288 тысяч сирот в России ждут своей очереди на жилье. Оно положено им по закону — по выпуску из детского дома. Но реальность такова, что ждать квартиру приходится годами: почти никто не получает ее в 18 лет, все чаще — после 25, а кто-то — лишь к 30. В мае этого года Госдума нашла «решение» проблемы: предложила «в приоритетном порядке» обеспечивать жильем тех сирот, кто согласится участвовать в боевых действиях в Украине. Рассмотрение законопроекта, предложенного комитетом по вопросам семьи, женщин и детей, прошло быстро — уже через 11 дней после принятия депутатами его одобрил президент.
Российские СМИ часто пишут о помилованных заключенных так: «искупил кровью свое преступление». А вот теперь через кровь предлагают пройти и сиротам. Это неудивительно: вчерашние дети, редко помнящие своих родителей, не имеющие в своем окружении, как правило, значимых взрослых или наставников, возможно, еще беззащитнее зэков. Представители власти, государства говорят им: «Сходи на полгода. Будет зарплата 200 тысяч, будет жилье». Какие у них есть знания, какой опыт, какое место в жизни им уготовано, чтобы они могли отказаться? Встреча с насилием им не страшна: жизнь в детском доме полна его, оно привычно.
Страна нашла людей, которых ей не жалко. И очень редко рядом с ними оказывается тот, кто способен объяснить, что в действительности им предлагают. Тот, кто может хотя бы предложить взвесить решение.
Корреспонденты «Новой газеты» нашли в Красноярском крае пятерых сирот, которых так или иначе убеждали подписать контракт с армией. Двое из них были на фронте, один все еще остается там. Во всех случаях власти пытались воспользоваться и успешно пользовались их слабостями и зависимым положением.
Мы ехали в командировку, чтобы написать именно об этом. Но получилось иначе. Получилось — об отсутствии ценности жизни, о праве сильного и о том, что рядом с нами, по тем же улицам, ходят никому не нужные люди, даже иногда себе. Ничьи мальчики.
От редакции:
В этом тексте собраны разные люди. С разными взглядами, поступками, преступлениями, жизненным опытом, со своими долгами перед Богом и людьми, многие из которых неоплатны. Но с одинаковой судьбой. Просто кого-то она провела чуть дольше по пути жизни, отмеренному им, а кому-то, возможно, подобный путь еще предстоит.
Будут те, кто скажет, что предоставлять слово кому-то из них не стоило… Слишком ужасное это слово. Приносящее боль тем, кто ее не заслуживает, слишком иногда отвратительное слово…
Впрочем, право голоса им не предоставляли никогда, и скорее всего поэтому все случилось именно так, как случилось или еще случится.
Право каждого читателя — думать так или иначе, да и оценки давать. А наша работа — просто рассказывать, пусть и в ограниченном формате подцензурного слова (именно поэтому мы и называем не все имена).
«Последний близкий человек»
Пошедшее трещинами кирпичное общежитие, за которым начинается промзона. Напротив — заброшенное здание с выбитыми окнами, но зачем-то недавно застеленной крышей. Квартал политехникума — депрессивное межрайонье Ачинска, нагромождение общаг, заборов и гаражей.
Егор Слащинин выходит из замызганной, покрытой остатками бумажных объявлений металлической двери. Рядом с ней зияет дырка от вырванного домофона. «Пойдем», — говорит он, кивая в сторону входа.
За дверью начинается общага. Общага — это мир тусклого света, смеси запахов сырости, ветоши, жареной рыбы… На стене при входе — большая надпись синим баллончиком: «Я не из лучших детей, но ты лучшая из мам». Поверх нее нарисовано сердечко. Рядом стоят коляски.
Егор снимает в общаге комнату площадью 7 «квадратов» за 7 тысяч рублей в месяц. Он останавливается в коридоре, чтобы покурить. «Не люблю, — говорит, — когда накурено в комнате». Невысокий темноволосый парень с глубокими карими глазами. Рядом с ним молчаливо, не отрываясь от телефона, курит молодой человек в спортивном костюме. Егор не говорит, что это его брат Антон. Лишь позже он расскажет, что брат приехал из Красноярска погостить — может, на неделю, может больше: в Красноярске Антона ничего не держит, жилья у него нет, недавно он вышел из тюрьмы. Но пока мы даже не здороваемся.
Егору 21 год, и то ли с трех, то ли с пяти лет он рос в детдоме.
— Я точно не помню, как попал туда, — говорит он, усаживаясь в комнате в старое мягкое кресло. — По-моему, дедушка нас с братом в машину посадил и туда увез. Мамка бухала, а у бати была начальная стадия туберкулеза. У него была возможность поехать в Красноярск вылечиться, но когда нас забрали, он мамке «пилюлей» вставил и просто забил на лечение. Запустил болезнь и в 46 лет умер.
Как умерла мама Егора, он не знает. Брат рассказывал, что ее убили, а от родственников, с которыми он почти не общается, Егор слышал, что она замерзла в своем доме в селе Шарыпово. Сам он считает, что мама «умерла от пьянки».
— Меня воспитал детский дом. Он сделал меня мужиком. Я был трусом, боялся драться. А там было много конфликтов, — рассказывает он. — Помню, мне было лет двенадцать, и у нас комната была большая — человек на десять. И пацаны просто начинали меня унижать, материть, доходило до драки. Все против меня. На душе было паршиво, потому что за себя постоять не мог. А сейчас наоборот. Здесь, в общежитии, сразу сказал мужикам: не дай бог я увижу, что на моем этаже кто обидит девушку или женщину, я не посмотрю — в морду дам.
Егор действительно обошел всех мужиков на этаже и всех предупредил, чтоб не буйствовали. А когда приехал Антон, обошел и предупредил еще раз — чтобы не оставляли вещи без присмотра: брат сидел за воровство.
