«Выхожу из маршрутки. На остановке молодые парень и девушка. Они мило беседуют. Девушка заигрывает с парнем и улыбается. Необычно то, что он пришел сюда с автоматом. И в другой ситуации должен ее убить», — так написала про один из дней Светлана, 59-летняя жительница оккупированного Мелитополя, который еще в конце февраля захватили российские военные. Ее дочь и зять уехали за границу, она же с мужем осталась присматривать за пожилыми родителями, которым уже за 80. О том, как живет ее родной город вот уже почти десять месяцев под оккупацией, как ведут себя российские военные и как к ним относятся местные, Светлана честно рассказала «Зеркалу».
В целях безопасности мы изменили имя нашей собеседницы. Ее данные есть в редакции.
«Ярость. Я только недавно прочувствовала на вкус это слово»
— Мелитополь сейчас — наверное, самый безопасный город для жизни в Украине. Нигде нет гарантии, что не прилетит ракета или «Шахед» (иранский дрон-камикадзе, который РФ использует в войне против Украины. — Прим. ред.), а у нас не было таких угроз для жизни. В начале войны ВСУ еще пытались отстреливаться, запускать какие-то ракеты, но их уже тогда сбивало российское ПВО, а сейчас — тем более…
Тепло, свет, вода, газ для обогрева и продукты — мы все это имеем. В середине июля в 50 км от города подорвали газопровод. Мелитополь быстро перестроился: из Крыма привезли электропечки. А когда начало холодать, мы купили твердотопливный котел. Хотя газ к ноябрю дали, сейчас мой дом автономен: не будет его — могу отапливать электричеством, не будет и света — есть дрова.
Но это если брать физическое существование. Если отключить войну в голове и не обращать внимание на то, что видим вокруг, — мы живем хорошо.
Утром 24 февраля, как все, мы проснулись от взрывов. Были мощные удары по аэродрому, мой дом хорошо «попрыгал». Тероборона у нас в городе была, но безумно слабая. Встретила знакомого, который служил в АТО и тоже туда пошел, спросила, как дела, он говорит: «У теробороны не было даже автоматов. Шли танки, а они закладывали песком окна. Я посмеялся: что вы делаете?! Либо уходите, либо надо отстреливаться».
О том, что у теробороны в Мелитополе не было оружия, писал в своем репортаже также журналист New Yorker Джошуа Яффа (его переводило издание «Медиазона»). В тексте говорилось, что у здания теробороны утром 24 февраля собралось около сотни добровольцев. Офицер вынул из кобуры пистолет, положил его на стол: «Это единственное оружие, которое у нас есть». Мужчин отпустили по домам, 25-ой бригаде транспортной авиации поступил приказ оставить город.
Мы не слышали, как они подходили. Но вечером на окраинах со стороны Крыма российские танки перекрыли дорогу, выехать из Мелитополя было нельзя. Россияне заезжали в город и рассыпались по улицам. Нас не трогали, по домам не били. Кто из наших защитников был в Мелитополе, мы не знаем. Локальные бои тоже проходили — мы слышали отдельные выстрелы, какие-то автоматы, на центральных улицах даже видели украинские танки, но их подбили. Позже в очереди женщина из села Спасское в пригороде рассказывала, что где-то у них был бой, а ночью они забрали тела наших погибших защитников и захоронили в безымянной могиле, спрятав документы (нам не удалось найти информацию в открытых источниках о боях в этой местности. — Прим. ред.).
Когда русские уже стояли в городе, люди их спрашивали, зачем они сюда приперлись. Никогда это не забуду. В ответ: «Мы миротворцы, пришли вас спасать». От кого?! Мы спокойно мирно живем!
Вы знаете, я только недавно прочувствовала на вкус это слово — ярость. Была не злость, а ярость (пауза). Срабатывал какой-то животный ужас: идет колоннами разная техника, не знаешь, чего ждать (плачет). Мы же еще не знали, как все обернется, кого будут стрелять, кого не будут.
Неделю я не могла выходить на улицу. Дочка ездила на велосипеде и все рассматривала. Видели фильмы о Второй мировой войне, где солдаты стоят, свесив руки на автоматы, а рядом овчарки? Вот такие ходили у нас.
