С украинским бойцом Майданом, чью историю рассказывали несколько дней назад, мы познакомились через военного психолога Алексея Скиртача, который работает с его бригадой. Алексей согласился рассказать о том, что пережил сам и что наблюдает у своих бойцов. «Зеркало» спросило психолога, почему у военных развивается посттравматическое стрессовое расстройство, как оно проявляется, как с ним жить и реально ли справиться. Некоторые его ответы звучат жутко, а прогнозы, к сожалению, неоптимистично.
«Пусть страшно, командир может быть дураком, приказы — идиотскими, но на войне такое боевое братство, ты его бросить не можешь!»
Алексей Скиртач, как и его подопечный Майдан, тоже воевал на Донбассе: в 2014 году пошел добровольцем и прослужил до 2018-го. С начала полномасштабной войны он поддерживает военных как психолог-волонтер, периодически ездит с ними в горячие точки. Был с бригадой в Херсонской и Николаевской областях, под Лисичанском, в 2022-м — в Соледаре, Бахмуте, Часовом Яру. Поэтому что такое посттравматическое стрессовое расстройство, Скиртач знает и от бойцов, и из собственного опыта.
— Первый свой ПТСР я словил еще на Майдане. Я постоянно находился там, и тогда казалось, что страшнее ничего не может быть! Было очень страшно: маленькая площадь, со всех сторон нас окружали, у нас коктейли Молотова — у них автоматы. И каждый раз — грохот, все горело, а отступать некуда: мы знали, что нас пересажают, поубивают — проигрывать нельзя. Когда Майдан победил, первые дни — счастье, радость неимоверная, такой кайф! А потом — бум, и все, ты потух. И я вам скажу, что меня война спасла. Если бы кацапы не полезли, если бы я не пошел в военкомат, долго бы от этого отходил.
Мужчина рассказывает, что в армию добровольцем уходил трижды. Когда первый раз пришел в марте 2014-го, на фронт не взяли: не та военно-учетная специальность. Он остался в военкомате, был офицером мобилизационного отделения. Но в военкомате ему было скучно. Хотелось испытать себя.
— В марте 2015-го я сменил специальность на военного психолога, и меня направили в 41-й отдельный мотопехотный батальон, в Донецкую область. Тринадцать с половиной месяцев (с периодическими отпусками) прослужил в этом батальоне, — рассказывает он. — Потом в апреле 2016 года уволился. Но мы становимся наркоманами войны. Когда ты там, тебе хочется на гражданку, на свою кроватку, в тепло и комфорт. А возвращаешься — побыл, перезагрузился, и уже тянет обратно. И пусть страшно, ужасно, командир может быть дураком, приказы — идиотскими, но люди тебе там становятся близкими, такое боевое братство, ты его бросить не можешь! И так много ребят: приходят из армии, поболтаются — скучно, неинтересно. Мне вот тоже с гражданскими больше не интересно работать. Приходит какая-то женщина, жалуется, что ее бросил мужчина. Ну подумаешь, проблема! Там люди без рук и ног, тяжелейшие ранения, психологические травмы, контузии, а тут обычный быт, понимаете? Я с детства мечтал быть десантником, поэтому в 2017-м вернулся в армию — офицером-психологом, в 95-ю отдельную десантно-штурмовую бригаду.
