Новые власти Мариуполя гордятся темпами восстановления города. Во дворах, где еще недавно жили десятки тысяч мариупольцев, сейчас пустыри — там закладывают фундаменты под новые ЖК. Пророссийские власти решили снести как минимум 459 зданий, пострадавших от бомбежек и горевших весной 2022 года, — свежие распоряжения о сносе выходят каждый месяц.
Жителей, которые остались на оккупированной территории, трудоустраивают в стройбригады. Студенты из российских регионов приезжают Мариуполь, чтобы ускорить «большую стройку». Местное телевидение снимает репортажи о тех, кому вручают ключи от квартир в новых многоэтажках.
О том, что во дворы уже заехали экскаваторы, многие украинцы, покинувшие Мариуполь, узнают от знакомых знакомых или из городских телеграм-каналов. Они опознают на фотографиях обломки своих многоэтажек и пишут: «Это мой дом». «Вёрстка» рассказывает несколько историй жителей таких домов.
Александра, Металлургов, 133а
В доме №133а по улице Металлургов я жила с самого рождения вместе со своими родителями и старшим братом. Наша квартира — трешка на первом этаже. Вся жизнь мамы и папы была в ней: они работали с утра до ночи 20 лет на одной и той же работе, чтобы сделать хороший ремонт и обустроить все комфортно, уютно.
Заходишь в квартиру — и сразу видишь детскую комнату, которую мы делили с братом, окна и плотные лиловые шторы. Наверное, брата не очень устраивали эти девичьи оттенки, но так уж выбрала мама.
Вся квартира была в маминых картинах — она рисовала людей, города, животных, это было ее хобби. А папе нравилось из разных стран привозить монетки, и он складывал свою коллекцию в книжечки. В комоде хранились альбомы с нашими фотографиями — наверное, за все годы их скопилось штук 30.
Мы не очень-то ладили с братом, но делили одно пространство. На полу у нас лежал белый пушистый ковер, а вдоль подоконника тянулась белая столешница — одна сторона принадлежала мне, а вторая — брату. И двухъярусная кровать.
Мое любимое место — у себя на кровати, наверху. Огромное белое одеяло — накрахмаленное, холодненькое, и много подушек. Мне хотелось жить наверху, но потом я пожалела: в нашей комнате солнце нагревало кровать, и было очень жарко.
Пять лет назад я сильно увлеклась чтением. Все началось с того, что в школе на уроке английского нам задали сочинение о любимом писателе. Мне нечего было в нем сказать, а моя одноклассница прямо подготовилась, еще и принесла книгу на урок — «Пятую волну»… Я взяла ее почитать, а потом купила вторую часть, третью…
С тех пор, когда мама давала мне деньги в школу, на мелкие расходы, я стала их откладывать, чтобы купить фантастику. В нашем районе не было книжных магазинов, и я делала заказы в Instagram, а потом ждала, когда книги придут ко мне на почту в «Сiльпо» (украинская сеть магазинов) — это рядом, пару дворов пройти.
Вообще все было близко. Школа — в соседнем дворе: я выходила на уроки без пяти минут и добегала к звонку.
Начало войны родители встретили на заработках в Чехии, так что обстрелы Мариуполя мы с братом переживали вдвоем: только благодаря ему я и выжила. Он выходил на улицу под бомбежками, добывал еду, торопил меня, когда срочно нужно было спускаться в подвал. Там, кстати, была детская комната. Чтобы не сидеть с бабками, я играла с младшими в карты — в «Монополию».
Мы звонили родителям с красной четырнадцатиэтажки рядом с домом, откуда ловила связь. Вскоре в нее попал снаряд — все балконы повисли.
В дом бабушки тоже попал снаряд. Они с дедушкой до сих пор без вести пропавшие. Наша машина, припаркованная возле их дома, повредилась так, что на ней было невозможно куда-то уезжать.