Недели две были активные митинги против россиян. Я не ходила: это большая физическая нагрузка. А дочь, если не участвовала, то шла параллельно, снимала и волонтерила. Люди останавливали машины и танки, нападали на них. Но военные не давали сдачи — только однажды подстрелили парня. Но какое-то время все-таки еще позволяли эти митинги. А мы же не знали, как они отреагируют. Могли и как в Буче или Ирпене… Думаю, на Мелитополь были свои планы и им дали приказ не злить местное население.
По городу ездили машины с рупором: «Граждане освобожденного Мелитополя!» Было мерзко. Первую неделю мы еще смотрели украинское телевидение. А потом каждый час прерывалось вещание и врывался скрипучий голос, как из ада: «Мы освободили вас от укронацистов». Вот так они пришли. Захватили и перенастроили телевышку. Российская пропаганда — вообще отдельный разговор, но мы тогда не могли поверить, что такое можно говорить на русском языке! Это же язык, на котором я разговариваю с рождения! У нас был государственным украинский, и на работе я общалась и писала документацию на нем. Но Мелитополь на 99,9% — русскоязычный город.
«Это чужое существо на твоей земле, и его нужно уничтожить. Но оно же ходит и покупает продукты, оно говорит спасибо»
Сразу к нам заехал 21-й регион России — Чувашия. Было много солдат азиатской внешности: не мелкие, не кривоногие, а здоровые крепкие ребята. Они тоже защищали мой русский язык, хотя сами на нем говорили с большим акцентом. И дэнээровцы стояли у нас на блокпостах вокруг города — возрастные усталые дядьки.
Сейчас славянских лиц среди военных больше. Летом, судя по машинам, стали появляться другие регионы России. Когда русские сдали Херсон, солдаты оттуда приехали к нам. Из плохих условий, грязные, вонючие — тут они отмывались и переодевались. Их стало настолько много, что теперь если не больше, то столько же, сколько и гражданских. Знаете, как у нас теперь говорят? Плюнь — и на «мобика» попадешь.
С самого начала было интересно, где их всех разместят. Вот в казарме в Мирном (поселок городского типа в 15 км от Мелитополя, там до войны базировался 16-й отдельный полк оперативного обеспечения Южного оперативного командования ВСУ. — Прим. ред.), заселили старую больницу, здание бывшей поликлиники. Сейчас новых привозят — селят в школы, садики. У нас занято пять школ: три полностью, а в двух на одном этаже учатся дети, а на другом живут солдаты.
Вот в одной такой, как я знаю, живут мобилизованные. Их привезли копать окопы и рвы — утром автобус забирает, а вечером привозит. А когда непогода и дожди, они как тараканы расползаются, им хочется кушать и пить. Их сильно видно в городе: весной солдаты были в новой форме, касках, берцах. А эти какие-то потрепанные, оборванные, на ногах — кроссовки, тапочки, сланцы, резиновые сапоги. Может, в чем было, в том и пришел, в надежде, что тут заработает и купит…
Мелитопольский рынок быстро перестроился на потребности российской армии: они почему-то покупают новую одежду. Наши местные мужчины ходят в старых джинсах, потертых куртках. А эти — прямо светятся: черные и красные куртки, спортивные штаны, кроссовки. Их видно, сразу понимаешь, что это «гости». Мы шарахаемся. Но многие и приветствуют это. Недавно цыганка, которая там торгует, причитала: «Главное, сыночки, чтобы вы домой целыми вернулись к мамкам и деткам!» А я иду и бурчу себе: «Чтобы вы тут все остались в этой земле».
Говорят, они уже заселяют квартиры и пустующие дачи. Они мародерят потихоньку. В городе по-разному бывает, вскрывают гаражи и ищут технику, но забирать машины пока не рискуют. А из сел вокруг Мелитополя вывозят вещи. Вот, например, дочка живет в одном селе и едет к матери пожить в другое. Свой дом закрыла, за ним соседи приглядывают. Так вот из него вывезли все! Не понимаю, Россия что, так плохо живет и в армию идут только нищие и убогие? Везти холодильники, стиралки, унитазы — это же уже притча во языцех.
