В 1981 году в Польской Народной Республике было введено военное положение. В стране появился комендантский час, были запрещены забастовки, демонстрации и деятельность независимого профсоюза «Солидарность». В результате противостояния репрессиям погибли десятки человек. Около 10 тысяч были арестованы или интернированы. Среди них — 24-летний житель Белостока, белорус по национальности Олег Латышонок. Его обвинили в распространении запрещенного бюллетеня «Солидарности». За решеткой он провел 8 месяцев, а после освобождения продолжил активную общественную и научную деятельность. Теперь Олег Латышонок — профессор, известный в Польше историк и деятель белорусской диаспоры в Белостоке. В 2008 году он стал кавалером Ордена возрождения Польши, а в 2023 году получил из рук президента Анджея Дуды медаль Столетия восстановления независимости Польши. «Зеркало» поговорило с Олегом Латышонком и попросило его сравнить условия для политических заключенных в коммунистической Польше и современной Беларуси.
Редакция «Зеркала» вместе с десятками других независимых медиа и общественных организаций запускает марафон помощи политзаключенным и их семьям «Нам не все равно!». Мы будем собирать деньги для людей, которых белорусский режим всеми силами пытается изолировать. Власти хотят, чтобы политические заключенные и их близкие чувствовали себя забытыми — и нам, белорусам, крайне важно этого не допустить. Помогите людям, оказавшимся за решеткой за свои убеждения.
Здесь подробности марафона и важная информация для читателей из Беларуси
Ради вашей безопасности редакция «Зеркала» призывает не донатить с карточек белорусских банков. Если вы читаете это, находясь в Беларуси, — вы уже делаете очень важное дело. Вы преодолеваете страх и не даете режиму заставить вас не смотреть по сторонам.
Деньги будут собираться на единый счет фонда «21 мая», созданного Ольгой Горбуновой, представительницей Кабинета по социальным вопросам. После они будут переданы организациям, помогающим политзаключенным и их семьям.
Минимальное пожертвование установлено на уровне 5 евро для того, чтобы не дать недоброжелателям заблокировать кампанию по сбору средств большим количеством крошечных платежей — они вызывают подозрения у платежной системы, и она останавливает прием денег.
«Рецидивисты знали, что признаваться нельзя»
— Вас арестовали в 1982 году. За что и как так получилось?
— Я принадлежал к сети, которая распространяла нелегальный бюллетень нашего профсоюза «Солидарность» в регионе Белостока. Мы довольно быстро наладили печать этого бюллетеня, иногда я писал статьи для него. В основном среди нас были студенты, но я тогда уже работал учителем. Нас объединяли дружеские связи, дисциплины никакой не было, если говорить о конспирации. Никогда не забуду, как договорился с одним из наших лидеров встретиться в кафе. Как только к нему подошел, то увидел внутри четырех бородатых парней (борода была одним из признаков оппозиционности). Я сделал шаг назад, а мой друг зашел в это кафе и принял участие в нелегальном митинге.
Меня арестовали через четыре месяца после этого, в конце апреля. Пришли домой в пять утра, провели обыск. У меня ничего не нашли, но забрали. Я думал, что это задержание на 48 часов, но меня бросили в подвал воеводской комендатуры милиции. Там сидели уголовники, и один из них сразу спросил, за что я сижу. «За бюллетень», — ответил я. Тот спросил, что это такое. Я рассказал и отметил, что во время обыска у меня ничего не нашли. Тогда он мне посоветовал ни в коем случае не признаваться. Рецидивисты знали, что этого нельзя делать, так как в польском законе была норма: если человек не признается, то у следствия не может быть уверенности в его виновности. Это был очень хороший совет, которому я все время следовал. Но я был очень неприятно удивлен, когда прокурор сказал, что меня арестуют на 3 месяца.
Вместе со мной задержали более 100 человек, но под арестом осталось только 20. В комендатуре нас разбросали по камерам с уголовными преступниками. Обвинения у них были довольно серьезные. Например, я сидел с трижды убийцей. Но когда я понял, что тот убивал на фоне грабежей, а у меня из ценных вещей только зубная щетка, то начал относиться к этому спокойнее.
— Расскажите об условиях, в которых вас держали.
— В воеводской комендатуре камеры были довольно большие, в одной сидело 6 человек. Нары — твердые доски, на которых лежал тоненький матрасик. В углу камеры — «параша». Иногда нас выводили на короткие прогулки. Так я просидел 6 недель.
Потом меня перевели в белостокский следственный изолятор, и там были уже совсем другие условия. Сначала я сидел с одним человеком, но камера была рассчитана на четверых, там стояли две двухъярусные кровати. Мой сосед был вором-рецидивистом. А в определенный момент я понял, что он еще и доносчик. Однажды я вернулся от следователя, который мне сказал, что все знает о моей деятельности. В камере я начал вслух думать о том, что, может, стоит признаться, но не был до конца уверен. Сосед начал советовать все же это сделать. Так я понял, что он доносчик, потому что никакой рецидивист такого бы не посоветовал.