В одну из квартир нашего дома, которая пустовала, залетел осколок. Никто не смог открыть дверь, чтобы потушить огонь, — пламя пошло дальше по дому. Из 90 квартир не сгорели примерно пять. В соседних домах где-то вертикальной полоской шли сгоревшие квартиры, где-то горизонтальной. А у нас — весь дом целиком. Обидно.
Мы узнали об эвакуации в Володарск и пришли к автобусу. Взяла с собой 20 тысяч гривен в лифчике. Российские военные стали проверять телефон моего брата — нашли украинские новости и сообщения от сестры, которая хотела пойти в тероборону. Обвиняли его в национализме, угрожали расстрелом, тюрьмой. Но потом отпустили.
Я уехала в Польшу. В квартире осталось все, кроме денег и документов. В том числе фотоальбомы, которые хранились в комоде, — мама больше всего по ним ныла. А мне особенно жаль книги.
Недавно мама мне рассказала о сносе красной четырнадцатиэтажки. Она упомянула, что наш адрес следующий: так я и узнала, что нашего дома больше не будет существовать.
Я не почувствовала, в принципе, ничего. Покидая нашу улицу, я оборачивалась и видела, как дом горит, как рядом стоят пять танков, а весь двор в осколках. Эти эмоции ничего теперь не переплюнет.
Папа иногда говорит: «Поедем в Мариуполь». А я думаю: «Куда? На сгоревшую коробку, чтобы я там и умерла на месте?» Теперь все обугленное, разбитое.
Владислава, Куинджи, 130
В квартире на Куинджи я когда-то жила со своей бабушкой, а потом поступила в вуз, уехала в Харьков и приезжала в гости уже во время каникул. Несколько лет назад к бабушке переехала моя мама, и квартира стала семейным гнездышком для нас.
Когда я приходила во двор, часто видела на лавочке соседку, и она говорила: «У меня есть ключ от подъезда, давай я тебе открою». Заходишь в подъезд, стены облицованы плиткой лавандового цвета. Наш этаж — седьмой. Как попадаешь в квартиру, слева видишь коридор, а справа — комнату, где в разное время жили то я, то мама, то моя сестра. Чтобы попасть туда, нужно было пройти сквозь шторку из деревянных висюлек. В комнате — журнальный столик, диван и рабочий стол, за которым я делала уроки, когда еще ходила в школу. Здесь я оставила часть своих вещей после переезда в Харьков. И когда уже мама поселилась в этой комнате, бабушка все ругалась: «Сделайте что-то со своими вещами, уже некуда складывать».
Балкон тоже был доверху забит вещами, а его достопримечательностью были немецкие сани. Еще две вещи из Германии дома — это белый сундук, где бабушка хранила свою одежду, и большой шкаф.
Бабушка учила детей в младших классах русскому языку, а дедушка был военным, поэтому они много путешествовали в советское время — не только по Германии, но еще по Туркмении, например. А в какой-то момент они приехали в Мариуполь, где у бабушки жили родные, и она не захотела больше никуда уезжать. Так и остались.
Потом дедушка умер. Мы собирались в бабушкиной квартире все вместе, и ей уже не было скучно или одиноко. В такие дни жизнь кипела.
Бабушка говорила: «Я как наседка. Я бы своими крыльями вас всех обняла и приголубила». На свой день рождения бабушка любила накрывать большой стол, достать свой сервиз… В маленькой гостиной оказывались одни женщины: мы с сестрой и мама с бабушкой. Стоял галдеж, и это было похоже на шабаш!
Когда началась война, я не смогла вернуться Мариуполь из Харькова: транспорт ходил плохо, передвигаться по стране стало сложно и опасно.
Тот март выдался холодным, коммуникации перестали работать из-за обстрелов, и бабушка мерзла в квартире. Я просила ее всегда держать документы при себе, соблюдать правило двух стен — прятаться в ванной или в коридоре, иметь рядом запас воды. Но вода не помогала: готовить было не на чем и негде. Иногда соседи приносили еду с костра. Лекарства, которые бабушка должна была принимать каждый день, закончились.