Знаете, они же еще ходят и разговаривают, как обычные люди. И очень вежливые. У нас с ними нет конфликтов. Было несколько моментов, когда они пьяные к кому-то приставали, но не так, чтобы народ против них восстал. Они очень расслабленно себя ведут — как дома. Я в мае лечила зубы, приходишь под кабинет стоматолога, а там в очереди сидят двое в форме с автоматами. Единственное, врачи забирали их первыми, чтобы мы не нервничали… То есть у них точно так же болят зубы, они торгуются на рынке и смеются — тоже как обычные люди. В этом весь диссонанс. Потому что ты понимаешь, что это чужое существо на твоей земле и его нужно уничтожить. Но оно же ходит и покупает продукты, оно говорит спасибо, что-то спрашивает и пытается рассказать!
Вот «мобики» в рабочей форме идут на остановку, а из города возвращаются и путаются. Недавно подошел совсем молодой мальчик, мне кажется, еще даже без бороды, такой тоненький, как веточка, мордочка хорошенькая — и он меня спрашивает, как дойти до школы. Мое первое желание — его стукнуть. Потом я понимаю, что не могу посреди улицы: меня убьют, а родители на кого останутся? И ты соглашаешься и показываешь.
Мы идем освящать пасхи. Я человек невоцерковленный, но это праздник. Мы идем через коридор людей, которые стоят, широко расставив ноги, их руки лежат на автоматах. Я — ребенок, выросший на рассказах и фильмах о Второй мировой, иду через эти автоматы и плачу. Я иду в церковь, а впечатление, что в гетто.
Сажусь в маршрутку и натыкаюсь на ноги кадыровца. Какого черта он сидит тут со мной? Закрываю рот и отворачиваюсь, а ощущение, что сейчас потеряю сознание. Но это я за себя говорю. Другим, может, спокойно и радостно… Те, кто за Украину, уже научились ходить с закрытым ртом и чистить телефоны.
«Кадыровцы выбирают лучшие места — где есть сауна, ресторан, постель и обслуга»
С первого дня у нас были и кадыровцы, их машины «Ахмат» и гербы. Они тоже очень заметные: рослые и бородатые. Ведут они себя очень гадко и мерзко — такие хозяева жизни. Может, видели фильмы о страшных 90-х, когда ребята спортивной фигуры ходили стаями по рынку и, как корабли, всех раздвигали? Вот так по нашему городу ходят они.
Буквально на прошлой неделе взорвали базу, где отдыхали рашисты. Это был гостиничный комплекс на выезде (по данным мэра Мелитополя, там жило подразделение ФСБ, отвечавшее за аналитику и ведение баз данных, погибли десятки военных еще около 200 получили ранения. — Прим. ред.). Мы видели, что заезжали и выезжали оттуда кадыровцы. Они выбирают лучшие места, где есть сауна, ресторан, постель и обслуга. А были ли там какие-то аналитики, не знаем. Но сразу поехало много машин на Крым, потому что в Мелитополе больницы переполнены. Наверное, если бы это были простые солдаты, туда бы их не повезли.
Еще недавно в том самом Мирном рашисты устроили еще одну казарму в клубе. ВСУ очень четко туда попало, от него ничего не осталось, как и от оккупантов. Поэтому знаете, чем отличается Мелитополь? Вся Украина от взрывов прячется, а Мелитополь им хлопает и просит еще. И мы благодарны ВСУ, что они стреляют точечно. Если слышен сильный взрыв, вибрирует дом — это HIMARS. Если единичные хлопки — просто подорвали очередную машину коллаборанта. Иногда слышны перестрелки. Мы очень надеялись, что это тоже партизаны, но выяснялось, что пьяные русские между собой…
Хотя недавно гражданские возмущались, что ВСУ разбомбили мост — мол, надо теперь на работу и домой объезжать несколько километров. Так претензии не к ВСУ, а к России! Когда идет сплошным потоком военная техника через этот мост — правильно, что попытались хоть как-то остановить.
«Коллаборанты говорят: мы хоть поживем счастливо!»
Во время войны из Мелитополя выехали около 70 тысяч человек — около половины (в городе в начале 2022 года проживали около 150 тысяч. — Прим. ред.). Кто остался? Глубокие старики, такие как я, кто рядом с ними, и коллаборанты.