К тому моменту Скиртач уже успел получить серьезную контузию, а за ней — посттравматическое стрессовое и тревожно-депрессивное расстройства. «Помогли» первые «впечатления» от войны:
— Контузило меня в мае 2015-го: первый бой, я подносил снаряды к гаубице (очень старая, 1960-х годов), и меня бабахнуло отдачей от нее. Когда работает артиллерия, от порохового дыма темно как ночью, ничего не видно. И я не успел вовремя отойти, меня откинуло на несколько метров. Потерял сознание, кровь из ушей. Меня привели в чувство. И даже оказалось, что мы хорошо попали по колонне россиян. Тогда надо было несколько дней отлежаться, но я вместо этого с пацанами забухал (а этого делать нельзя ни в коем случае) — отпраздновал, как мы попали по кацапам! Проявляться начало быстро: стал тупить, болела голова, не мог сосредоточиться. И с июня уже был на антидепрессантах. Прослужил еще год, но уже был не такой веселый. Еще закармливали всякими снотворными, нейролептиками…
К контузии прибавились первые смерти людей, которых я хорошо знал. Меня как психолога комбат отправлял на похороны. Приезжаешь, надо что-то объяснять родителям. Они не раз меня спрашивали: «Где вы были, когда он там стоял? А почему он погиб?» И у тебя появляется вина выжившего. Это тоже составная часть ПТСР. Становится стыдно, что ты — живой, а чьего-то сына, хорошего человека, уже нет. Но со временем я поменял свое отношение. Понял, что, раз выжил, значит, это не просто так. Я должен жить за погибших пацанов. Быть честным, не давать взятки, не нарушать правила — мы же за это и воюем: чтобы все было справедливо, все были равны перед законом.
«На войне все сконцентрировано на одной цели — выжить. За этим мы и возвращаемся: не хватает допинга»
Сейчас, говорит психолог, это уже вошло в привычку: каждую неделю кто-то из его знакомых погибает или пропадает. А первые потери врезаются в память.
— Был у меня подопечный пацанчик один, Сережа Бодуненко, — вообще не хотел воевать: «Это не моя война, я не пойду». Специально ходил в учебном лагере и пил пиво, чтобы его не взяли. Не хотел ни в какую. Потом поехал все-таки, и смотрю — классно служит! Тут мы поставили украинский флаг недалеко от сепарских позиций, обложили его растяжками — думали, они полезут его снимать. А полезли не они, а наши два дурака: Ваня Сорока, тоже добрый, простой, классный парень, и этот Сережа. Он тогда с утра ходил всех задалбывал: «Пошли посмотрим на сепаров вблизи!» Вот они пошли — и на своих же растяжках подорвались. Потом я близкого друга похоронил…
Но ладно — смерть. Самое страшное — когда без вести пропадают. Обидно, что пацаны там гниют на земле. И про это говорят многие военные: «Я не смерти боюсь — боюсь, что у меня не будет могилы и никто никогда не узнает, где я».
Алексей также говорит, что на войне сложно привыкнуть к быту. С одной стороны, учишься новому — стрелять, выживать, с другой — отсутствие элементарных удобств и условий выматывает.
— Я городской мальчик, из интеллигентной семьи, всю жизнь — по санаториям, гостиницам, — объясняет он. — В армии первый раз, извините за интимные подробности, в туалет в поле ходил. Нет душа, не можешь нормально помыться, постоянно влажными салфетками вытираешься. У меня сон чуткий, а в блиндаже все храпят. По тебе мыши бегают, это так задалбывает! И все — ты целый день вареный, ничего не соображаешь.
Истощенность из-за бытовых трудностей на войне бойцу компенсировал адреналин. Так было до возвращения в мирную жизнь.
— Самый кайф, который я испытывал в жизни, — когда идет бой, по тебе кроют из минометов или гаубиц, все бабахает, земля трещит, в блиндажах все осыпается, — вспоминает мужчина. — Хоть и не верующий, но крестишься-крестишься: «Чтоб не по мне! Чтоб не по мне!» А потом, когда у них заканчиваются снаряды, выходишь — небо донбасское, а оно такое низкое, красивое, звездное, сверчки поют, и ты живой! И все твои друзья живы! Наверное, за этим мы и возвращаемся на войну. Такая русская рулетка.
Я уволился из армии — и начало конкретно колбасить. ПТСР же развивается, когда ты возвращаешься в спокойные условия. Вот и я не вылезал из госпиталей, больниц. Не мог спать, мне ничего не хотелось. После контузии начал замечать, что забываю слова, не могу прочитать книжку, хотя без книжек не жил никогда. На этом фоне — депрессии.
