. Белорусская академическая наука давным-давно превратилась в средневековую церковь, со всеми присущими оной атрибутами: догматизмом, мракобесием, иерархией и нетерпимостью. Система, консервативность и инертность мышления в которой возведены в культ.
Очевидно, что все, что будет нарушать стабильность этой системы, будет считаться аномалией и стремительно удаляться. Что, в принципе, в НАН Беларуси делалось почти всегда. Иногда, правда, случались досадные промахи, когда работал эффект das Kind mit dem Bade ausschütten, что в переводе с немецкого значит «Главное — не выплеснуть с грязной водой младенца!» — и оказывалось, что аномалии либо были авторами по-настоящему перспективных разработок, либо вели знаковые направления.
До 2020 года с этим как-то удавалось мириться, а после ограничений не стало. В качества яркого примера можно привести историка Алексея Шаланду, вместе с увольнением которого в Академии наук был ликвидирован отдел генеалогии, геральдики и нумизматики, заведующим которого он бессменно был на протяжении многих лет.
Но помимо борьбы с вольнодумством было ведь и просто наплевательство или последствия того, что руководящие посты над учеными занимают назначаемые и утверждаемые люди, а не те, кто для этого лучше всего подходит. Я не говорю «бюрократия», потому что бюрократия — это пренебрежение существом дела ради соблюдения формальностей. А если формальностей нет (а в Академии наук их нет), то это либо преступный сговор, либо глупость.
О промахах не принято говорить. Особенно в идеологически ориентированных системах. Это венчурные инвесторы могут поинтересоваться не тем, сколько у фаундера стартапа было успешных проектов, а сколько было провалов и какие выводы он из них сделал. В системе же белорусской науки принято обо всем умалчивать, особенно если никто не спрашивает.
«Дорастете до докторов наук или академиков, тогда, может, и поговорим»
Да и сами ученые зачастую в этом виноваты — никто не ведет список неудачных проектов, о них стараются как можно быстрее забыть. Потому что такая инициатива в Беларуси практически всегда наказуема. В лучшем случае возвратом затраченных бюджетных средств, в худшем — тюремным сроком (вспомните историю «провала ученых-металлургов из БНТУ», которые потратили деньги на удовлетворение собственного научного любопытства, в то время как «стране нужны паровозы, нам нужен металл»). Наконец из-за запретов на вынос сора из избы никакой информации о своих занятиях внутри НАН выносить нельзя — вплоть до угрозы увольнения.
Хотя я сейчас могу написать о своих старых проектах именно потому, что когда-то опубликовал информацию о них. Поэтому в недавнем интервью «Зеленому порталу» я отдельно заострил внимание на том, что ученые должны заниматься популяризацией своих работ, иметь на любой из существующих диалоговых площадок свой публичный голос. Потому что важно говорить про свой труд, иначе за тебя скажут другие — и твою правду никто не услышит.
Как минимум дважды в своей жизни я столкнулся с описанными выше явлениями — и рассказать о них я могу только потому, что в свое время вынес ситуацию в публичное поле. Мне сложно даже представить, сколько в Беларуси существует людей, которые столкнулись с тем же, с чем и я, а потом сломались и навсегда ушли из науки. И написать ничего за давностью лет не могут.
Личный пример № 1. История с устройствами для демеркуризации (удаления из окружающей среды загрязнений металлической ртутью), разработчиком целого спектра которых я по молодости стал («не знал, что так делать нельзя»). В моем случае, несмотря на наличие патентов, любая попытка вынести эти разработки за пределы института для коммерциализации оканчивалась провалом. Все запросы на продвижение от института блокировались еще на уровне подразделения. Администрация не считала разработки достойными даже потешного конкурса «100 идей для Беларуси», ибо «совершенно бесперспективно».
Но покажите мне того аспиранта, который не был бунтарем. Вот и я решил рискнуть — и, минуя местные преграды, подал заявку с описанием изобретений на рассмотрение напрямую в жюри сколковского StartUP Tour, который в тот год по счастливому стечению обстоятельств приехал с отбором в Минск. В результате — абсолютное первое место в разделе PromTech и путевка в московский технопарк на полуфинал конкурса. Все же, чего я удостоился от совершенно не пристыженной таким стечением обстоятельств «научной вертикали», это фразы типа «ну, мы же вам не мешали, хотя могли бы».
Личный пример № 2. Функциональные гидрогели — это полимеры в особом состоянии, способные реагировать на внешние стимулы (вроде изменения температуры или кислотности среды) и изменять свое состояние. В далеком 2016 году это казалось чем-то фантастическим — тогда итальянский нейрохирург Серджо Канаверо впервые в истории человечества замахнулся на пересадку головы и планировал использовать гидрогели для сращивания нервов. Мы же ориентировались немного на другое направление — малоинвазивное лечение и профилактику инфаркта миокарда.