В следственном изоляторе уже были нормальные унитаз и умывальник, больший дворик для прогулок. Когда следствие закончилось, меня перевели в камеру к другим людям, которые были связаны с «Солидарностью» и попали в тюрьму. Так что там уже было веселее. Могу сказать, что условия были неплохие. Даже на удивление неплохие.
Еще помогало то, что в моей семье я был узником в четвертом поколении. Когда бабушка получила разрешение меня навестить и пришла, то сказала: когда ее родители сидели при царе, то условия были хуже. Мои прабабка и прадед сидели за то, что их православно-католическая семья окрестила своего ребенка в католическую веру. Но они отбывали наказание только две недели.
— Каким было отношение к вам со стороны охранников и следователей?
— Хорошее. Случалось, что среди них я встречал своих знакомых. Белосток не такой большой город, и с некоторыми я или другие заключенные учились в школе или в университете. Но независимо от того, были это знакомые или незнакомые, к нам относились хорошо.
Однако самое важное — что к нам хорошо относились заключенные-уголовники. В отличие от того, что я читал в лагерной литературе, или от того, что сейчас происходит в Беларуси. Эти зэки были на нашей стороне, их никто не настраивал против нас. Вечером они всегда кричали «Niech żyje „Solidarność“ i złodzieje!» («Да здравствуют „Солидарность“ и преступники!» — Прим. ред.). Это были две самые большие группы в тюрьме — уголовники и «солидарники», последних сидело около 100 человек, но преступников было больше. Так что не могу сказать, что было очень плохо. Конечно, тюрьма — это не радость, но нас не били, если и было давление, то психологическое.
— Как проходило это психологическое давление?
— Угрожали, что арестуют родителей или кого-то из семьи. Если у кого-то из парней была девушка, то угрожали, что арестуют ее. Также было много ситуаций, когда следователи говорили, что кто-то из соратников дал против других показания, даже показывали какие-то бумаги. Так ломали людей, мол, надо признаться, потому что другие на тебя уже наговорили.
Я сам был на грани, думал: «Боже, они все знают обо мне и моей деятельности. Может, стоит признаться?» Но я их ненавидел и решил не делать этого, потому что боялся, что если признаюсь, то навлеку беду на других людей. Сказал следователю, что не буду этого делать и разговаривать с ним. Он обещал еще ко мне прийти, но так и не пришел.
«Невозможно представить, чтобы случилось то, что с Алесем Пушкиным»
— Одна из главных проблем белорусских политических заключенных сейчас — это отсутствие своевременной и качественной медицинской помощи. Как с этим было в польской коммунистической тюрьме?
— Конечно, уровень был не такой, как на свободе, но если человеку была нужна медицинская помощь, то он мог ее получить. Конечно, если кто-то жаловался на головную боль, ждать таблетку он мог долго. Я тогда даже научился лечению головной боли самоубеждением, потому что дождаться лекарств было невозможно. Но если возникали более серьезные проблемы, медицинская помощь была обеспечена.
Невозможно представить, чтобы случилось то, что с Алесем Пушкиным, чтобы человека довели до состояния агонии и только тогда отвезли в больницу. Мне очень жаль его…
— Еще одна проблема, о которой говорят белорусские политзаключенные, — это отсутствие информации о происходящем на свободе. Известно о препятствиях в переписке, невозможности получить прессу или встретиться с родственниками. Как было в вашем случае?
— Только в самом начале, когда шло следствие, у нас не было информации о происходящем на свободе. Потом можно было получать газеты — естественно, только официальные. Но мы довольно часто видели свои семьи и от них могли узнать, что происходит.
Очень скоро была организована всесторонняя помощь политзаключенным под эгидой католической церкви. Нам начали передавать передачи с едой, например, помню, из Нидерландов приходил сыр. Бывало, этих передач хватало настолько, что мы не ели тюремную баланду.
Солидарность извне чувствовалась очень сильно. Мы знали, что и наши семьи обеспечены, что их никто не бросил. Не было чувства одиночества.
— Как вас освободили, почему это произошло?
— Это был сложный процесс, нас было много: когда политзаключенных перевозили из тюрьмы в суд, нас сопровождал целый взвод милиции. Уголовники говорили, что мы — страшная банда, если нужно столько милиционеров. В судебном зале возле каждого стоял милиционер, и когда нас туда завели, то поднялся страшный плач, потому что плакали наши мамы.
Надо сказать, что суд был справедливым для того времени. Если кто-то не признавал вину, то был в очень хорошей ситуации. На меня и на других у следователей были только показания, а когда к людям, эти показания давшим, наконец допустили адвокатов, они отозвали свои слова. Заявили, что показания дали под психологическим давлением. Получилось, что у следствия против меня и других не осталось ничего, и нас по очереди начали выпускать из тюрьмы. Несколько раз меня вызывали, когда я был уже на свободе, но потом случилась амнистия, и наше дело закрыли.
«Польские коммунисты хотели примириться с обществом, у лукашенковской власти нет такого намерения»
— Можно ли сравнить ситуацию коммунистической Польши времен военного положения и современную Беларусь?