ПТСР после войны можно сравнить с синдромом отмены у наркоманов (тяжелое состояние, которое ощущает зависимый человек, когда перестает употреблять наркотические вещества. — Прим. ред.). Потому что адреналин — тот же наркотик. Я ж говорил, когда ты на войне, все сконцентрировано на одной цели — выжить. День прошел, ты живой — фух, хорошо! Еще день — фух, хорошо! Живой, живой, живой! Ты все отдал там, видел трупы, кровь, приходишь, а тут — тишина и люди в кафешках. И начинается: блин, а мои пацаны же все в блиндажах с мышами. И становится стыдно, что ты в своей кровати, а они — там. Потом тебя разрывает, хочется опять туда: не хватает допинга, нужен заряд.
«Родители задалбывали тупыми вопросами, друзья стали противны. Я даже пил сам»
Психолог говорит, когда военный возвращается в мирную жизнь, часто у него пропадает радость, все становится серым. Появляется ощущение, что его никто не понимает, но все пытаются залезть в душу расспросами о войне.
— Могут быть депрессивные эпизоды — ты не можешь ничего делать: ни работать, ни читать, ни смотреть телевизор. Тебе все противно, ты замыкаешься в себе, дома. Меня бесили здоровые мужики, молодежь, которые ходят по улицам и барам. Понимаешь, что мы за это и воюем — чтобы люди жили мирно, бары работали, деньги тратились, налоги платились. Но это так, если ты здраво на все смотришь. А тут заводит. В любом словесном конфликте, если кто-то начинает пьяным умничать, первая мысль: «Что ж ты, с***, здесь, а не на войне? Там такие пацаны погибают, а ты, г***о, тут бухаешь, понтуешься!» Я, помню, не выходил на улицу, потому что знал: любой косой взгляд, не то слово в мой адрес (хотя я добрый человек по жизни) — все. Ты уже видел смерть и боишься не то что побить кого-то, ты боишься его на эмоциях убить и сесть.
Ты рычишь на всех, вызверяешься. Тебя все раздражает. Меня родители задалбывали дурными вопросами: «Ой, а почему ты такой грустный? Почему не такой, как раньше?» Ну что им объяснять? Жаловаться: «Мама, мне тяжело — у меня душа разрывается»? Они же старенькие, привыкли меня видеть жизнерадостным, деятельным, а тут я вернулся вообще другим. Мама лезет в душу, но ты ж ей не расскажешь все, понимаете? То же самое у пацанов. Тут надо, чтобы близкие были к этому готовы.
Становятся противны старые друзья. Я даже, когда приезжал в отпуск, пил сам. Потому что, если мы собирались, я с ними ссорился: гражданские тебя не понимают и становятся чужими. Они думают, что ты такой же, как и раньше, а ты уже другой. И они другие. Это твое прошлое, а настоящее — там, воюет.
У меня тогда обострилась бессонница. Я пробовал восстановить сон без снотворных, как-то решил выкинуть всю фармакологию: транквилизаторы, антидепрессанты. Никто не верит, но я не спал 11 суток! До такой степени нервная система была истощена, что не мог ни есть, ни спать, даже в туалет сходить — подходишь к унитазу, но не можешь помочиться, понимаете? До войны я таким не страдал, она усугубляет все болячки.
Тогда я пролечился в частной клинике, мозг перезагрузился — как, знаете, в компьютере кеш почистить. Это меня вытащило. Но та война — это, знаете, детский лепет по сравнению с полномасштабной. У нас были длительные периоды затишья, перемирия, я за год из батальона в 500 человек похоронил девятерых. А теперь заводят батальон — через месяц остается 30% личного состава. Остальные — ранения, смерти, пропавшие без вести и дезертиры.
«Под Бахмутом пацаны сходят с ума от того, скольких они убили»
Алексей рассказывает, что его часто спрашивали, скольких он убил. Как психолог он говорит, что на многих бойцов давит необходимость стрелять по противнику и мысли после. Не всем помогают справиться время и установка, что на войне не убивают, а ликвидируют противника.