— У Антона сложный характер. В интернате он мог спокойно у меня еду отобрать. А иногда, наоборот, мог поделиться едой. Он отсидел три года. Я сразу в общаге людей предупредил, чтобы за ним был глаз да глаз, потому что он сворует, и никто не заметит. У него было восемь эпизодов. — Егор на секунду задумывается. — После интерната он не сильно изменился. И если мне что-то не понравится, я могу его спокойно отсюда выгнать, и мне будет по фигу, какая там погода на улице.
Брат все время, пока мы разговариваем, стоит в коридоре на этаже, у подоконника. По комнате бегает серый котенок Доча. Ластится к ногам. Егор взял котенка по объявлению — «чтобы живое существо дома было». Кормит куриными головами.
У самого Егора, впрочем, тоже есть проблемы с законом: он на условном сроке по приговору суда. А вместе с приговором ему поступило и предложение «очиститься», отправившись в зону боевых действий…
«Даже водка не поможет забыть»
— Жизнь у меня сложилась не очень хорошо, — констатирует парень. — Статья 318 — это нападение на сотрудника полиции при исполнении. Я был в состоянии алкогольного опьянения. На ногах кое-как стоял. Всего не помню. Попытался через забор какой-то перелезть, вышел дежурный, словесная перепалка. Я его схватил за форму, он заломал меня, повел в участок. Там они с участковым меня пытались успокоить, а я дальше начал бушевать. Короче, ударил участкового по лицу и десять раз по ноге пнул. Потом меня закрыли в вытрезвитель. И все. Я оттуда через два дня вышел, думал, ничего не будет, а через месяц узнал, что на меня дело завели.
То ли по незнанию законов, то ли по простоте душевной, но вряд ли по злому умыслу Егор, когда в Ачинске велось следствие, уехал в Москву — работать на шоколадной фабрике. В Москве, говорит, ему понравилось. На Красную площадь ходил. А с зарплатой его кинули — он и не сомневался, что так будет: понял сразу, когда работодатель забрал у него паспорт. Давали только 2000 рублей в неделю на еду и бесплатное место в общаге.
— И вот работаю я на фабрике, а должен быть в суде. Подали меня в розыск, в Москве задержали и увезли этапом до Абакана. В «столыпине». Там — в СИЗО на три месяца. Суд вынес два года условно.
Когда Егор пришел во ФСИН вставать на учет, ему и предложили контракт с армией.
— Все судимости, говорят, снимаются. Еще у меня с детского дома стоит диагноз «умственная отсталость», и из-за него я не могу сдать на [водительские] права, сложно на нормальную работу устроиться. Его тоже пообещали снять. И зарплату — 250 тысяч в месяц и 150 тысяч «путинских». Хотя я даже «срочку» не служил: врожденный порок сердца и плоскостопие, — рассказывает он. — Но я сразу пошел в военкомат, и там мне дали бумаги на медкомиссию.
Егор говорит, что понимал: ему, возможно, придется погибнуть. Но в голове стучала другая мысль.
Он запланировал, что отпишет одному из друзей родительский дом в родном городе Шарыпово, чтоб у того было жилье, а деньги — сколько уж продержится на фронте — завещает получать брату. Антон, впрочем, от такой идеи оказался не в восторге.
— Я хотел заработать ему на жизнь, хотел состояние ему сколотить. А он меня стал отговаривать: говорил, что я у него последний близкий человек и что если меня убьют, то он не переживет… А я ему: «Будешь купаться в деньгах». Детдомовский психолог, Николай Николаевич Щербаков, тоже узнал и стал отговаривать. Он говорил: «Ты туда идешь людей убивать». И вот это я осознал. Думал ведь, что поваром там буду — я по образованию помощник повара. Но если людей буду убивать, то у меня это воспоминание на всю жизнь останется, тяжело будет с этим. Даже водка не поможет забыть. На медкомиссию не пошел, в общем.
Подсобил в осознании и сосед Сергей, вернувшийся в общагу из зоны боевых действий с контузией. Он рассказал Егору, что там, на передовой, каждый день бомбежки, «даже посрать спокойно нельзя».
— Он очень переживает. Каждый день пьет, сутками может пить. Рассказывает, бывает, аж до слез. У него часто настроение меняется — то хорошее, то плохое. Вспоминает, как стоял с автоматом и в тепловизор увидел человека с гранатометом. Говорит, нажал на курок и попал. С первого раза положил его. У него на счету три человека, — делится Егор.
В день нашего разговора Сергей уехал «отдыхать». По словам Егора, у соседа после возвращения с передовой появилось много друзей, и он охотно сорит деньгами. «Но когда деньги закончатся, все они от него отвернутся».
— Мне кажется, почти все молодые ради денег туда идут. Как я понял, это Россия [начала спецоперацию], — говорит Егор. И дополняет: — Но я считаю, это все закончится в нашу пользу. Украинцы рано или поздно сдадутся. Путин — молодец, он же сказал, что в случае чего нажмет на кнопку. Я считаю, это он правильно сказал. Припугнул. Не стоит на нас нападать.
«С лагеря ушло 250 человек»
Антон неожиданно сам предлагает поговорить. Если Егор уверен, что это он помогает брату, то Антон считает иначе.
— Когда я сюда приехал, зашел, мне прям стыдно стало, как брат живет. Все было в пыли, все грязное. Я сам лично отмывал, — говорит он. — В Красноярске я работал сборщиком вентиляционных систем, зарабатывал 75 тысяч рублей в месяц, снимал с напарником хорошую квартиру трехкомнатную. Вся мебель была, и холодильник постоянно был полный продуктов. Жить в общагах — это не мое, я сейчас здесь просто потому, что мне некуда идти.
