Константин Высочин — бывший политзаключенный. Его задержали в апреле 2022-го. После были Окрестина, Володарка, суд и побег в Литву. Politzek.me записал тяжелый монолог мужчины: о неволе, мыслях о суициде и страхе.
В жизни я всегда боялся трех вещей: армии, тюрьмы и нищеты. Я всегда понимал, что буду делать все возможное, чтобы не попасть в эти места. Тюрьма для меня была подобна смерти, именно так я к ней относился, понимая, что заключение будет невыносимо для моей психики. Это антисвобода в полном понимании этого слова. Представляя, что такое по каким-то причинам может случиться, я видел выход оттуда только один — самоубийство. Это абсолютно естественно — выйти таким способом. Так я думал.
В день моего задержания у меня не было ни тревог, ни предчувствий, что произойдет нечто плохое. Мне позвонили с незнакомого номера, я ответил (рабочая привычка), и мужской голос оповестил, что моя машина была замечена на месте аварии, ее нужно осмотреть для освидетельствования. Ну, надо и надо, что тут скажешь. Машина стоит во дворе, приезжайте после обеда. Конечно, я понял, что это все не просто так. Но была какая-то надежда, что этой встречи удастся избежать. Вышел выгулять собаку, Инна с сыном еще спали. Правда, оделся потеплее, подумав, а вдруг задержат? Телефон взял с собой, но предварительно его выключил. Хотя надо было его смыть в унитаз.
Во дворе меня уже встретили. Ребятки в черном, в бейсболках с красно-зеленым флагом спереди. Очевидно, не гаишники. Мне в лицо сунули телефон с фотографией, на которой был я на марше, попросили узнать самого себя и проследовать с ними. Вот и все, избежать самого большого страха в моей жизни уже не удастся. Забавно, что, понимая это, я решил все же закончить начатое, а именно: выгулять моего пса. О чем им и сказал, пригласив немного прогуляться вместе со мной.
Они, конечно, немного обалдели от такой наглости. Но аргумент, что дома жена с маленьким ребенком и они никак не смогут выгулять пса сейчас, подействовал. Главный протянул мне наручники, я засмеялся. «Ребята, мне 47 лет, я что — гонки буду устраивать?»
Мы сделали кружок вдоль парка Горького и обратно домой. Я и люди в черном. Собака радостно виляла хвостом, бегала, даже с какой-то своей собачей теплотой тыкалась в ноги силовикам. Они же шли рядом, дерганые, нервные, еще и весь путь выговаривали мне, как же я так мог протестовать и чего мне дома не сиделось. Мне рассказали, что меня ждет. Тюрьма. Если повезет — «химия». Шансов избежать этого нет никаких. По всему городу, оказывается, был уже объявлен план по моему задержанию.
В общем, в квартиру мы вошли тоже все вместе. Инна, увидев три черные фигуры, сразу все поняла. Заплакала. Герман же спросил: «Это дядя фу-бе?» Я кивнул. Герман уже в свои три года знал и понимал, что происходит. Всех мужчин в милицейской или военной форме он так и называл — «дядя фу-бе».
Они забрали вещи, в которых я был запечатлен на фото, сорвали БЧБ-флаг со стены и повезли меня в ГУБОПиК на Интернациональной.
Там разговаривали уже иначе. Оскорбляли, кричали, унижали. Что поразило, на двери всех кабинетов висят флаги «Z», а в кабинетах два портрета — Путина и Лукашенко.
Меня завели в подвал. Показать пыточную. Страшное место. Грязное, вонючее, заблеванное. В арсенале шокеры, дубинки, наручники. Показывая эту комнату, они ржали. Им было весело, они упивались своей властью.
После со мной провели политинформацию, рассказав мне, какой я враг народа и все в таком духе. Одно радовало, что не было физического насилия. Просто угрозы: не строй из себя героя, пыточную ты видел.
А чего мне было упираться? На фотографии действительно я. После разговора со следователем я попросил свой телефон, соврал, что мне нужно по работе кое-что написать. На самом деле я предупредил друга, с которым был на марше, он тоже попал на ту фотографию. Друг получил предупреждение на выходе из магазина, прямо с пакетом продуктов поехал на вокзал, сел на поезд и уехал из страны.
Потом меня отвезли на Окрестина.
С того момента я перестал быть человеком, я стал номером в карточке. Там больше не существовало Кости, Константина, моей фамилии. Есть просто номер, и все.
Задача работников этого места — напугать, избить, заставить тебя мучиться, страдать, испытывать угрызения совести. Тебя убеждают в том, что это твоя вина, ты во всем виноват, нарушив закон. И дальше будет только хуже. Не только со мной. А еще с моей женой и детьми. Это все длится бесконечно. И ты веришь, что так и будет. Они беспощадны. Они не люди. Это дисциплинированные машины, исполнители и убийцы. Глядя в их глаза, я видел только пустоту. Любые попытки вызвать в них человечность проваливались.
В камере нас было 11 человек. Камера всего полтора метра на три. Все, о чем читал в СМИ, теперь я прожил сам. Каково это — быть без туалетной бумаги и испражняться среди чужих людей без какой-либо приватности. Как это — сутками не спать, не получать передачи. Чувствовать себя в аду. Нет, это было даже больше чистилище. Место, в котором тебя уничтожают каждый день, чтобы ты осознал всю степень своей ничтожности. Ведь ты мог жить по-другому, радуясь зарплате по пятьсот.
