Виктории Бондарь 60 лет. Она родилась в Херсоне и здесь прожила всю жизнь. Не выезжала женщина и во время того, как город был оккупирован российскими войсками. Покинуть Херсон она не могла, так как ухаживала за своей 94-летней матерью — ветераном Второй мировой войны. О радости освобождения, ужасах оккупации и постепенном возобновлении жизни в городе на самой границе фронта женщина рассказала «Зеркалу». Публикуем ее монолог.
«Солнышко, ты будешь жить, бабушка тебя закроет…»
Я родилась в Херсоне, родила здесь двух детей, внучка появилась. Когда началась война, работала, был маленький бизнес в сфере питания. 24 февраля утром муж сказал, что война началась. Я думала, это решится за пару дней, но вот же, затянулось.
Дети с внучкой выехали в последний момент, пока это было возможно. Они жили в Таврическом районе, из окон была видна Чернобаевка. А там с первых дней были бомбежки непрерывно. Внучка, когда мы прятались в коридоре в пролете между стенами, спрашивала:
— Бабушка, меня не убьют?
— Нет, солнышко, ты будешь жить, бабушка тебя закроет… — я ей отвечала, сдерживая слезы. Я просто упросила дочь, чтобы она выехала со своей семьей. Они не хотели оставлять меня. Но мне одной стало намного спокойнее уже.
Сама выезжать не хотела, к тому же и не смогла бы. Мы ведь ухаживаем с мужем за пятерыми пенсионерами. За мамой моей — инвалидом, участницей войны, ей 94 года и она онкобольная и лежачая. У мужа двое родителей живы — по 85 лет. И двое наших старых родственников на соседней улице. Мы к ним постоянно ездим, чтобы еда у них была, потому что они не могут из дома выйти.
Мама моя спрашивает иногда, почему дети не приходят. Я объясняю, что они выехали, сейчас их нет в городе…
— А почему поехали? — спрашивает.
Я ей объясняю каждый раз, но ведь старый человек, 95 лет — она не может понять уже. Когда началась Великая Отечественная, ей было 14 лет, она все помнит оттуда. И когда я сейчас начинаю что-то рассказывать об оккупантах, она не понимает, как такое может быть, ее начинает трясти — капаю капли, чтобы успокоить. Она ждет только, чтобы детей увидеть. А она такая «тяжелая», что, боимся, уже не увидит (плачет).
Мы же без денег остались: мама без пенсии, я без работы. Поэтому я постоянно приходила в пункт раздачи гуманитарной помощи, который организовали наши ребята-украинцы — бывшие преподаватели университета. Мне не раз давали памперсы для мамы, лекарства, что-то из еды.
«Они даже здоровались, а я делала вид, что не слышу»
В самом начале оккупации у нас были огромные митинги, на один вышли вместе с мужем. Потом я сама ходила. Даже страшно не было, потому что много людей вокруг. Вот когда начали бросать газовые шашки, руки выкручивать, забирать, издеваться, вот тогда стало страшно.
Муж просил, когда я выходила, чтобы сообщила ему, куда заберут. А я отвечала, что таких, как я, не заберут. И действительно, проносило каждый раз. Я, знаете, много лет назад была в Израиле у Гроба Господнего, купила там крестик — ему уже 22 года. Раньше он в доме висел, но как война началась, я каждый раз, выходя на улицу, надеваю на себя. Вот и сейчас. Верю, что он меня спасает все время.
У меня много в телефоне было всего, я сначала его носила с собой, не задумывалась. Но потом начали доходить сведения, что людей забирают прямо на улицах, пытают. У нас так пропал знакомый. Его пытали током. Сдал кто-то из своих, что был украинским волонтером. Родные долго искали, удалось его забрать живым, но приходил в себя еще несколько месяцев.
Очень страшно было столкнуться с оккупантами. Особенно в первые дни, когда началось преследование всех активистов. Потом немного привыкли. Они даже здоровались, а я всегда делала вид, что не слышу. Надо же было выходить за продуктами, лекарствами, нести нашим пенсионерам еду. И вот я каждый раз заставляла себя — так не хотелось быть на улице и видеть такой Херсон, каким он был во время оккупации. А когда видела их, оккупантов, — еще труднее.
Мама мне много рассказывала о той войне (Второй мировой. — Прим. ред.), о немцах. Говорила:
— В нашем доме стояли немцы, которые с ложки мед детям давали, а в следующем стояли те, что убивали всех.
Но ведь это был абсолютно другой народ, они не понимали даже местных. А теперь… Мы на одном языке разговариваем, у многих пересеклись семьи, много родственников. Кому это нужно было? Понимаю, что и там люди страдают, много кто ведь все понимает, но что они могут сделать?
Мой папа родом из Краснодара, а мама — из Херсонской области. Тут меня и родила, я считала и считаю себя украинкой, хотя и русская кровь тоже есть. Почему я должна была согласиться с этим нищим миром, который к нам пришел и диктовал свою уродливую жизнь?