Холодильник у Слащининых ныне пустует. Егор еще только планирует выйти на работу — чистить крыши, обещают 2000 рублей в день. Антон недавно потерял работу в Красноярске из-за решения поехать к брату, с которым они не виделись до этого восемь лет. Он подчеркивает, что отговаривал Егора идти. Сказал ему прямо: «Не вздумай, тебе что, контракт важнее, чем родной брат? Ты самый близкий человек, который у меня остался». И Егора вроде бы проняло.
Самому Антону тоже предлагали контракт. Не с армией — с ЧВК Вагнера. А начался его путь к этому предложению после выпуска из детдома. Антон вспоминает, что поступил в Красноярске в колледж на плотника и даже смог отучиться, но работать ему не слишком хотелось.
— Не работал, вообще не работал. Начал заниматься преступной деятельностью, воровать, грабить. И меня закрыли на 3,5 года общего режима в исправительную колонию № 31. Находиться там тяжело было. Меня поддерживали всего два человека: психолог Николай Щербаков и двоюродный дядя. Они присылали письма. А брат мне не писал, хотя я так хотел получить от него письмо… И вот туда к нам приезжал Пригожин со своими охранниками. Нас всех выстроили на плацу. Пригожин подходил к каждому. Ко мне подошел и говорит: «Как тебя зовут?» Я говорю: «Антон». - «А по отчеству?» - «Витальевич». Он говорит: «Антон Витальевич, ты не желаешь контракт подписать?» Я говорю: «Нет, не желаю, потому что мне жизнь дороже. И я не уверен в том, что вернусь обратно. Мне год сидеть осталось». Он говорит: «Ну все, я услышал». И пошел дальше всех спрашивать. С лагеря ушло 250 человек…
Антон говорит, что Пригожин обещал хорошие деньги. Контракт предлагал на полгода. Говорил, что свобода будет, не будет судимости.
— Но я не верю, все равно где-то есть бумажка эта, что ты отбывал срок, она никуда не денется. Я сразу для себя решил, что нет — на *** не пойду. Я же знаю, что там будет: убьют меня, и все. В тюрьме, слава богу, не было давления — никто не заставлял контракт подписывать. Но если будет мобилизация, тогда да — сто процентов всем придется идти. Никуда не деться, понимаете?
Пока же оба брата планируют начать работать, обзавестись семьями и детьми. У Антона, впрочем, семья уже была, даже есть пятилетняя дочь, но жена ушла от него, когда он сел в тюрьму.
— Я сейчас хочу, чтобы у меня была семья, хорошие дети, жена, работа. Чтобы у меня была машина, дом свой. Хочу, чтобы все в дальнейшем хорошо было. И у брата так же, — говорит Антон. И добавляет, что они ищут 19-летнюю родную сестру Леру, которую до этого никогда не видели.
«Я бы не смог»
В комнату Егора заваливается высокий, под два метра ростом, веселый парень. Увидев камеру, он со смехом предлагает угадать свой возраст, и хотя меньше 25 на вид ему не дашь, оказывается, всего 16. С братьями они курят, серфят в интернете.
На одном из видео бойцу отрезают голову. Антон и гость смотрят на это с удивлением и спорадически гогочут: «Охренеть!» Егора, кажется, одолевает паника. Он выходит в коридор, закуривает и долго смотрит в окно. Потом начинает ходить туда-сюда.
— Нет, я бы не смог, я бы не смог, — говорит он, выдыхая дым. — Убить человека — может быть. Но отрезать голову…
Вышедший покурить Антон уточняет:
— А если прикажут?
Егор задумывается, секунд двадцать теребит сигарету.
— Я бы не смог, — говорит он, опустив глаза.
В промерзшем автобусе Ачинск — Красноярск я думаю, что Егор и правда бы не смог. Да и Антон едва ли. Детский дом с его постоянным насилием не до конца сломал им психику. Да, привил понятия иерархии, отсюда и вопросы про приказ, и готовность подписать предложенный старшими контракт, и отказ от него после разговора с другими старшими…
И наставничество братьям потребуется еще долго — пока в их жизни не появится хотя бы толика благополучия и пока сами они не станут старшими, ответственными за кого-то, кроме себя.
Главное, чтобы до этого времени их готовностью слушать старших не воспользовались те, кому на их судьбу по большому счету плевать.
«Мы пошли туда по глупости»
Евгению Левченко 20 лет. Он не помнит, как попал в детский дом, но уверен, что оказался там с рождения. При этом он знает маму и трех сестер: одна сестра живет в Китае, другая — в Красноярске, третья — с мамой в Сосновоборске. Общается он лишь с сестрой, живущей в Китае. Называет ее одним из своих близких людей наряду с девушкой и будущим ребенком. Маму — нет.
Евгений работает охранником в магазине. Говорит, воруют люди почти каждый день: то по мелочи, то по-крупному.
— В основном бомжи. За той же алкашкой пойдут — опа, возьмут. Но есть и люди прилично одетые, все при себе, но берут тоже, — рассказывает он. — Чаще всего воруют алкоголь, но бывает, что хлеб и колбасу.
Он признает, что людей на это толкает отсутствие денег, но осуждает их: «Можно же пойти работать. Даже если ты бомж, то можно подняться из грязи в князи. На столбах обычно висят телефоны доверия. Люди по ним звонят, и их забирают, им еду дают, работу, где спать дают и деньги платят. Это от людей зависит, они сами не хотят».
Евгений назначает встречу в центре Красноярска, в офисе психолога Николая Щербакова — того самого, который отговорил Егора идти на фронт. Так получилось, что психолог из детдома оказался для него единственным взрослым, которому можно верить. На встречу парень приходит в белых одеждах: белых кроссовках, белых штанах, белой куртке. Здороваясь, предлагает поехать в кальянную семьи своего друга, с которым они вместе служили в армии.