Здесь тяжкий путь инновации тоже начинался с администрации НИИ. И к уже почти привычному «совершенно бесперспективно» добавилось еще одно магическое стоп-слово «вы этим раньше не занимались». Конечно не занимались, черт побери. Как будто наука это не первооткрывательство, а какое-то ремесло вроде скорняжного или сапожного. Натолкнувшись на абсолютное непонимание со стороны химиков, появилась мысль попробовать зайти со стороны менее консервативных медиков. Дойти удалось гораздо выше — до министерского уровня. Но там ответ был еще жестче. Если оставить цензурное, то получится что-то вроде «вместо фантазий о завтрашнем дне работайте днем сегодняшним», «дорастете до докторов наук или академиков, тогда, может, и поговорим».
Про свои кардиогидрогели я недавно вспоминал, когда прочел материал о канадских ученых, «штопающих» с помощью этих материалов сердечную мышцу. Интересно и то, что их презентация по своему посылу очень напоминает мою — но восьмилетней давности. Как ни прискорбно об этом говорить, но я чувствую себя хроникером упущенных возможностей, когда каждый раз комментирую в СМИ какую-то зарубежную разработку, которая существовала много лет назад в Беларуси, но была сочтена недостойной внимания. Вот и получается, как в известной поговорке: «они узнали то, что мы успели забыть».
Хороший исследователь должен генерировать хорошие эксперименты и сразу видеть, как можно проверять гипотезы. Вот и мы в один прекрасный момент посмотрели на то, что происходит, посовещались — и решили попробовать подарить надежду для таких вот непризнанных внутри государственных организаций проектов. Подключился EPAM. Так и родился Первый белорусский научный хакатон SciHackathon. Его основная идея заключалась в гипотезе, что раз белорусская наука как явление застряла в глубинах прошлого века, то помочь ей подняться может попытаться IT-сфера, которая в 2017 году была абсолютным мейнстримом. Ученые получат экспертизу от айтишников, программисты от ученых — необычные новые задачи и, возможно, в потенциале новые стартапы.
Мероприятие получилось уникальным как с точки зрения экспертного пула (где был собран весь цвет технологического общества Беларуси — TeslaSuit, EnCata), так и с точки зрения представленных проектов. Просто посмотрите список проектов-участников. Даже по меркам 2024 года он вызывает как минимум уважение. В 2017-м же ничего, кроме вау-эффекта и желания присоединиться, не возникало.
Я пока чаще говорил про аспирантов и молодых ученых (хотя чему удивляться — во всем цивилизованном мире именно аспиранты двигают науку вперед), но это не значит, что паровой каток безразличия и научной близорукости не коснулся и старших коллег. Опять же личный пример: руководитель моей магистерской программы — Александр Николаевич Третьяк. Уникальный, если не единственный в Беларуси специалист по химии стекла и хрусталя, «летуценнік ад навукі» — на мой взгляд, самый ценный вид кадров. Благодаря ему начался мой академический этап жизни.
Большего «пропагандиста» белорусского стекла я в своей жизни не видел. И вот такой человек долгое время пытался привлечь внимание к необходимости разработки в Беларуси собственных функциональных стекол. Упрощенно говоря, чего-то похожего на умные оконные стекла из научно-фантастических фильмов. Но и этот уникальный специалист получал такой же ответ, как и очередной аспирант, — «бесполезно/неперспективно». Его отстраняли от обсуждений актуальных тем, лишали возможности набирать учеников. Потом и вовсе дошло даже до того, что все письма и приглашения на конференции, которые приходили на имя Третьяка в институт, просто выбрасывались в мусор. Такое «заботливое научное сопровождение» в итоге довело уникального специалиста до инсульта, успешно похоронив направление.
И такое отношение — это далеко не редкость, это, скорее, традиция в белорусском научном обществе. Я думаю, любой старожил белорусского НИИ сможет вспомнить пяток историй, в которых фигурируют такие же «мечтатели», успешно раздавленные управленческим аппаратом, озабоченным только сохранением внешнего спокойствия своего болота. Нестандартные люди все время появляются. Но условия, в которые попадают эти люди, не позволяют им надолго задерживаться в науке. И они уходят.
«Общество сейчас воспринимает белорусскую науку лишь как генератор новостей, вызывающих стыд»
После увольнения в 2020 году меня «по-отечески» напутствовали фразой «вы лучше впишетесь в каком-то другом месте, и это явно не Академия наук». Я встречал достаточно много разных белорусских ученых, которые получили «черную метку» и не смогли больше никуда «вписаться». Из-за высокого уровня кумовства и коррупции в руководящих эшелонах чаще всего увольнение фактически означает запрет на профессию. Научный сотрудник в Беларуси привязан к небольшому количеству НИИ, в случае увольнения/непродления контракта он не может нигде трудоустроиться и вынужден либо переквалифицироваться, либо эмигрировать.