— Очень правильно, когда есть эта установка, но таких — 30−50%. В простые мотопехотные бригады, как у меня, набрали обычных работяг, селян, — рассказывает психолог. — Многие не воины по природе, не умеют драться, в армии не служили. И тут — убить человека. Кто привык к суровой реальности, дрался село на село — таким проще. А интеллигентным ребятам сложнее всего. Они говорят: «Я никогда по лицу никого не бил, а тут меня убивать посылают». Это стандартная история.
Сейчас под Бахмутом пацаны сходят с ума от того, скольких они убили. Особенно верующие: «Ой, сколько я душ загубил! Хоть он и кацап, но все же человек». И люди уходят в себя. Парней с психическими проблемами сразу видно: печальные, несчастные глаза. Он даже если захочет улыбнуться, не сможет. Вот меня летом вызвали в госпиталь в Бахмуте: завуч школы, 27 лет. Я с ним работал несколько дней, он все: «Я же убивал. У него же дети».
И у меня спрашивали, скольких я убил. Я всегда говорил: не знаю. Бывало, в начале, когда охранял артиллерию, хотелось из гаубицы бабахнуть, дернуть за шнурок — хотелось убить как можно больше. Сейчас мне бы хотелось, чтобы я не убил никого. Какие они ни твари, они тоже люди. Не наша вина, что им заср*** мозги, что они несчастно живут.
В этот раз в Часовом Яру я первый раз в жизни увидел пленных. Шестеро вагнеровцев, привезли в больницу (пленных обязательно привозят в медпункт, они как товар для обмена наших). Я как посмотрел — маленькие, молодые, не все зеки, кто-то — за деньги. И из шестерых только один был из города — из Смоленска. Все остальные — из какого-то такого Зажопья, что я и названий таких не слышал. В этой ужасной форме. Мне их жалко, понимаете? Казалось бы, увидел — будет ненависть. А оно такое несчастное, настолько х**во живет, что приехало сюда и ему проще тут умереть. Но еще вот какая проблема: россияне на убой посылают нечисть всякую, а у нас это ребята с хорошим генофондом. Они утилизируют ненужных обществу, а мы теряем лучших.
Психолог добавляет, что на психику на войне давит буквально все — кроме быта это постоянный стресс от потерь сослуживцев, обстрелов и риска для себя. И все это не заканчивается сразу, как боец попадает домой. Из-за пережитого могут сниться кошмары, пугать громкие резкие звуки, накрывать тревога.
— На войне я уже стараюсь ни с кем не сближаться: с кем-то скорешился, он погиб — эти ребята снятся. У меня четыре самых близких друга, и все — Славы. В 2015-м привезли Вячеслава Барановского. Вся машина в крови, голова пробита. Мы за день до этого разговаривали. Мне он не снится живым — снится вот эта картина. В этом году я остальных похоронил. Человек-добряк Слава Прощенко — вместе воевали — снится по-другому: неотчетливо, но знаю, что это он, и он все время улыбается. Слава Дворницкий — вообще штабной работник, занимался бумажками. Штаб накрыли. Тяжелое ранение, не успели довезти до госпиталя. И в конце ноября погиб Вячеслав Лазаренко, мы дружили 18 лет, так торкнуло меня. Но у каждого свои сны.
Кто-то кричит по ночам. В мирной жизни многие звуки похожи на бомбежки, и кто-то падает на землю. Иногда просто хлопаешь руками — пацан под кровать забивается. Вот почему мы столько лет просили на Новый год не пускать салюты. Люди просто не понимают, что мы пережили. Ты рефлекторно ищешь, где спрятаться. Я таких историй видел немало, даже на войне. Там ты отличаешь выход от прилета, но бывает, наш миномет работает и все сидят нормально, а один — трясется. И видишь по нему, что не притворяется.