Армия оставила в жизни Евгения неизгладимый след, став, вероятно, одним из главных событий в его двадцатилетней жизни. Ведь это сейчас он борется с воришками в магазине, а полтора года назад, в марте 2022-го, прямо во время срочной службы оказался в городе Изюме Харьковской области.
— На «срочку» я сам захотел, сам пришел в военкомат. Это было в конце 2021 года. Меня забрали в пехоту, в мотострелковые войска. Поначалу мы зубрили устав, а потом нас вывезли на поля — на стрельбище, но мы особо ничего не делали, просто жили в палатках, еду готовили, за дровами ходили. А в марте командиры собрали весь строй, и один из офицеров сказал: «Кто хочет за „ленту“ — выйти из строя». Мне товарищ один говорит, с которым в армии сдружились: «Если ты выйдешь, то и я выйду». И мы вышли. Нам просто интересно стало. А таких, как мы, всего человек пять-шесть было. Почти никто не захотел.
Добровольцев отделили от остальных срочников, выдали им бронежилеты, каски, автоматы. На следующее утро посадили на «Уралы» и отправили на Харьковщину. В Изюме их поселили в здании школы.
— Изюм уже не выглядел как город. Он был заброшенным, ну как Чернобыль. Дома разгромлены… Мирных жителей было очень мало, они к нам приходили и просили еду. Мы давали, но много с ними не общались, да и запрещено это было, — рассказывает Евгений. — Нам объяснили, что мы приехали на укрепление. Было две главных задачи. Первая — заряжать «Грады». В одну машину 40 снарядов вмещается, и мы их заряжали, а еще сами снаряды со склада перевозили. Вторая задача — охранять пленных украинцев. Мы вдвоем с товарищем со «срочки» их охраняли.
— Вы с ними говорили?
— Один из наших пытался одного покормить. Но в основном не общались.
— Тебе известна их дальнейшая судьба?
— Нет.
Опасность происходящего вокруг, конечно, чувствовалась. Евгений вспоминает, как с сослуживцами ехал на «Урале» и их начали бомбить. Все стали выбегать из машин, офицеры орали: «Убегаем!» А Евгений с товарищем впали в ступор и остались сидеть. Повезло, что командир совестливым оказался — вернулся за ними.
— А один из наших погиб, тоже паренек из Красноярска. Он уехал на Украину не с нами, но был там же, где и мы. Его звали Дага. Ему 21 год был. Хороший такой паренек. У него планы на жизнь были: прийти с армии, начать работать. Но под обстрел попал… Его бетонной стеной зажало. Мы пошли туда по глупости. Один сказал: пошли, — и мы пошли. Это глупо, конечно, но мы просто пошли туда из интереса. Не из-за того, что хотим какими-то героями оказаться, нет.
Возвращать срочников из Изюма, по словам Евгения, начали через три недели после их приезда туда — когда о том распорядился президент, чей приказ был, как признало потом Минооброны, был нарушен.
— Приехали офицеры, сказали: «Те, кто прибыл срочниками, все в «Урал». Все по спискам выезжали. И вот мы идем с сумками, с баулами, а нас старшина останавливает: «А вы куда? Вас в списке нет, идите обратно». И один из нас пошел и списки проверил, и мы все там есть. То есть нас, грубо говоря, просто хотели обмануть, чтобы мы остались. А мы уехали.
Вернувшихся с передовой в воинской части встречали с уважением: Евгений говорит, что им выплатили по 54 тысячи рублей, а сержанты и лейтенанты подходили и руки жали. Но это продлилось недолго, очень скоро отношение к ним стало таким же, как и ко всем остальным.
«Срочку» Левченко так и закончил рядовым.
— Нам предлагали заключить контракт на два года. Говорили, что будет зарплата капать. Сказали, что за месяц на передовой платят 200 тысяч. Но нормально ли все пройдет? Куда меня запихают? Я не уверен, что вообще вернусь оттуда. Я считаю, что контракт — это пустая трата времени. На гражданке можно добиться большего, чем в армии. Ну дадут тебе звание сержанта, старшего сержанта, но все равно жить в части, постоянно ходить в форме… Я не приобрел в армии никаких новых знаний. Мои друзья, с кем там был [за «ленточкой"], все из армии уволились. То, что там было, постепенно забывается. Вспоминаю не так часто, как раньше.
Евгений говорит, что не знает, зачем эта ***. «Одни разосрались, а другие страдают», — бросает он. И говорит, что не знает, за что погиб его армейский друг Дага.
— Я бы не советовал никому. Зачем? За эти 54 тысячи? Да хоть за миллион. Тебя по-любому дома кто-то ждет.
«Напишите мое имя»
Поздно вечером звонит телефон. Незнакомый номер.
— Алло, это Дима Р. Это Дима Р. Вы меня слышите?
Дмитрию 20 лет. Мой контакт ему передал один из сирот, которого в армии убеждали подписать контракт. Дмитрий тоже сирота, но говорить о его прошлом у нас времени нет, потому что сейчас он находится в Бахмуте…
Ему приходится отходить от места дислокации бригады, чтобы поговорить по телефону.
— Я контракт подписал 14 сентября, — начинает рассказывать Дмитрий. — Я вообще не собирался этого делать. У меня «белый билет» (не годен к службе по состоянию здоровья. — Ред.). Я просто ходил в инспекцию (судя по всему, речь идет либо об отделе полиции либо управлении ФСИН. — Ред.) отмечаться. — Он не уточняет, по какой причине. — И там мне сказали: сходи в военкомат, получи отметку, что ты не годен. Я не знаю, зачем мне эта отметка. А в военкомате ефрейтор и младший сержант стали говорить, что я должен пойти служить по контракту. А я ж не могу служить — у меня «белый билет», я этого вообще не ждал.