Бабушка была дома, когда в нашу девятиэтажку прилетел снаряд. После авиаудара она упала и сломала ключицу. Она долго звала на помощь, пока соседи ее не услышали. Выломали дверь, чтобы принести ей еду. Когда бабушку потом эвакуировали из дома, выносили ее на одеяле. Дома горели.
От обстрелов бабушку удалось вывезти в Мангуш, к сестре. В ту же ночь бабушка умерла. Точную причину мы не знаем. Но по симптомам похоже на инфаркт.
За стеной нашей квартиры образовалась пропасть вместо соседской трешки — это обнаружила сестра, когда вернулась позже в дом за вещами. Все вещи были разбросаны. Бабушкин немецкий сундук украли мародеры вместе с другим ценным. Я просила забрать свое синее платье в белый горошек. Очень хотелось забрать фотографии, которые хранились за стеклом в бабушкином серванте, но сестра сказала, что растерялась: не понимала, за что браться, где искать вещи.
В последний раз я разговаривала с бабушкой по телефону 3 марта, и она сказала мне: «Вот я родилась во время войны и во время войны умру». А я ее пыталась успокоить и отвечала: «Ну что ты такое говоришь! Скоро все закончится».
Дмитрий, Бульвар Шевченко, 87
В 1998 году родителям удалось поменять свою двухкомнатную квартиру на трехкомнатную, и мы вместе въехали в новую девятиэтажку на улице Металлургов. Для мамы это событие было очень символичным: раньше на месте девятиэтажек
были частные дома, и мама провела детство как раз там. По соседству до сих пор стояли две акации, которые росли еще во дворе моего деда.
Наша квартира на третьем этаже. Часть окон выходят на транспортную развязку, на пересечение проспектов — Металлургов и Шевченко, а часть — во двор. Мне всегда это место нравилось тем, что возле дома много взрослых деревьев, много тени — это тебе не голые новостройки.
Нам стоило больших усилий переделать балкон, расширить, но мне всегда так нравилось, что он выходит во двор и упирается прямо в деревья! То есть ветки буквально в полуметре от окон. Родители вынесли на балкон холодильник, поставили раскладывающийся столик. Но в основном мы выходили туда просто свежим воздухом подышать — хотя для Мариуполя это, конечно, очень условное выражение, потому что «Азовсталь» совсем рядом.
Конец 90‑х — не очень хлебное время, и я старался помогать отцу обустроить нашу квартиру после переезда. Хотелось создать уют. Места для всех наших книг не хватало, и мы с отцом сделали большие стеллажи в коридоре.
Когда мы переехали в квартиру, мы с моей младшей сестрой жили в одной комнате. У нас разница шесть лет, и когда сестра стала подрастать, я уже начинал работать и приходил домой разве что ночевать. Мечту о личном пространстве мне пришлось уже самостоятельно воплощать позже. Свою собственную квартиру я купил в соседнем дворе, а потом и сестра уехала в девятиэтажку поблизости. А родители остались жить с бабушкой.
Во время праздников мы собирались все вместе в зале. Как чей-то день рождения — маме обязательно нужно было открыть один из фотоальбомов и прокомментировать что-нибудь! Папа занимался фотографией, и у него все пленки были собраны в одном месте. По снимкам можно было буквально пересказать всю нашу семейную историю. Вот я родился, вот я рос… Большие советские альбомы были заполнены кадрами, и это была большая ценность.
Еще ценное — фарфоровый сервиз из Бельгии и набор вилок и ложек. Родную сестру моей бабушки во время ВОВ угнали на работу в Германию. Она вышла замуж и осталась жить в Бельгии. Когда была возможность, сестры навещали друг друга. Бабушка очень гордилась этой посудой. Для нас тарелки, которые просвечиваются на свет, были в диковинку. Пастельные тона, розовые и голубые цветы. Бабушка доставала сервиз по особым поводам — на день рождения или на Новый год.