«Много русских здесь осталось: кого-то забыли, кто-то, наверное, сам не захотел отступать»
Но в Херсоне довольно много было коллаборантов. И у меня среди знакомых, к сожалению, такие были. Одна вот осталась, выходит во двор, видит меня — и убегает. Я, когда их вижу, так и говорю вслух: «Вам здесь жизни не будет». Муж мне говорит, что не надо их трогать. Но я считаю, что им прощения нет.
Они же ходили по улице представителями от России и агитировали получать российские паспорта. Да, страшно было всем, но ведь вот к этому никто не принуждал, сами шли. Я хочу написать заявление — пойду в полицию, расскажу все, что видела, пусть они дальше уже работают.
Референдума я не видела, людей не было, они сами все решили и сделали. И так люди боялись выходить, а в тот день вообще весь город будто исчез. Во дворе нашем стояли два «кацапа» с ящиками и коллаборанты, которые их приветствовали. По квартирам они не пошли даже.
А когда освободили город, многие из таких стояли первые за получением еды от Украины, помощи. Вот что это за люди? Но те, кто предал, свое получат. Земля круглая, углов нет — нигде они не скроются.
Когда только увидела наших солдат, не могла сдержать радость, обнимала всех, приветствовала, это был настоящий праздник. Я в одном доме (знакомые выезжали и оставили ключи) поселила наших ребят-военных, которые искали, где остановиться. Через четыре дня набрала продуктов, наготовила и поехала им отвезти. Район очень сильно обстреливали, вот они выехали, семь человек. Самому молодому было 23 года. Сейчас не знаю, как они и живы ли — очень волнуюсь. Мечтаю еще их встретить, обнять. Победа будет скоро, я уверена. В Херсоне она уже есть, ведь здесь наши солдаты.
Теперь пришло ощущение, что город оживает. Приятно просто по городу ходить и видеть их, видеть флаги наши. Меня бодрят желтые повязки наших солдат, увидишь — и уже жить хочется. Хотя жизнь трудная сейчас очень, нас просто истребляют в дополнение к тому горю, что у нас есть. Но мы оживаем все равно!
Хотя много русских здесь осталось: кого-то забыли, кто-то, наверное, сам не захотел отступать. Буквально утром слышала в новостях, что ночью одного такого переодетого нашли, арестовали. Он сдавал наши позиции, наводил огонь.
«Нас просто истребляют в дополнение к тому горю, что у нас есть. Но мы оживаем все равно!»
Наш район непрерывно бомбят. Но вот утром услышали, как летал наш дрончик, приземлился на соседней улице. Я так обрадовалась, думаю: «Бейте их, мальчики наши, уничтожайте их…» Поэтому большое почтение нашему войску, почтение Зеленскому.
Я когда шла голосовать за Зеленского, настолько в него верила, что говорила мужу, что он останется в истории нашей. Теперь муж говорит, что я накаркала. Вот так. Он мне всегда нравился своим потенциалом, чувством юмора. Ну, а теперь вообще слов нет.
Голода у нас никогда здесь не было, это же аграрный край, летом все растет. И во время оккупации было все, хоть они и грабили, вывозили отсюда что могли. Клубника летом была как никогда — по 25 гривен (примерно 0,5 доллара) и очень много. Некоторые ездили в Крым за продуктами. Я сначала осуждала таких, но поняла, что людям надо выживать. Машину с яйцами из России просто перевернуть хотелось — такая ненависть была. Но ведь здесь яиц не было, уничтожили фабрику, там три миллиона кур убили, это большая трагедия была. Сейчас продукты в магазинах все есть.
Да, тяжело. Дома есть газ, а с электричеством пока проблемы. Приспосабливаемся ко всему: кладем нагреваться красные кирпичи на плиту, чтобы тепло сохранялось. Покупаем воду, но часто ее раздают бесплатно — привозят волонтеры. Но это все мелочи.
То, что здесь пережил Херсон, то, что мы сейчас здесь переживаем, — это трудно принять и понять даже здоровому человеку. То, что практически стерли с лица земли нашу Украину, — этому нет никакого прощения, будет проклятие навеки. Потому что то, что мы пережили за эти месяцы, никогда не забудется. Чтобы это все забыть, нужно заново родиться. Это с нами навсегда. Говорят, нельзя по Божьим заповедям желать плохого, но, думаю, Бог должен сам понять.
Сегодня иду по улице, а встречу молодая девушка с коляской. Я даже расплакалась, говорю: «Боже, ваша куколка — дитя войны». А сколько таких деток…
Как отношусь к Беларуси? Я склоняю голову перед всеми людьми, которые приняли нашу позицию, перед теми из белорусов, кто сейчас воюет в рядах ВСУ, и много волонтеров есть из разных стран, которые просто помогают людям.
Я уверена, что скоро война закончится, и у нас будут большие изменения в стране. Теперь верится, что наконец сможем победить и те проблемы, что были раньше, будем шагать в будущее вместе с цивилизованным европейским миром. Хочется верить, что и Беларусь будет в этом ряду.