Я отсюда не выйду? Я здесь навсегда? Море вопросов без ответа. Ужас, от которого никуда не деться. И если бы не тепло и поддержка людей, можно было бы окончательно свихнуться. Ведь все живут одной болью.
Следующим этапом моего заключения стал перевод в тюрьму на Володарского. Там, конечно, все было немного иначе. Отношение было не таким скотским. Но это же тюрьма. То, чего я так боялся… Одиннадцать дней, проведенных на Окрестина, меня изменили. Казалось бы, это совсем немного. Но все эти дни наполнены неизвестностью. Только слышишь удары дубинок и крики избитых да силовиков. Угрозы, издевки. «Как там мои родные?» — на этот вопрос нет ответа. «Что будет со мной?» — ты не знаешь.
Самым трудным во всем этом для меня было видеть свой страх. В свои 47 лет полагал, что в жизни мне уже нечего опасаться. Это все осталось в прошлом, сейчас, уже будучи взрослым, я защищен. А тут я заметил свой страх. Я опасался сокамерников, не зная, что от них ожидать. Боялся силовиков, осознавая свою беззащитность. А у меня нет способа себя защитить, ведь они творят беспредел. Там приходилось быть удобным, чтобы хоть как-то спастись, а этого так не хотелось, быть вот таким. Это ломка. Это вынужденный слом личности. Возможно, и я слышал истории о таких людях, которые проходили этот этап сильными, несломленными. Но не каждый на это способен. Это правда, которую узнаешь про себя. И она неприятна. Вполне вероятно, что, окажись в такой ситуации снова, я бы уже чувствовал себя иначе. Но тогда я совсем не понимал этой системы.
Только спустя два месяца (уже будучи на Володарке), осознал, что, оказывается, здесь тоже можно жить. Здесь можно быть храбрым, требовательным и не подчиняться чужой воле. Но тут есть правила, зная которые ты подстраиваешь эту реальность уже под себя.
К сожалению, заключение меня изменило. Когда меня выпустили под подписку до вступления приговора в законную силу и этапирования в место отбывания наказания, я осознал, что стал иным. Ощутив себя вне застенков. У меня изменились ценности, ориентиры, представление о себе. Вещи, которыми я напихивал себя в социуме, в тюрьме вообще не важны. То, каким меня замечали другие люди, — это желание нравиться другим, быть одобряемым и заметным. Там это все неважно.
В тюрьме ты важен как функция. Твоя ценность определяется передачей, которой ты делишься с сокамерниками. Пишут тебе множество писем — ты имеешь авторитет. Можешь договориться с надзирателями на равных, чтобы камере было хорошо, а не за себя лично, — тебя уважают. В тюрьме важна полезность именно в этих условиях. А кем ты был до этого и насколько был популярен — все это больше неважно.
Я осознал, что ничем не отличаюсь от других людей, я не могу контролировать никакие жизненные процессы. Я песчинка. Нет ничего такого, что меня может защитить от смерти или тюрьмы. Все планы, мечты, амбиции — не имеют никакой цены.
В тюрьме я осознал, как сильно дорожу семьей. Там я мечтал только об одном — увидеться с детьми. Подышать их запахом, обнять их. Я так осознал конечность жизни, что хотел только этого, хоть разочек их увидеть…
Все, что я там пережил, то, каким я стал, станет явным не сейчас. Намного позже.
Но важное, что я понял, — свою ценность. И понял ее я через отношение людей, которые переживали за меня, пока я был в тюрьме. Как хотели меня увидеть, поздравить с освобождением, благодаря этому я заново себя присвоил как личность, ведь ее так сильно пытались стереть в заключении, дав мне номер в карточке вместо имени и фамилии. Ведь заключение — это место про небытие, там нет Бога, ведь Бог есть жизнь.
Первое время, выйдя из застенков Володарки, я был дезориентирован. Там же привыкаешь жить по расписанию, к определенным правилам, привыкаешь, что тебе подают еду и не нужно решать какие-то бытовые проблемы, которыми наполнена наша жизнь. Как купить сигареты и где взять денег? Приготовить еду и чего я уже хочу? Такой странный регресс. Потом, конечно, восстанавливаешься. Оказавшись дома, кайфуешь, что можешь принять ванну, побриться и еще выключить свет на ночь! Такая простая опция, которой там тебя тоже лишают.
В Беларуси побыл совсем немного, сразу принял решение бежать в Литву, там меня уже ждала Инна с детьми, на нее же после моего задержания тоже завели уголовное дело. Помню, как уже оказался в Литве, увидел пограничников и дернулся. Этот страх перед людьми в погонах въелся в кожу. Но потом я вспомнил, что теперь мне больше нечего бояться. Здесь никто меня не изобьет, не отведет в пыточную, я свободен. Я стоял грязный, мокрый перед ними и ощущал, как же это бесценно — быть свободным человеком.
Беларусь для меня вопреки пережитому останется моей страной, в которой я видел много боли, но и видел много тепла и поддержки от невероятных людей. Я буду вспоминать их улыбки. А этим уродам я никогда не прощу того, что они сотворили. И буду первым наблюдателем, когда состоится суд над ними.