В 2021 году я поехал работать в Киев, и мама дала мне с собой вилку и ложку из нашего семейного набора — самое необходимое на новом месте. Пару лет назад какое-то внутреннее чувство у меня появилось. Не могу сказать, что меня сподвигло, какое-то шестое чувство… но я стал оцифровывать семейный архив. Сначала обычным сканером, а потом приобрел специальный сканер для фотопленки. Мне говорили: «Чего ты возишься с ними? Время есть». И весь наш архив я оцифровал к концу 2021 года. Вернул родителям последнюю партию альбомов — и началась война.
Мама выехала из Мариуполя в Киев в апреле прошлого года — успела до того, как в доме начался пожар. Отец остался в городе: не захотел бросать дом своих родителей и их хозяйство в пригороде.
Из-за обстрелов в нашем доме все расплавилось, даже бетон полопался. Мама забирала из квартиры только самое необходимое и приехала совершенно без ничего.
Все наши альбомы сгорели.
Мои вилка и ложка в Киеве — это все, что сохранилось из бабушкиного набора.
О том, что наш дом сносят, я узнал из пабликов о Мариуполе, на которые подписался, чтобы сохранять в личный архив изображения старого города. Девятиэтажку, где жила сестра, тоже снесли.
Сожженный Мариуполь я видел только на фотографиях, а во сне я до сих пор хожу по местам, которых больше нет. Продолжаю жить в прежней реальности. Я не могу смириться, что нет домов, где жили мои друзья. И друзей уже нет.
Я смотрю на снимки и пытаюсь найти тот ракурс, откуда видны акации. Но судя по тому, что экскаваторы превратили наши кварталы в пустырь, акации не пожалели. Это было бы слишком…
Наталья, Митрополитская, 56
Дом, в котором жили мои бабушка с дедушкой, был построен еще до Второй мировой. Знаю, что он попадал под бомбежки тогда, в 40‑е, но потом его восстановили.
А через три года после окончания войны в этом доме родился мой папа — и жил там всю жизнь.
Я приезжала на Митрополитскую в гости к бабушке с дедушкой и гуляла там с соседскими детьми, лазила по деревьям, ела шелковицу. Бабушка жарила сырники на завтрак, и мы выходили все вместе во двор и завтракали на лавочках под большим тополем. Всем двором ели, кто был не занят.
Когда мне было девять лет, бабушка умерла, дедушка остался один в квартире. Мы с родителями навещали его. Потом и дедушка умер, но квартира все равно не опустела.
В студенческие годы мы проводили там молодежные тусовки. Собирались с друзьями, веселились, танцевали, играли, пили пиво и дурачились. В этой компании был молодой человек, с которым мы начали встречаться. Я вышла за него замуж — и в этой квартире позже родился наш сын.
Пока ребенок рос, мы обновили ремонт, но бабушкину антикварную мебель не меняли: остались два шкафа, два комода и тумбочка под телевизор.
После 2014 года мы выехали в Казахстан, а в квартире стали жить то папа, то мама. В последний раз я была там два года назад — как раз когда приезжала к папе на день рождения. В тот день мы поехали всей семьей на море. Я, мама и папа. Купались и загорали, а потом обедали втроем на берегу моря. Вот так прошел день.
Когда началась война, родители поставили во дворе мангал, чтобы готовить еду: ровно на месте, где в детстве, под тополем, мы ели бабушкины сырники. Тополь до этого момента не дожил, его спилили.
Именно на том же месте папа и погиб, когда прилетел снаряд. Мама в этот момент отошла в квартиру за кастрюлькой, это ее спасло.