Понимаете, в Мелитополе в 60-х было много заводов, рабочих рук не хватало, и сюда с Урала и Сибири завезли много россиян. Русские тут пустили корни, выросло целое поколение их детей и внуков. Как они появились, вывески в городе потихоньку стали меняться с украинского на русский. В школах, правда, тогда уже велись уроки на русском, но украинский был наравне, а их детям разрешили его не учить. Соответственно, люди, которые приехали сюда молодыми, не знали украинский и презирали его. А мне хочется сказать, что они приехали из своей нищей, голодной и ободранной России в мою теплую, щедрую Украину. У меня много коллег, у кого родители так и остались здесь. Спрашивала, их, почему. Они объясняли: «А мамке тут понравилось: тепло, много фруктов».
И мы сейчас пожинаем плоды той политики партии, когда нас перемешивали. Еще до войны у нас на работе были, как мы говорили, сепаратисты. 70-летняя воспитательница говорила: «Не хочу вешать герб Украины. Путин придет, а тут он висит». И мне очень стыдно за то, что мы не пресекали эти разговоры.
Муж одной из бывших коллег в нашем садике работает охранником. В феврале на каждом углу в городе стояли российские призывники — совсем молодые мальчишки. Но они пришли на мою землю с автоматом, и мне их не жалко. А тот гад их поил чаем, кормил, пускал погреться. Кто-то и сейчас останавливается, разговаривает с ними, жмет им руку. Недавно одна продавщица заявила: «Любителям Украины в этом магазине молоко не продается». Когда это пожилое поколение — еще ладно, а когда молодые девчонки мило заигрывают, отвечают на комплименты оккупантов — это сердит. И таких много, не буду врать. Они очень высокомерные, дерзкие, наглые и циничные. Мы даже проводили эксперимент: если кто-то ратует за Россию — ищите у него российские корни.
На Россию работают коммунальные службы, газовики и педагоги. Я в оккупации, естественно, работать не пошла. Мое государство (речь об Украине. — Прим. ред.) мне платит 2\3 зарплаты, я получаю на карту около 7 тысяч гривен (около 500 белорусских рублей. — Прим. ред.), это покрывает самые необходимые потребности.
Оккупанты понимают, что у нас была очень большая разница в пенсиях: кто-то до войны получал 4−7 тысяч и больше, а кто-то — по 2 тысячи (280−500 и 140 белорусских рублей соответственно. — Прим. ред.). У последних было существование, а не жизнь. Поэтому «новая власть», чтобы подкупить незащищенные слои населения, с июня начала выдавать им соцпомощь по 10 тысяч рублей (400 белорусских рублей. — Прим. ред.). И по сей день наши украинские мамы с детками, пенсионеры получают эту матпомощь. Если не получают от оккупантов зарплату, могут еще и из Украины выплаты иметь.
Эти доплаты позволяют людям покупать то, чего они раньше не покупали. Даже несмотря на высокие цены. Я впервые в своей жизни не плачу коммуналку — с февраля и по сегодняшний день. И так большинство населения. Поэтому коллаборанты, которые с самого начала ратовали за Россию, говорят: мы хоть поживем счастливо!
«В школах есть такой предмет — родной язык, там учат украинский. Дети рисуют приветствия российским солдатам»
Я 30 лет жила в Запорожье. В начале осени там была обычная жизнь: всего 120 км между нами — и я в войне, а они в мире. А четвертый месяц им прилетает каждый день, постоянно отключают электричество. Если раньше я звонила подруге туда, она мне все время: «Как вы там? Мы так за вас переживаем!» Теперь наоборот. Поприлетало в дома, мимо которых я ходила, поубивало людей, которых я знала.
У меня иногда просыпается чувство вины, что мы имеем все необходимое для жизни, не сидим по убежищам и подвалам. А с другой стороны, у каждого из нас — своя война. Они на своей территории, дома. Да, прилетает, нет света, но у них свобода духа, воли. А нам физически ничего не угрожает, но такое ощущение, что я дышу через раз.
Многие, у кого был мелкий бизнес, тоже выехали из Мелитополя. То, что они оставили тут, быстро перешло в руки коллаборантов и оккупантов. Другие сориентировались и перешли на рынки, потому что надо выживать. В городе еще работает пищевая промышленность, а некоторые заводы быстро перепрофилировали на ремонт и выпуск деталей для военной техники. Закрытые предприятия они тоже используют в своих целях.
