Депортации народов, произведенные 80 лет назад, — этнические чистки по-сталински. Издание «Новая газета Европа» рассказывает, как менялось отношение к памяти о них сперва со стороны советской, а потом и российской власти. Перепечатываем этот текст с сокращениями — он остается актуальным и для Беларуси.
Масштаб преступлений
По обвинению в коллаборационизме за несколько недель февраля — марта 1944 года в Сибирь и в Центральную Азию выслали, по подсчетам историка Павла Поляна, более 478 тысяч чеченцев и ингушей. Их обвиняли в «массовом коллаборационизме».
Но они были не единственными народами, подвергшимися тотальным депортациям. Первыми стали карачаевцы: в ноябре 1943 года НКВД репрессировал весь народ — почти 70 тысяч человек. Даже 2,5 тыс. красноармейцев-карачаевцев были демобилизованы и отправлены в спецкомендатуры. Затем пришли за калмыками — 93 тысячи отправились в изгнание в декабре 1943 — январе 1944 года. Еще 4,1 тысячи человек собрали по другим областям России и тоже депортировали. В марте настала очередь балкарцев — 37 тысяч человек. А в мае 1944-го, после освобождения Крыма, в Центральную Азию отправили 191 тысячу крымских татар.
Однако, если добавить 905 тысяч «превентивно» депортированных немцев и вспомнить про финнов-ингерманландцев и греков, то всего получится 1,2 млн человек. Добавим сюда массовые депортации с этническим подтекстом с аннексированных территорий Польши (речь о территории Западной Беларуси и Западной Украины, присоединенных к СССР в 1939 году. — Прим. ред.), а затем — из оккупированных Балтийских государств и Молдавии: они проводились как «превентивно» (в 1940—1941 годах), так и после освобождения территорий от нацистов. А если выйти за рамки Второй мировой войны, вспомнив раскулачивание и другие принудительные переселения, то общее количество депортированных в 1920—1953 годах увеличится до 6 млн человек. И это — без ГУЛАГа и массовых расстрелов.
Как и в случае с нацистскими преступлениями, память об одних сталинских преступлениях тянет за собою другие. Но российские власти сделали все, чтобы подобный разговор не состоялся.
«Депортированные навсегда»
В 1948 году Верховный Совет СССР постановил: все депортации в годы войны были навечно, за побег — 20 лет лагерей. Вслед за унижениями, издевательствами и голодом шли высокая смертность и дискриминация, порой растянувшаяся на целое десятилетие. В Казахстане и Кыргызстане, например, распускали слухи, что приехавшие чеченцы и ингуши — преступники и каннибалы. В июне 1950 года, накануне Рамадана, в российском городе Лениногорске распустили слух, что чеченцы используют кровь младенцев для своих ритуалов, что привело к чеченскому погрому. Таких случаев было немало.
Никита Хрущев реабилитировал чеченцев, ингушей, балкарцев, карачаевцев и калмыков. Де-факто — частично. Позволили вернуться, однако без полноценной реституции. Восстановили национальные автономии, но не в прежних границах.
Историк и антрополог Виктор Шнирельман достаточно подробно проанализировал конфликты между вернувшимися и «местными»: стигматизация первых вела к их социальной и экономической дискриминации. Порою доходило даже до столкновений. Так, в 1958 году разъяренная толпа штурмом взяла грозненский обком, избила работавших там чеченцев и ингушей, а также требовала новой депортации.
А между ингушами и осетинами конфликт возник из-за Пригородного района Северо-Осетинской АССР: ранее он был полностью заселен ингушами, после депортации передан в Осетию, и по возвращении ингуши требовали вернуть его. Конфликт тлел несколько десятилетий. В 1981 году после нескольких случаев убийств осетин, совершенных преступниками ингушского происхождения, в Орджоникидзе прошел митинг под лозунгом «Осетия без ингушей». Погром тогда предотвратили бронетранспортеры.
Опыт изгнания был травмой, а непродуманность мер интеграции и компенсации усилила трения на местах.
Память о депортациях, выражение которой позволило бы проговорить тяжелый опыт и снизить уровень противоречий, оказалась под запретом.