Привозили ко мне таких. Вот в апреле зашел хлопчик, плачет: «Я восемь лет на войне! Убивал этих пи****сов — все нормально. А сейчас не знаю, что со мной стало. Насмотрелся этой крови, смерти — все, я никакой. Я не воин, я не могу, что мне делать?» Таких я обычно на больничку направляю. Бывает, их приводят в порядок. А бывает, госпитали забиты, ребят держат по 7−10 дней, для реабилитации это вообще не срок. Врачи только купируют проблему.
На войне абсолютно частая история, когда живые завидуют мертвым. На позициях, когда днями не спишь, когда на тебя каждый день тонны, тонны бомб, снарядов, мин ложатся. Когда рядом с тобой человек, а тут — бах, и ни кусочка от него не осталось, потом ходят собирают его… Это настолько угнетает, что думаешь: «Да мать его **! Лучше сдохнуть уже, чем так жить». Тот же завуч, что я говорил, сошел с ума: схватил автомат и в полный рост побежал атаковать. Его повалили на землю, связали и вывезли на больничку. А там психиатр: «Кто ж, как не ты, будет воевать, сынок?» И он совсем поник. Было тяжело выводить из этого состояния.
«Понимаете, человек не может вернуться с войны. Сопьется, сколется много народу»
Уже сейчас, если бы мы работали по натовским, израильским принципам, наверное, 50% бойцов возвращать на позиции нельзя. Они отдали себя, их ресурс исчерпан, все. Особенно бывает — вот как наших ребят сейчас: вывели в Киевскую область из-под Бахмута, и там они точно так же спят в садиках, школах, по 20 человек в комнате, на полу. Да, не под обстрелами. Но это не отдых! Их всех колбасит. А еще же, помимо контузий, ранений, у всех проблемы с коленями, позвоночником, особенно кто постарше: ты в бронежилете постоянно, на себе носишь 20 кг, бегаешь, прыгаешь. Вот я всех распихал по санаториям, больницам — хорошо, что люди помогли. Когда предлагают помощь, это, кстати, воодушевляет и меня, и ребят. Они не чувствуют себя брошенными, понимают, за что воевали.
ПТСР у военных может быть разной степени и проявляться по-разному. Зависит от места, где воевал, и количества боли и ужасов, которые увидел. Но, по словам Алексея, когда все вернутся с войны, этот диагноз можно будет ставить 80−90% бойцов. Он говорит, что жить с ним можно, но научатся не все.
— Одни из этого легко выходят: спортсмены, те, у кого интересная работа, и особенно те, у кого уже есть или рождаются дети, — у них есть цель. Просто нужно время. Если в семье, в окружении все нормально, работа есть, оно само и уходит. Да, воспоминания стреляют, кошмары снятся — это до конца жизни будет. Но ты учишься с этим жить. Вот я с вами говорю — я сейчас в порядке, живу без фармакологии, стараюсь учиться, чтобы освежать мозги.
Но многие ребята этого не понимают, им проще быть несчастными, бухать, чем пойти к психотерапевту, заняться спортом. Говорят: «Что мне этот психолог поможет? У меня свое горе». Срабатывает стереотип, что стыдно быть психически больным, стыдно признавать свои проблемы, особенно мужчине. Хочется быть сильным, мужественным, а становишься размазней. И еще вчера крутой, уверенный в себе воин становится соплей. История очень частая. Если он уходит в алкоголь, начинает курить траву — ПТСР обостряется. Сопьется, сколется много народу. Очень многие так и не придут в себя. Многие умрут от рака, от инсульта, потому что все это действует на организм.
Понимаете, человек не может вернуться с войны. Вот вспоминаю, как мы до нее классно жили. У меня клиенты, деньги, машина, квартира, путешествия — все было. А сейчас, я вам скажу, несмотря на все горе, что я пережил, война останется самым ярким воспоминанием. У меня и у всех ребят, кто на ней был. Надо только научиться изменять свое отношение ко всему, что ты там увидел.