— Это абсолютно невозможно сравнить. Когда я слышу, как в сегодняшней Беларуси содержат заключенных, то мне кажется, что я был не в тюрьме, а в санатории со специальным режимом. У нас даже близко не было того, что есть в Беларуси.
Тогдашняя польская коммунистическая власть хотела примириться с обществом. Естественно, некоторых держали долго, особенно резко выступавших лидеров. Были и смертельные жертвы, особенно в самом начале военного положения.
Если говорить лично обо мне, то с работы учителем в Белостоке меня уволили, и никакой другой, которая соответствовала бы моему образованию, я найти не мог. Но хватило того, что я переехал в Краков, где раньше учился, и там меня взяли на работу сначала в музей, а потом в университет. Уже в 1985 году мне дали паспорт и разрешили выехать в Лондон, а это было всего через два года после того, как я вышел из тюрьмы.
Естественно, было тяжело, было ощущение, что отняли надежду на то, что все скоро изменится. Но у нас была возможность действовать. Продолжало существовать подполье, особенно нелегальная печать. Даже была возможность официально заниматься белорусской деятельностью, студенческое движение имело большую свободу. Когда мы издавали студенческий белорусский журнал, его нужно было отнести к цензору, но тот особо ничего не вычеркивал.
Так что сравнить отношение властей к оппозиционерам в тогдашней Польше и в современной Беларуси просто невозможно. Может, техника была еще не так развита, но нас не наказывали за участие в демонстрациях так, как сейчас делают в Беларуси, ища людей по фото или видео.
Ну, и коммунистическая власть у нас все же была польской и как-то хотела примириться с обществом, а у лукашенковской нет такого намерения.
— Как в то время жило польское общество? Царила ли атмосфера страха оттого, что в каждую минуту могут задержать и наказать за что-то?
— Чего-то подобного не было, людей не искали специально, чтобы уничтожать. Можно сказать, что жили нормально, обычно. Конечно, не было никакой демократии и нельзя было заниматься политической деятельностью, но атмосферы большого страха не было. Человек мог ходить на какие-то митинги или протесты и жить спокойно. Даже я, бывший политзаключенный, нормально работал, выезжал за границу.
— А если говорить о людях, которые все же решили сознательно заниматься политической деятельностью?
— Зависит от того, о ком конкретно мы говорим. Если о лидерах, то часть из них долгое время скрывалась, но почти всех поймали. Политическая деятельность была подавлена. А обычные люди, такие как я, например, спокойно платили взносы нелегальному профсоюзу «Солидарность» (была сеть, собиравшая деньги). По-прежнему издавался бюллетень, журналы, был народный университет. Очень большую роль сыграл костел. Там можно было встречаться довольно открыто, я там свободно читал лекции, в костелах проходили занятия народного университета.
У нас не было страха, было чувство потерянного времени. Мне этот период запомнился тем, что нам как нации и обществу уничтожили несколько лет жизни. Эти военные при власти не представляли, что нужно делать, не знали, как должно функционировать общество, экономика. И они несколько лет не проводили никаких реформ. Главный мой укор той власти — это то, что она убила наше время.
«Уникальность в том, что в Беларуси антинациональная власть»
— За судьбой кого из белорусских политических заключенных вы больше всего следите?
— Больше всего — за судьбой Павла Северинца, Марии Колесниковой и Владимира Мацкевича. Я считаю Павла Северинца достойным лидером белорусской нации и необычным человеком. Мария Колесникова — очень яркая фигура, знаковая для революции 2020 года в Беларуси. Владимир Мацкевич — выдающийся ученый, которого я очень уважаю.
— Можете ли вы как историк сравнить происходящее в современной Беларуси с историческими событиями в других странах? Мир уже сталкивался с чем-то подобным или белорусская ситуация уникальна?
— Она уникальна, это тянется уже не первый год и не связано с репрессиями, происходящими сейчас. Уникальность в том, что в Беларуси антинациональная власть. Польские коммунисты были все же поляками, и все польское для них было важным.
— Но омоновцы, которые бьют людей на улицах, или сотрудники тюрем, пытающие политзаключенных, — они тоже белорусы.
— Они белорусы, но исполняют приказы. Власть годами и десятилетиями подбирала в свои ряды людей, которым плевать на все белорусское. Начиная от диктатора, который считает себя «русским со знаком качества». Он набрал себе таких помощников. В истории невозможно представить себе диктатуру, которая искореняет все национальное, по крайней мере я такого примера не знаю. Этим белорусский режим отличается от всех других.
— Можете ли вы сделать исторический прогноз, к чему это может привести?
— Если говорить о моих прогнозах, то я не ожидал «Солидарности», не ожидал такого быстрого развала Советского Союза, не ожидал революции 2020 года в Беларуси. Так что мне сложно сделать какой-то прогноз о том, как будет развиваться ситуация. Единственное, в чем я убежден, так это в том, что в следующий раз белорусский протест не будет мирным. А в том, что следующий раз будет, я не сомневаюсь.