Власти предлагали принцип «дружбы народов»: ваши страдания не важны — лучше докажите, что вы достойны жить в СССР. И под покровом «вечно героических историй» шел рост этнонациональных нарративов. Риторика военной славы не ограничивалась 1941−1945 годами, а уходила в глубину веков.
Несмотря на развитие общего «героического мифа о единой борьбе всех народов», депортируемым не забывали напоминать об их «вине». Например, в 1981 году вышла расистская книга следователя В. Петухова «Следствием установлено», где все ингуши записывались в преступники, а ислам объявлялся преступной религией. Ставропольские власти постоянно объясняли карачаевцам с высоких трибун, что они пострадали за «массовый коллаборационизм». В конце 1970-х годов на туристической трассе около Нижней Теберды установили обелиск в память об убитых «бандитами и предателями Родины» эвакуированных детях-сиротах. Пресса называла национальность — карачаевцы. Поднялся шум — надпись поменяли. Теперь убивали «фашисты». А в перестройку выяснилось, что убитых вообще не было.
Минные поля
Память о сталинских репрессиях, в том числе и о депортациях народов, стала возрождаться во второй половине 1980-х. Однако использовалась она не только демократами, но и национальными и радикальными движениями в качестве обоснования для требования национальной автономии или полной независимости. На этом фоне депортации стали называть «геноцидом».
Рост этнонационализма в кавказском регионе стал прямым следствием сталинских депортаций и нежелания или неумения советских властей прорабатывать черные страницы истории. Во многом это верно и относительно чеченской войны.
Исследователь памяти Игорь Ушпаров так оценивает итоги политики памяти 1970−1980-х годов: «Государственный нарратив смог окончательно закрепить в массовом сознании советских граждан страх по отношению к вайнахской группе». Как обратил внимание Шнирельман, в перестройку в местной прессе сталинисты раскручивали тему вины чеченцев и пугали русское население республики чеченским восстанием, в то время как чеченские авторы, рассказывая о депортациях, пытались отличать советские репрессии и помощь русских. Августовский путч ГКЧП обострил страхи чеченцев перед новой депортацией, чем и воспользовался Джохар Дудаев.
Федеральная стратегия: от признания к огосударствлению
При Ельцине тема сталинских репрессий была востребована, поскольку позволяла противопоставить «свободную Россию» «коммунистической тирании». В 1994 году Ельцин публично извинился за все депортации. Отдельные слова извинения были сказаны в адрес балкарцев по случаю 50-й годовщины их трагедии. Другим депортированным повезло меньше. Например, греки так и не добились хотя бы формального признания от государства, что были жертвами депортаций.
При Путине подход к исторической памяти изменился: теперь она государствоцентричная, во многом героическая. Отношение к сталинским репрессиям — ситуативно-прагматическое. «Да» — той памяти, которая выгодна и подконтрольна. «Нет» — если она независима и может быть использована как инструмент для критики путинской России или подрывает ее мифы, включая нарратив о единении государства и народа в сталинские годы.
Сам Путин неоднократно критически высказывался против репрессий — это было частью имиджа. Аннексированный Крым должен стать «витриной» путинской системы — и вот он подписывает указ о реабилитации армянского, болгарского, греческого, итальянского, крымско-татарского и немецкого народов, пострадавших во время депортаций.
Российские региональные власти вполне могли — если хотели — инвестировать в инфраструктуру памяти о сталинских репрессиях. В случае проблем можно напомнить о федеральных дотациях. В 2018 году в центре Москвы установили монумент жертвам сталинского террора. Главное, что быстро и эффективно это всё сделало государство, а не общественные группы, которым процесс диалога и осмысления важнее итоговых бронзовых скульптур.
А вот «Мемориал» и активисты «Последнего адреса» — нет, они слишком независимы, не «про бюджеты и мемориалы».
В итоге память о репрессиях раздроблена регионально. А потому и история депортаций — это прежде всего вопрос пострадавших национальных республик. Во всех случаях речь идет о бедных регионах, где местные авторитарные элиты поддерживают спокойствие за счет федеральных дотаций. Общий подход — не отрицать депортации, но не акцентировать на них внимание, то есть делать сюжетом какой-нибудь позитивной истории: героизма, последующего восстановления и вековечной дружбы с русским народом.