— То есть вы не хотели в армию?
— Я бы хотел на обычную службу пойти, обычный контракт, в части. Но в зону СВО я не собирался.
— Вам говорили, что вы попадете именно на фронт?
— Нет. Мне не говорили. Только когда я уже пошел забирать свое личное дело, то увидел, что меня отправляют в зону СВО.
— При этом вы не служили срочную службу?
— Не служил.
— Когда вы подписывали контракт, вы не знали, что это контракт в зону боевых действий?
— Не знал. Я думал, что подписываю обычный контракт. И увидел, только когда забирал личное дело и мне сказали идти брать билеты на поезд. Это в личном деле было написано. В контракте не написано про СВО. Только в личном деле.
— Сколько вы уже там?
— Контракт подписал 14 сентября, потом уехал в учебную часть. Там пробыл 10 дней и уехал за «ленточку».
— Как там обстановка?
— Пока хорошо. Пока мы в боях не участвуем. Просто в городе сидим. Но прилетает, много прилетает. И не особо далеко от нас. Нам говорят, что домой мы вернемся, либо когда контракт закончится, либо когда закончится спецоперация. Если контракт закончился, а СВО — нет, то будем здесь до конца СВО. Я, честно говоря, до конца СВО не настроен служить.
— Не жалеете, что вы там сейчас?
— Нельзя жалеть.
— Вы не боитесь, что можете погибнуть?
— Боюсь, конечно. Случаев-то этих… Я понимаю, где я нахожусь.
Через две недели Дмитрий пришлет мне SMS. Их начали посылать в бой. Он получил медаль за боевые заслуги. Попросил написать об этом и указать в статье его имя — я не смог понять, то ли для славы, то ли, если погибнет, чтобы о нем хоть что-то осталось. Но как я могу это сделать, если ему самому это запрещено? Прости, Дима.
«Чужую кровь проливать я не буду»
Алексею Свиточу 23 года. Он веселый и много улыбается, несмотря на то что жизнь его сложилась непросто. Его мама свела счеты с жизнью, когда ему было всего два. А отца посадили в тюрьму. Алексей говорит, что папу подставили, приписали убийство.
Свиточа с сестрой забрала к себе бабушка, но сестра почему-то вскоре оказалась в детском доме. Да и Алексей потом, в 9 лет, проследовал туда же.
— У бабушки воспитание было такое нестандартное, — рассказывает он. — Меня могли даже привязать к батарее, чтобы я не убегал из дома. Мне объясняли, что каждое действие имеет последствия, слова тоже имеют последствия. И что нужно всегда все делать вовремя. В три года ребенку хочется чего-то веселого, развлекательного, а меня воспитывали так, словно я на пост президента метил. Говорили: ты должен быть серьезным, никакого тебе детства и развлечений. Были, конечно, и теплые моменты, но тогда было ощущение, будто я заключенный. А в 2011 году преподаватель физкультуры в школе увидел рубцы на моем теле во время переодевания. Они остались от ремня. Опека провела проверку, и так я оказался в детском доме.
В детдоме, впрочем, насилие тоже оказалось на потоке. Алексей рассказывает, что драться приходилось постоянно: что с новенькими детьми, поступающими в интернат, что со старожилами.
— У нас, можно сказать, гладиаторские бои были. Каждый вечер нас могли собирать старшие пацаны, чтобы мы им на развлечение били друг другу рожи. Они вечно пытались загнобить, подмять под себя. И я просто устал на это смотреть и решил показать зубы. В интернате ты либо будешь «овцой», либо «волком», либо «овчаркой». Если ты становишься «овцой», то готовься к тому, что будешь терпеть унижения, оскорбления, избиения. «Волки», естественно, — это старшие, которые всеми командуют. А «овчарки» — люди, которые сопротивляются этой системе, скалят зубы, даже если за это получают. У нас одного парня даже со второго этажа скидывали. Но приземлился нормально, только ногу повредил. Я сначала терпел, а потом начал скалить зубы.
В 14 лет Алексей познакомился с психологом Николаем Щербаковым. Тот приехал в детдом, чтобы поговорить с воспитанниками. Позвали его не просто так: из интерната стала сбегать девочка, и нужно было понять причины и разобраться, каковы настроения среди детей.
— Так совпало, что я в тот момент зашел в кабинет [заведующей интернатом], мы поздоровались, и он сказал, что хочет взять ребят, воспитанников детдома, в поход. Мы с группой и Николаем Николаевичем пошли на гору, которая находится возле нашего детского дома. Там буквально минут тридцать подниматься, но вид шикарный. И мы шли, разговаривали, и я сказал, что хочу в семью. И Николай Николаевич стал забирать меня на выходные, начал приводить к себе на работу. Там мы с ним пили чай, общались. Он расспрашивал про мое детство, про отношение к жизни. Ну и случайное знакомство переросло в то, что я теперь называю его отцом.
Щербаков взял опекунство над Алексеем и его сводными братьями Валерой и Андреем.
— Три бугая дома, погодки 16, 15, 14 лет. Правило было одно: просто слушаться отца. Но они с мамой реально отдавали себя, чтобы дети увидели, что такое любовь, теплые чувства, понимание, что люди умеют выслушать, подсказать, чем-то помочь. И на этой почве мы выросли. Мне кажется, если бы я остался в детском доме, то рано или поздно я либо за решеткой оказался бы, либо меня бы «хлопнули» просто. Я вообще головой не соображал, у меня вечно были драки, я убегал из детского дома. Как-то за воровство даже попал на месяц в центр временного содержания несовершеннолетних правонарушителей, — рассказывает Алексей.