После смерти папы мама еще месяц просидела в подвале соседнего дома. Она говорит, что в нашем дворе было 11 воронок, когда она покидала город. Сначала она оказалась в Таганроге, а потом приехала к нам в Казахстан.
И игрушки сына, и техника, и мебель — все жалко, но все восполнимо. Самое дорогое — картины папы. Он писал на холсте — пейзажи, портреты. Ужас как жалко. До последнего надеялась, что смогу их забрать, но теперь уже все. Остались только фотографии.
О том, что дом будут сносить, мы узнали от знакомых знакомых. Больно и горько понимать, что ты туда больше не приедешь. Я бы очень хотела вернуться в город, когда его освободят, и попасть к папе на кладбище. В доме на Митрополитской он родился — дом его и забрал.
Мария, Латышева, 35
В дом на Латышева мы переехали вместе с родителями, как только его построили в 80‑м году — он был первым из шести домов в том районе, которые стояли коробкой. Мы въехали в нашу двушку на 8 марта, когда мне было пять лет.
Самое яркое воспоминание из детства о нашей квартире — как отмечала день рождения, 13 лет. Торт, ситро, подружки. И вот папа заносит домой щенка колли, малюсенького. Белая буханка хлеба стоила 22 копейки, а щенок с родословной — 140 рублей, то есть баснословная сумма.
Я давно мечтала о щенке, но отец считал, что собака не игрушка, и ребенок должен подойти к этому со всей ответственностью. Так что еще за пять лет до этого дорогого подарка папа поручил мне тщательно изучать породы. Я писала в редакцию журнала «Юный натуралист» и спрашивала у них советов, они мне отвечали на серых листочках А4, с текстом на печатной машинке. Когда я остановилась на колли, помню, папа мне сказал: «А теперь напиши „Юному натуралисту“ и попроси рекомендации, как воспитывать щенка именно этой породы». В общем, папа думал, что мое желание пройдет, но я продолжала изучать тему и мечтать.
После того как мне наконец подарили щенка, мою Джину, я стала с ней очень серьезно заниматься — подолгу выгуливала ее по району, водила на дрессировку. Это время было моим самым счастливым. У меня даже был альбом, в котором я рисовала свою собаку.
Когда я выросла, мы с родителями сдавали нашу квартиру какое-то время. Но я всегда знала, что могу вернуться туда в любой момент. Так и получилось. Я вернулась туда уже со своим мужем и с кошкой, Масей. Ее мы выбрали очень спонтанно, совсем не так, как я когда-то заводила щенка — просто увидели котят на сайте объявлений. Но Мася мне стала как ребенок. Помню такой эпизод: стою на кухне в халате тигровой расцветки и варю ей кашу на молоке, а она сидит в моем кармане и ждет, когда я ее накормлю.
Из окон нашей квартиры на первом этаже были видны дома напротив — такие югославские коттеджи и новое здание почты. Если заглянуть в окна, было видно, что ее пока только обустраивают — даже полок не было.
В Мариуполе последние года три вплотную занялись озеленением. Власти давали бюджет на облагораживание, и дворы соревновались между собой — у кого красивее. Мне очень нравилось, каким стал наш двор. Для детей сделали детскую площадку с безопасным покрытием. Мы с соседями посадили во дворе красивые цветы. Я подбирала растения так, чтобы они как можно дольше цвели. И миниатюрные цветы, и бордюрные, и можжевельники, и разные сорта тюльпанов — и сиреневые, и двухцветные. Меня вдохновил парк «Веселка» в восточной части Мариуполя, который не так давно облагородили.
Чтобы ухаживать за клумбой, мы через окно нашей квартиры вытаскивали шланг. В начале февраля 2022 года на подоконниках посадила помидоры на рассаду, чтобы потом отвезти их к маме — у нее есть участок.
У меня торговое образование, но я всегда выбирала работу, ориентируясь на то, что мне по душе. 15 лет назад, например, я продавала машинки и вязальное оборудование в Санкт-Петербурге в магазине «Мир шитья». Это был не просто магазин, а салон — и сотрудники очень хорошо разбирались в том, что продают. Это захватило меня.