«Не за что каяться»
Российские федеральные и региональные власти убеждали репрессированных и их потомков, что их страдания — часть более крупной истории и сталинские преступления не исчерпываются отношениями с российским (русским) народом.
Однако со второй половины 2000-х годов на федеральном уровне стали всё громче раздаваться иные голоса. Сталинские преступления оправдывались как вынужденные для индустриализации и победы. Более того, они оживили более старые советские рассказы о том, что репрессированные народы пострадали «оправданно», за коллаборационизм. Уже в 2023 году эти идеи оформились в «едином учебнике» Мединского и Торкунова. Риторика «геноцида советского народа» открывает ящик Пандоры: с одной стороны, «тезис о коллаборационизме» может легко превратиться в обвинение в «соучастии в геноциде», с другой — если геноцид понимать широко, то почему этнические репрессии нельзя назвать им же?
Но ключевая проблема всё же не в терминологии.
Сравнивать, а не уравнивать
В Европе движителями памяти о нацизме было, во-первых, преследование преступников и, во-вторых, болезненные дискуссии о собственной ответственности.
Россия пошла другим путем. Да, так или иначе шел процесс юридической реабилитации, выходили научные работы, ставились памятники и даже открывались музеи. Но власти делали всё, чтобы тяжелое прошлое оставалось лишь «голым фактом» истории и не стало той критической памятью, которая призывает ответить на вопрос, как этого не повторить.
Как отмечала исследователь Евгения Лезина, с момента перестройки по требованию КГБ разговор о жертвах не должен был превращаться в преследование еще живых преступников. В итоге общественный разговор о преступниках не состоялся, а с ним — о соучастии граждан и нашей моральной ответственности. Российское общество перешагнуло эти темные страницы прошлого. И вдруг оказалось: репрессии и депортации — не память, а окружающая реальность.
Для исправления возможны две стратегии.
Одна — взгляд «сверху», где на первый план выходит логика преследований и убийств. В отношении памяти о депортации ключевую позицию занимает взаимодействие этнического (культурного) и политического принципов: почему в стране «дружбы народов» именно народы подвергались гонениям? И ведь депортации — только один тип преступлений. Вспомним ту же политику расказачивания или «национальные кампании» в годы Большого террора. Катынь — это прежде всего военное преступление, но на фоне параллельно происходивших депортаций оно предстает и как убийство военной элиты поляков. И вопрос не столько в том, «что думал Сталин», сколько в том, что осуществилось реально, на практике.
Существует соблазн всё это называть «геноцидом». Однако вокруг самого понятия идут большие споры: Конвенция ООН 1948 года дает очень узкое определение: умышленное уничтожение народа за то, кто он есть, а не преследование по экономическим, военным или политическим причинам. Можно различать «геноцид народа» (армян в годы Первой мировой) и «акт геноцида» (Сребреница) — но легче не становится, поскольку в истории немало похожих отвратительных массовых преступлений.
Поэтому ученые решили отказаться от упоминаний геноцида всуе, поставив вопрос иначе — об истреблении / преследовании по категориям. Отсюда и понятие — категории жертв. Оно дает возможность не грести всех под одну гребенку, а адекватно сравнивать разные трагедии, чтобы понимать их особенности.
Но есть и другая стратегия — отталкиваться от личного опыта, индивидуального, частного, чтобы выйти на общие практики насилия, пусть и применяемые разными диктаторами в разных целях. Так, 27 ноября — 2 декабря 1942 года отряд НКВД в Черекском ущелье истребил несколько сотен балкарцев, включая женщин и детей. Почему НКВД в то же самое время прибегло к такому же насилию, что и отряды СС на оккупированных территориях? Так ли разнится между собою опыт депортируемых узников нацистских концлагерей («марши смерти» 1944−1945 годов), тотально изгнанных народов (1943−1944 годы) и выселяемых в Сибирь кулаков (1929−1930 годы)?
Сравнивать, дискутировать и спорить — нормальный процесс обсуждения любых исторических событий. Но в основе рефлексивной памяти — омытый кровью и слезами протест против желания государства распоряжаться человеческими жизнями по своему усмотрению.