Эта история могла бы быть идиллической, если бы сейчас над парнем не нависла новая опасность. Кадровик на работе (Алексей сейчас трудится экспедитором в магазине) обнаружил, что у Свиточа нет военного билета — только приписное. И сказал, что он должен сходить в армию.
Николай Щербаков попытался его отговорить, но Алексей решил, что все же пойдет. Он уверен, что без военного билета не сможет нормально работать. В военкомате ему уже сказали, что по состоянию здоровья он пойдет либо в Росгвардию, либо в мотопехоту. Но отслужить намерен ровно год, заключать контракт не станет категорически. В этом, пожалуй, его главное отличие от других героев этой истории. Конечно, ставшее возможным лишь из-за того, что у него есть родители, пусть и формально приемные.
— В Москве есть «материнский комитет», и эта организация держит военкоматы в такой узде, что они порой боятся что-то сделать со срочниками.
Если я пойму, что меня отправляют на убой, я сразу созвонюсь с отцом, и этот вопрос будет максимально решаться, сразу же будут выяснять: на каком основании вы отправляете туда срочников? Вы с ума сошли? Это срочник, это просто зеленый пацан, который из автомата даже не умеет стрелять. Я сразу говорю: мне моя жизнь дороже, — эмоционально рассказывает Алексей.
— Но если, например, на пересыльном пункте к тебе подойдут и скажут: ты едешь в Белгородскую область…
— Сразу отказ. И будем разбираться в суде. Я не вижу смысла ехать туда. Я не пограничник. Я пехота. На каком основании я должен быть там?
— А если тебе будут предлагать контракт?
— В любом случае — сразу строгий отказ. Пусть хоть что делают, хоть чем угрожают, мы с отцом оба такого мнения. Отдавать свою жизнь? Я родился на этот свет не для того, чтобы просто пойти и умереть. Да, конечно, все мы на том свете окажемся, но зачем это делать рано? Я хочу семью, я хочу детей, у меня есть свои цели и приоритеты. Пускай хоть заугрожаются! Чужую кровь проливать я тем более не буду! Не хочу, чтобы на моих руках была кровь. Я вот общался с ребятами с Украины, с кем мы раньше играли в контр-страйк. Они нормальные, адекватные ребята. Если бы мне сказали, что моей семье грозит смерть, — хорошо, за свою семью я бы пошел воевать. А за это — нет.
Цена освобождения
40-тысячный пригород Красноярска. Очень чистый, со множеством новостроек и даже хипстерскими кафе. Здесь недалеко от центра города в советском, но тоже аккуратном доме живет 32-летний Андрей. Он работает в доме милосердия, занимающемся помощью людям, от которых отказались родные и близкие. Как правило, это либо старики, либо люди с инвалидностью — словом, получающие пенсию. Сотрудники дома милосердия на эту пенсию снимают подопечным жилье и обеспечивают их едой.
Подопечные живут по 3−6 человек в квартире: кто-то — в отдельных комнатах, кто-то — в одной комнате на двоих. Основала все это бывшая соцработница и супруга Андрея. Она же встречала его в мае нынешнего года в аэропорту Красноярска, куда он прилетел из зоны боевых действий.
Андрей воевал в ЧВК Вагнера, а туда попал, как это уже знакомо, из колонии. ИК-27 в Красноярске — зона для особо опасных преступников и рецидивистов. Из своих 32 лет Андрей провел в местах лишения свободы 11. Для многих сирот этот путь привычен: детский дом — тюрьма — снова тюрьма. У Егора, Антона, даже у Леши Свиточа были проблемы с законом. Но их от полного поглощения криминалом оберегал психолог Щербаков, а Андрей не из его подопечных.
История Андрея — один из худших сценариев, по которому может пойти и часто идет судьба воспитанников российских детдомов: в 2012 году Генпрокуратура заявила, что 90% сирот в стране не могут адаптироваться к самостоятельной жизни: попадают в тюрьмы, спиваются, гибнут от наркотиков, да и вообще редко доживают до 40 лет.
Сейчас, работая в доме милосердия, Андрей пытается изменить свою судьбу, в которой ему повезло лишь в одном — он смог выжить. Ну вот как мог…
После мамы
— В детский дом я попал в девять лет. Мама умерла от сердечной недостаточности, а отчим от меня отказался, — рассказывает Андрей. — Мне постоянно хотелось домой. И я не мог — сколько помню, все шесть лет, что пробыл в детском доме, — свыкнуться, что это теперь дом. Все время убегал туда, к дому, где мы жили с мамой.
У Андрея с мамой, как он сам говорит, были очень хорошие отношения. Когда она умерла, он убежал из дома и два дня ходил по улицам. Вспоминая о ней, улыбается.
— А в детском доме был такой порядок: кто сильнее, тот может выжить. Меня там воспитывали как уголовника. Мне было 11 лет, и я ходил со старшаками грабить ларьки, грабить магазины. Мы делали это по ночам: выламывали форточки, окна, заходили, брали все самое дорогое: деньги, алкоголь, сигареты. Я курил в 11 лет, пил в 11 лет. Если сотрудники детского дома нас ловили за побеги, то били и сажали в изоляторы. Это были настоящие тюрьмы: двухъярусные кровати, туалет, маленькая форточка-решетка. Если народу было слишком много, то нас закрывали в спортзале, там тоже были решетки на окнах. Иногда туда запускали старшаков, и они начинали нас мутузить. Я не видел, чтобы воспитатели просили их об этом, но факт в том, что так происходило.
После выпуска из детдома Андрей поступил в красноярское профтехучилище № 36 на штукатура-маляра. Но окончить его не смог.