Теперь по городу постоянно идет караван машин со строительным оборудованием: на бетонном комбинате льют противотанковые пирамидки. Льют бетонные доты (долговременные огневые точки. — Прим. ред.) — коробочки с окошками. Роют окопы — не просто ровная линия через поле, а зигзагами. Ставят туда эти доты — в надежде, что будут отстреливаться. У нас же весь юг — в водных каналах, через них идет вода из Днепра. Так эти сволочи разбирают каналы, забирают плиты и строят из них свой оборонительный ряд (сообщения, что российские военные разбирают оросительные каналы в Херсонской области, а затем везут плиты в Мелитополь, стали появляться осенью 2022 года. — Прим. ред.). Это нонсенс какой-то! И это все происходит у нас на глазах.
До сентября у нас работал «Приватбанк», можно было там получить украинские выплаты. В октябре у людей на руках еще были маленькие терминалы, как в магазине, а сейчас уже надо побегать поискать. А сейчас можно в приложении банка кому-то на карту перевести, а тебе дадут наличные и еще доплатят (на днях мне предложили сверху 14%). А если надо обналичить через терминал, 2% уже платишь ты.
Старикам все это очень тяжело, они ничего не понимают. Мои родители родились до Второй мировой и сейчас переживают свои детские травмы, которые всю жизнь болели, но были нетронутыми. Мама потихоньку из-за стресса начинает уходить в себя, прятаться от войны в сознании. Причитает. А папа больше возмущается. Но они все время возвращаются в ту войну.
Я общаюсь с бывшими коллегами из садика. Помните песню «Солнечный круг, небо вокруг — это рисунок мальчишки»? Когда-то мы ее пели всей страной, а потом в Украине перестали. Так вот, когда мои коллеги пошли все-таки работать в оккупации, первым делом запели этот «солнечный круг», понимаете? Хорошая песня, и она ни в чем не виновата. Но для меня это сейчас символ всего этого. А детям все равно что петь. И некоторым родителям все равно — лишь бы их ребенок был занят и досмотрен. И ладно, что в садиках рисуют российские танки.
Часть мелитопольских детей в оккупации осталась на обучении онлайн при Украине, другая часть пошла в школы. Кто-то из-за безвыходной ситуации, а кто-то — осознанно. Там теперь дети изучают российскую историю, географию, поют гимн, рисуют приветствия российским солдатам. Недавно узнала, что есть такой предмет — родной язык, на нем они учат украинский.
«Два кума выпили, и один сказал, что Путин — нехорошее слово. Утром пришли из комендатуры»
Конечно, в Мелитополе пропадают люди. Сдают свои же. В многоэтажках есть старшие по дому, у них — списки жильцов. Они всех знают и сдают. Соседи сдают. Знакомые. Был случай, когда два кума общались, выпили вечером и один сказал, что Путин — нехорошее слово. Завтра утром из комендатуры пришли и его забрали. Вот одноклассник моего брата, лет 50. Не знаю его настроя, но он просто поссорился со своим соседом. Тот пошел и сдал его в комендатуру — все. С июля мы не знаем где он.
В моей группе были двое детей, чьи папы участвовали в АТО (так в Украине официально называли войну на Донбассе в 2014—2018 годах. — Прим. ред.). Двоих забрали из дома. Такой классический пример: пропал, жена долго добивалась хоть каких-то сведений, никто ничего не знает. Так вот одного смогли найти через Ксению Собчак и узнали, что его и еще двоих мужчин вывезли в Москву в Лефортово и объявили террористами, им грозит пожизненное заключение.
В июне я стояла в очереди в банке и был мужчина лет за 70. Рассказывал, как ехал ночью во время комендантского часа, чтобы занять очередь раньше, и его забрали, посадили в какой-то подвал. Правда, не били, хотя в этом подвале он увидел все, о чем рассказывали [в Харьковской области, Херсоне]. Столько туда кидают ребят, они побитые. Этого мужчину днем смогла забрать дочь. Так что такие места у нас есть, но мы не знаем, где они. Кто-то через дня два-три возвращается, а кого-то показательно вывозят на линию разграничения и «депортируют» в Украину.
Почему россияне у нас себя так не ведут, как других частях Украины? Думаю, разные цели. Харьков использовали для устрашения, Мариуполь уничтожили в наказание за неподчинение в 2014-м, а Мелитополь, как я уже говорила, им нужен — это сухопутный коридор в Крым. Тут был дан приказ максимально не трогать население — нас же и не бомбили. Если бы они устроили тут военный театр и народ бы восстал, была бы партизанщина. А так они сохранили тут свет, газ, воду — потому что они тут живут, сами у себя электричество же не выключат! Они и ходят тут очень беспечно, не боятся, что кто-то их стукнет. А если будут воевать с местными — местные будут воевать с ними. Поэтому партизан выискивают, время от времени устраивают облавы, досмотры машин, но пока русские очень лояльны к мелитопольцам. Пока — это главное слово.