Сложно сказать, когда была пройдена точка невозврата для белорусской науки. На мой взгляд, резкий упадок начался примерно с того момента, как на место президента Академии наук (должностью председателя ее стали называть позже), сделав молниеносную «научную» карьеру, взлетел бывший инженер служб ЖКХ Михаил Мясникович. Он сменил на этом посту физика Александра Войтовича, занимавшегося наукой всю свою жизнь. Это произошло в 2003 году — то есть уже больше двадцати лет назад.
Поэтому совсем не удивительно, что белорусская наука собрала в себе все характерные заболевания для науки маленькой страны с диктатурой и плановой экономикой. Хотя в наследие от СССР наша страна получила немалый запас прочности. Я люблю ссылаться на работы Збигнева Бжезинского, который сравнивал бывшие республики СССР с точки зрения их кадрового и ресурсного потенциала — того, что они унаследовали от Советского Союза. В этом разрезе он прогнозировал, что у Беларуси есть большие шансы стать лидером (в том числе в научно-технологическом плане) в регионе и обойти Польшу, Чехию и другие страны. Не получилось.
Но потери всегда следует рассматривать в долгосрочной перспективе. Подготовить условного научного работника объективно сложнее, чем подготовить условного штукатура. Подготовка тесно связана с образованием, начиная со школы. И когда мы говорим о них, я сразу вспоминаю потрясающую своими выводами статью математика Сергея Ольшевского. В ней он изучил результаты тестирования белорусских школьников по Международной программе оценки образовательных достижений (PISA) в 2018 году. И получилось, что в соответствии с этими результатами примерно половина наших школьников относится к категории NEET — Not in Education, Employment or Training. То есть эти люди не смогут получить в жизни ни достойного образования, ни достойной работы, не будут задействованы в экономике.
Показательным в этом свете стало назначение министром образования Андрея Иванца, видимо, поднявшего с колен НАН Беларуси, молниеносно (как ранее Михаил Мясникович) продвинувшегося по карьерной лестнице и с задором взявшегося за образование. Результаты, наверное, заметны многим.
Безусловно, львиная доля вины в этой трагедии (а это именно трагедия, учитывая, что современный мир формируют технологии) лежит на всех нас. Общество виновато — потому что не формирует запроса на науку. Ученые — потому что не занимаются продвижением своих работ. Сотрудники институтов — потому что позволяют недостойным управлять собой. Виноваты все. Но что с этим делать теперь, увы, неясно.
А вот плоды пожинать придется — да и мы это уже делаем. Хотя бы с точки зрения количества мракобесия, которое каждый день выплескивается на экраны и в ленты социальных сетей. Антиваксеры, лжеученые и официальные мракобесы, плоская земля, фуфломицины и рептилоиды. Этому нет конца. И это та вершина айсберга, которая видна невооруженным глазом.
Не так видны, но тоже существуют и являются последствиями вышеописанного сильный возрастной и гендерный дисбаланс в обществе, миграция высококвалифицированной молодежи за границу, высочайшая степень бюрократизации, спрос и даже поощрение «научно доказанного мошенничества», жутко раздутый административный аппарат, отсутствие должной экспертной оценки уровня реализованных проектов (закрытость системы способствует внутренним сговорам и коррупции).
А как оценивать ненаписанные монографии, несделанные эксперименты, потерянные кадры? Как оценить разрушенную репутацию самого имиджа «белорусского ученого», как избавиться от негативного общественного отношения, формируемого так называемыми официальными представителями? Вспомните, например, как изображали ученых в фильмах вроде «Игр разума» или «Тэмпл Грандин», и сравните это с вызывающим брезгливость медийным образом ученого, который формируется сейчас официальными лицами — тем, кому публичность якобы делегировало научное сообщество.
В свое время белорусских ученых сравнивали с британскими — в том смысле, что они «делают ненужную работу». Сейчас никто не сравнивает — о существовании белорусской науки просто хочется забыть, потому что общество сейчас воспринимает ее лишь как генератор новостей, вызывающих стыд.
Недавно я знакомил своих читателей с интересным социологическим исследованием, посвященным доверию людей разных стран к ученым. Исследование провели социологи из Ганновера, опросив более 70 тысяч человек из 67 стран мира. В результате в пятерку стран-лидеров с максимальным уровнем веры в науку вошли Египет, Индия, Нигерия, Кения и Австралия. В перечень стран-аутсайдеров, где в науку не верят, попали Албания, Казахстан, Боливия, Россия и Эфиопия. Что лично для меня довольно показательно, Беларуси в списке не было вообще. Как метко подметил один из читателей, «нет ученых — нет и проблемы недостаточной веры в науку».
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.
Читайте также