— Год отучился и сбежал. Деньги, которые были на книжке, которые мне государство начисляло в детском доме, начал снимать. Зачем учиться, если можно кайфовать? Год прогулял. Потом посадили на малолетку, с малолетки вышел, пошел воровать. Посадили за угон машины…
Некоторым людям на свободе хуже, чем в тюрьме. Кто-то сам себя обеспечить не может, у кого-то мозгов нет. Кого-то легкие деньги толкают — это мой случай. Я всегда сидел за легкие деньги: воровал, угонял машины, совершал разбойные нападения, торговал наркотиками.
Так и получилось, что из своих 32 лет 11 я провел в местах лишения свободы. Последний раз меня взяли в 2020 году за наркоту. В 2021 году посадили, дали семь лет. А в 2022-м я уже вышел…
Жестокая инструкция для новичков
— Это был октябрь. В колонию на вертолете прилетел Евгений Пригожин. Всех легавых построили. Нас, заключенных, собрали на плацу. Пригожин говорит: «Я вам предлагаю убивать». Ну, людей убивать, говорит, и за это будут платить деньги. И еще государство нас амнистирует. Он рассказал, что якобы из тех, кто уходит на СВО, 50% возвращаются, 20% получают ранения и тоже возвращаются. Ну, а 30% — нет.
Андрей на предложение согласился с ходу. Его очередной срок только начался, а в тюремной жизни он никакой романтики не видел, да и сегодня характеризует пребывание в застенках словом «гнить».
— Сомнений не было. Я как будто не понимал, что такое убить человека. Я ведь не убивал раньше. Но почему-то был готов. Передо мной стояла моя свобода. И вот эти люди, которые меня ждали из колонии (жена и дочь. — Ред.).
Из ИК-27 на фронт ушло 300 человек. Двумя самолетами — 5 и 6 ноября — их доставили в Ростов-на-Дону. Заключенные и добровольцы в «Вагнере», по словам Андрея, ничем не отличались друг от друга, отношение ко всем было одинаковым. И для всех были одинаковые запреты: не пить, не употреблять наркотики, не насиловать мирных жителей. За это, как предупреждали, полагался расстрел.
— Я видел один такой случай, — говорит Андрей. — Мы тогда еще только неделю в учебке были. Это были двое заключенных. Их на передовой ранило, легкие ранения были. Они из больницы убежали, нажрались, пришли потом обратно, избили охранника, изнасиловали медсестру <…>. Мне не было их жалко тогда и не жалко сейчас. (Андрей долго рассказывал обо всех обстоятельствах, но мы не можем привести его слова полностью из-за цензурных ограничений. — Ред.)
В «Вагнере» Андрей стал снайпером. Говорит, что из заключенных набирали и операторов дронов, и командиров — не только штурмовиков.
— Допустим, пулеметчик. Он стреляет, его засекли, на него полетят ракеты со всех сторон. Снайпер — также: засекут, и тоже все в него полетит. Командир? Если в группе есть командир, у которого рация, то он должен в первую очередь умереть. Ведь если убить командира, вся остальная масса отупеет, а задней дороги у «вагнеров» нет: даже если остаешься один, и по тебе стреляют. Ни отступить, ни сдаться в плен — не вариант. Только сражаться до последнего. Это инструкция.
«Даже своих не было жалко»
В первый бой Андрей вступил уже в декабре 2022 года. «Вагнер» тогда находился в обороне в лесополосах под Бахмутом.
— Группа у нас была из 12 человек. Мы разделились на четыре окопа. У меня был свой, который я сам себе отдельно ото всех выкопал. Посчитал, что так безопаснее, потому что люди вокруг разные: кто-то может выйти ночью и покурить, а уголек снайперу видно.
О событиях, которые в России нельзя называть своим именем, Андрей говорит с абсолютным спокойствием. И объясняет: в бою не особо соображаешь, что пуля рядом прошла, что ракета недалеко взорвалась.
— В Бахмуте все было так: мы, русские, заходим в здание, начинается обстрел, подъезжают танки на 30−50 метров к зданию и начинают лупить по нему, пока оно не рассыплется. Так наступаешь. Затем следующее здание — то же самое. Сверху летает два-три дрона украинских, с той стороны начинается артобстрел. Я находился в одной из школ Бахмута неделю. По нам танки мочили каждый день. Утром приезжают в 6 часов и до самого вечера мочат. Один приехал — отстрелялся, второй. И так неделю мочили. Приходилось бегать из одного угла в другой, не зная, куда прилетит.
Нередко при штурмах Андрею приходилось сталкиваться лицом к лицу с украинскими военнослужащими. Большинство из них — как и заявлял Евгений Пригожин — в плен не брали.
— Там и своих не было жалко, — говорит Андрей. — Если боец тяжелораненый кричит «помоги», а ты видишь, что ситуация накаленная, что ты можешь сделать? Только сообщить по рации. Но максимум полчаса — и он умрет. У меня когда такое было, я просто говорил этому раненому: «Да иди на ***!» И шел дальше. Мне по фигу было и на того, и на третьего, и на десятого — чего с ними там. Может, они там роды принимают сами у себя, фиг его знает. Пусть сами своими делами занимаются. Если легко ранен, то, конечно, ему окажут первую помощь, — рассказывает Андрей. И добавляет, что у такого поведения, пусть аморального, есть рациональные причины. — Если человек упал, валяется, кричит, то снайпер противника сидит и наблюдает, что будет дальше. Он ждет, когда за раненым придут товарищи. И начинает по ним мочить. И вместо одного у нас уже трое раненых, а то и «двухсотых».
Свой контракт с «Вагнером» Андрей отслужил до конца. Хотя за пять дней до его окончания чуть не погиб.