Но проукраинских людей тоже много. Мелитополь ушел в партизаны, в телеграм и чаты, потому что по-другому невозможно общаться на эту тему — никогда не знаешь, кто с тобой рядом и сдаст ли тебя на подвал. В этих чатах, когда взрывы, мы считаем: бах, один, два — ура! Нас вспомнили, нас защищают! Сейчас взрывы — это счастье. Эти чаты поддерживают во мне веру, что победа все-таки будет, что ВСУ придет, что я не одна и нас много. Просто мы не кричим об этом на улице.
«Когда придут наши, я буду плакать, обнимать, радоваться. Россию не прощу никогда»
С телефоном я не расстаюсь, хоть и много забот. Каждый день контролирую новости: а вдруг продвинулись, а вдруг что-то? Утром проснулась и читаю: прилетело в Токмак и Пологи. Значит, думаю, уже ближе. Значит, ждем и надеемся. Когда освободят нас? Нельзя такое говорить! Чтобы не спугнуть удачу (смеется). Граница фронта — в 70 км от Мелитополя. Вроде бы совсем рядышком, но далеко. И я понимаю, как дается каждый сантиметр. Это не день, не два и не две недели.
Конечно, нам страшно. Мы понимаем, что за Мелитополь будут бои, потому что это сердце оккупации, русские не захотят его отдавать. Что тут будет — не знаем. Люди потихонечку запасаются продуктами, водой, договариваемся с соседями, где будем прятаться.
Когда придут наши, я буду плакать. Буду обнимать, радоваться, кормить. Знаете, один наш знакомый хотел заработать и записался в тероборону, а мы посмеивались над этим. А сейчас за то, что он все эти десять месяцев на фронте, я готова его разобнимать и смотрю на него с большим уважением. И когда он вернется, мы будем встречать его и других солдат как героев, благодарить.
Многие коллаборанты уже начинают бояться освобождения. И многие тут уже прекратили отношения со своими родственниками-россиянами. Мы тоже сталкивались с этим. Моя двоюродная сестра, выросшая в Мелитополе, вышла замуж в Крыму, всю жизнь прожила там. Говорю: «Люда, твоя страна меня бомбит!» Она мне: «Украина меня бросила, не защитила». И это правда, Украина бросила Крым. Ее муж писал мне про «восемь лет Донбасса». Говорю: «Украину бомбят, у нас шок, ужас. Как мы будем с вами общаться?!» Он отвечает: «Солнце всходило, взошло и будет всходить». Естественно, я перестала с ними общаться — ну, а как по-другому? Но когда он внезапно умер, я закрыла глаза на все и поехала на похороны. Послушала, как живут люди в Крыму, что они говорят. И я считаю, что после войны нам надо построить забор с Россией и о ней забыть.
Я не знаю, что будет с моим Мелитополем, но Россию не прощу никогда. Уже за то, что читаю про другие города Украины. Как можно?! Как простить мое Запорожье? Не говоря уже про Бучу и Ирпень. Что сделали с селами, которые под нашим городом? То же самое, что сейчас с Бахмутом.
Это не на один год и не на десять лет. Это нельзя забыть. Уничтожают не просто здания — уничтожают человеческую жизнь и память. Мы же каждый — неважно, ты в частном доме или в квартире живешь — вкладываем в них всю свою жизнь, не так просто все дается. Попробуй все это создать! Знаете, у меня нет больших доходов. В своем доме я каждый год что-то делаю, какое-то дерево сажаю и радуюсь этому, как чуду. И тут вдруг этого не будет. А ради чего я жила? Но дом можно построить, а жизнь убитых назад не вернешь.
Рядом с моими родителями живет моя подруга, вот она кричала: «Мой адрес — Советский Союз». А мой адрес — мой Мелитополь, моя Украина. И Украина — это не просто карта. Это другое мировоззрение, другое отношение к жизни. Это наша украинская земля. Когда у меня отбирают Родину, как я могу простить?