У нас была скидка на продукцию, и я приобрела хорошую швейную машинку, которая и тогда, и сейчас стоит в рознице 1000 долларов. Взяла вышивальную машинку, вязальную.
В общем, так в нашей гостиной появилась моя мини-мастерская. Я сшила мужу три вышиванки, себе — две. Давнему другу по Facebook, который с 2014 года в «Азове» и сейчас в украинской армии воюет, сделала узоры рунами. И двухлетнему мальчику в Чернигов отправляла черную вышиванку. Но я шитьем не зарабатывала, это хобби.
Дома я мастерила за старым дубовым столом, немецким — его еще моя мама покупала. Полированный, коричневый. На нем все помещалось, и было очень удобно делать выкройки.
Мы с мужем часто проводили время вдвоем, и в нашей квартире даже как-то не было особого места, где обычно бы собирались друзья. Мы с ним вегетарианцы, мы не пьем — и это уже как образ жизни, который как будто не располагает к шумным встречам, застольям. Тем более что я в свободные минуты шью, а муж — часто на работе, на СТО в трех минутах ходьбы от дома, через балку.
Лет пять мы собирались сделать ремонт в квартире и вот наконец решились. Целый год своими силами прокладывали теплый пол, подключали умные розетки. Муж так тщательно подбирал все стройматериалы… В прихожей стояли пока не распакованные мойка, зеркало с подсветкой. А потом нас пришли освобождать.
В ванной, где уже успели сделали ремонт, мы месяц прятались от обстрелов вместе с кошкой и сидели на коробках.
Во дворе, возле клумб и детской площадки с безопасным покрытием, стоял танк с надписью ДНР, крутил башней и стрелял то по одному дому, то по другому. 2 марта было первое попадание в наш подъезд.
Кошка в один день стала вырываться из ванной наружу — мы восприняли это как сигнал и спустились в подвал. Протиснулись туда в зимней одежде, в щелочку между трубами — хорошо похудели. Я сбросила 23 кг, муж — 22. И Мася совсем легкая стала.
Пока я сидела в подвале, я молилась: «Если что, хай лучше насмерть, без мучений». Я понимала, что если нас ранит, никто не окажет помощь. Нам сильно повезло выбраться оттуда на своих ногах.
В начале апреля вышли из Мариуполя пешком. В пасмурное утро из-за горящих домов казалось, что на улице светлее. Горели пластиковые окна, пластиковая обшивка балконов — и эти горящие пузыри падали с верхних этажей на голову. Я точно знаю, что были люди, которые буквально горели в своих квартирах, потому что не могли спуститься в подвал. И в воздухе стоял весь этот запах.
Я уходила и видела брошенных собак на привязи в частных домах, мне было их очень жаль, но было страшно лезть к ним.
Через месяц мы вернулись во двор, чтобы понять, что уцелело. На месте наших домов, которые стояли коробкой, ничего не осталось, пустырь. На мои клумбы с балконов попадали старые вещи.
Фотографий квартиры в телефоне не сохранилось. Перед фильтрацией мы без разбора удаляли все — чтобы не нашли, например, контакты моего друга, служащего в «Азове», которому я шила вышиванку. Нам удалось пересечь границу, сделать документы для кошки, а потом уехать в Венгрию.
Из здания «Новой почты», которое виднелось из нашего окна, весной прошлого года устроили морг — туда стаскивали тела. Когда могли хоронить, хоронили прямо под окнами. Лопаты не у всех были — ковыряли как могли, чтобы хоть присыпать чуть-чуть могилу.
Недавно я узнала, что сейчас в этом здании — магазин с мясным отделом, с вывеской «Колбаскино». Не знаю, о чем думают мои бывшие соседи, когда теперь приходят туда за едой.