— Мы находились в школе, готовились брать следующее здание. Там дорога была — простреливалась со всех сторон. Пять человек бежит, пока добегают — один «двухсотый», два «трехсотых». А когда они в это здание забегают, там оборудованные позиции: автоматчики, пулеметчики. И нашу группу отправили туда. У меня был командир, и он говорит: «Андрюха, я тебя брать не буду. Оставайся здесь. Прикрывай лучше нас». По рации связался с главным командиром и ему тоже сказал: «Мне ***, я его брать не буду, ему до дома мало осталось». И они только в это здание заходят, и все — «двести». Там их уже ждали. Они туда зашли, и их просто расстреляли со всех сторон.
— У вас нет ощущения, что вы пережили просто какой-то кошмар, который вообще никогда не должен переживать ни один человек? — спрашиваю я Андрея напоследок.
— Нет. У меня была цель, просто цель выйти быстрее [из тюрьмы]. Это просто жизненный этап. И я чувствую, что *** за родину. Часто бывает желание вернуться туда. Представляю, что можно заработать денег там. А жена начинает меня отговаривать: «Зачем это надо? Вдруг ты не вернешься?» И я передумываю. Проходит время, и я опять хочу туда.
По окончании контракта Андрею дали медаль «За отвагу». Но при этом не признали ветераном боевых действий: «вагнеров» вообще неохотно ими признают, мотивируя тем, что они служили не в армии.
— Я не обижен и ни на кого не сержусь, что у меня такая судьба. Я сам ее такой построил. Я же мог отучиться, поступить в университет. Но я убежал из детдома, со школы убежал. Почему я начал воровать? Потому что в детдоме я не научился, что можно работать и зарабатывать. Я не знал, что такое работа, — говорит Андрей.
Мы идем с ним к подопечным благотворительного фонда. Пожилые люди и инвалиды, от которых отвернулись родственники, встречают Андрея с радостью. Он приносит им торт и другие сладости, моет, стрижет.
— У меня к ним есть чувства, — говорит он. — Я ведь сам такой же. Ненужный.
Список Щербакова
Истории Евгения Левченко, Алексея Свиточа, Егора и Антона Слащининых могли бы быть иными и куда более печальными, если бы не психолог Николай Щербаков. Вероятно, мы и не смогли бы с ними встретиться, ведь с фронта возвращаются не все.
Оскар Шиндлер не вел списка спасенных им евреев, вот и Щербаков не ведет сиротских списков, хотя натурально спасает детдомовцев. Егор понял, что не готов пойти на фронт после разговора с ним. У Алексея эта позиция стала устойчивой. Евгений не хочет туда возвращаться. С Дмитрием Р., правда, Щербаков не успел вовремя поговорить, да тот и сам лишь в последний момент осознал, куда его везут. А с Андреем они, увы, не знакомы.
Мы встречаемся с Николаем Николаевичем в его офисе — небольшой комнатушке в центре Красноярска. На розовой стене висят рисунки воспитанников — несколько десятков. Подоконник заставлен поделками.
Сам Щербаков — лет сорока пяти на вид невысокий седой мужчина с аккуратной бородой и в больших очках. Скромно одетый. Простой.
— Я с сиротами-то начал работать неожиданно, — говорит он. — В 2008 году искал работу. Шесть лет работал в обычном детском саду и просто захотел сменить обстановку… И мне предложили пойти в школу-интернат при центре медико-социального сопровождения. Там психолог ушла в декрет. Я согласился и стал работать с сиротами. Детей туда свозили со всего Красноярского края.
Щербаков отмечает, что сирот нельзя наделять общими чертами, стигматизировать их.
— Да, им трудно быть в одиночестве. Они привыкли быть в некоем слипшемся состоянии. У многих сознание не индивидуальное, а какое-то первобытное. Но, опять же, не у всех. Есть ребята и девчата очень осмысленные, — подчеркивает он. — Но в целом этого там больше, чем, скажем, в социуме, потому что у них нет фигур родительских, которые дадут защиту, какое-то миропонимание, которые образцом будут. Люди в детских домах самые разные работают — и совершенно достойные, и те, кого к детям нельзя подпускать. И еще они постоянно меняются, карусель такая, что привязаться невозможно. Я сам ушел оттуда через два года: атмосфера была совершенно казарменная. Вообще там была раньше зона для малолеток. Такой четырехметровый алюминиевый забор, над ним — колючая проволока… И кто-то решил заселить туда детей-сирот. Кому-то ума хватило.
Щербаков ушел, но связи с детьми не потерял. Приходил в детский дом как волонтер, водил ребят в походы. Он говорит, что очень многие сироты хотят попасть в семью и по этой причине нередко попадают в ситуации, когда их используют для наживы: после выпуска из детдома появляются «родственники» или «друзья», которые якобы хотят общаться, а когда сиротские деньги «проедаются», эти люди исчезают.
— На *** их толкает множество факторов. Один из важных — «восьмой вид», то есть «легкая степень умственной отсталости», которую им охотно ставят психиатры. В действительности у большинства никакой умственной отсталости нет. Это делается, чтобы не портить статистику на выпускных экзаменах в 9-х и 11-х классах — дети с «восьмым видом» их просто не сдают, — рассказывает Николай. — А потом они всю жизнь пытаются снять этот диагноз, ведь с ним приходится стоять на учете в психдиспансере, с ним невозможно получить водительские права. И для мальчиков один из способов снять диагноз — это армия. Сейчас на СВО берут и заключенных, и со статьями тяжелыми… Ну и чтобы армия пополнилась, психиатры снимают диагнозы. И сироты туда охотно идут. Во-первых, потому что это заработок, а во-вторых, у них часто нет чувства опасности после всего, что они пережили в детском доме. И большинство из сирот, к сожалению, понимают, что никому до них дела нет.