«Уже столько времени прошло, а я во сне регулярно переворачиваюсь. Более того, когда сняла квартиру за границей, там была кровать с нормальным матрасом, но я чувствовала все ламели под ним. Видимо, была ассоциация с металлическими нарами. И я не смогла, купила еще один матрас, положила сверху. Хотя когда ко мне приезжают с ночевкой знакомые, они спят без него — и ничего», — говорит минчанка Мария. Женщине уже за 60, полтора года назад она отсидела 30 суток на Окрестина. Пенсионерка рассказала, какими были условия в камере и как она в своем возрасте их переносила. Ведь поблажек сотрудники изолятора из уважения к пожилым людям не делали.
Имя героини изменено в целях безопасности. Ее данные известны редакции.
«Бабки, к стене!»
После начала протестов минчанка Мария была в числе группы пенсионерок, которые проводили акции, поддерживали протест против фальсификации результатов выборов и осуждали задержания несогласных и насилие. Осенью 2021 года Марию тоже задержали, дома провели обыск, а потом предъявили ей участие в съемках видеоролика, который не понравился властям.
— В РУВД меня посадили в обезьянник. С мелкими воришками, пьяными, бездомными, которых тогда приводили, так не поступали. Видимо, я была более опасна для них, — вспоминает пенсионерка. — Потом поздно вечером меня и еще одну женщину повезли на Окрестина. Назавтра по видеосвязи был суд. Там в доказательство моей вины показали скриншот видео со стрелочкой на женщину — якобы это была я. Спрашиваю: «А ничего, что она ниже других, а я высокая? У нее узкие покатые плечи, а у меня прямые широкие?» Судья сказал, что это не имеет значения.
Марии тогда было за 60 лет. В этом возрасте ей довелось узнать, чем отличаются нары в ИВС и ЦИП. В первом они «удобные», объясняет женщина, потому что деревянные: на таких можно спать без матрасов, которые политическим тогда уже не давали. А в изоляторе — из металлических пластин. На таких спать почти невозможно. Перед этим женщине предстояло пройти еще одну стандартную процедуру для административно задержанных.
— Конвоир, который вел нас, все время говорил: «Бабки, к стене! Бабки, пошли!» Когда уже нас принимали в ЦИП, надо было раздеваться и приседать. Это такое унижение! Я сейчас это вспоминаю, и у меня слезы, — рассказывает Мария. Исключений из уважения к возрасту женщины сотрудники не делали.
«Днем конденсат стекал по стенам. Прямо каплями»
Дальше Марию и еще трех «новеньких» ждала двухместная камера, где уже сидели восемь женщин. Одна из них — бездомная, остальные — политические.
— Открывается камера, и оттуда, как из бани, жар какой-то. Смотришь — везде люди сидят. Казалось, что не хватит места просто зайти, — вспоминает увиденное собеседница. — По возрасту были разные: от 18 до 75 лет. Но встретили нас очень хорошо. У девочек было настроение бодрое, они нам все рассказали, потом поделились своим обедом и ужином, потому что нам в тот день еще, считалось, была не положена еда.
Так для минчанки начались будни на Окрестина в крошечной двухместной камере на 12 человек. Мария, как и сотни побывавших в изоляторе, вспоминает, что кормили «несъедобной кашей» на воде и без соли. Часто давали зеленые консервированные помидоры, которые тоже никто не ел. Еще было много хлеба в целлофановых пакетах. Его использовали вместо подушек, пока он не начинал плесневеть. Спали в основном на полу.
— В таком как бы тамбуре, в промежутке ближе к двери и туалету, обычно спали женщины-бездомные. Их же специально подселяли к нам: у них и кожные заболевания, и запах соответствующий, и вши. И хотя мы дважды в день мыли хлоркой пол, протирали все ручки, кровати, вши потом были у всех. Поэтому мы старались спать подальше, чтобы меньше всего подхватить, — говорит пенсионерка. — Одна девочка спала на столе, положив ноги на тумбочку. Вторая — на лавочке, но так неудобно, и она к середине ночи переходила к нарам, спала полулежа-полусидя. Еще две — на самих нарах, но старались какие-нибудь свитера, еще что-то подкладывать, потому что края металлических пластин врезались в кожу. Наутро ты в синяках. Еще четыре или пять человек лежали поперек под кроватью, а головой — под лавкой. И оставался маленький промежуточек под умывальником и до боковой стенки туалета — остальные там. Вот я первые ночи тоже так спала: голова под умывальником, а сама под стенкой.
Свет там не гасили, как вы знаете, поэтому мы маски медицинские надевали на глаза. У девочек, что уже давно в камере, были черные. Мне в конце тоже такая перешла, в ней комфортно спать. А в обычных белых свет, конечно, проникал. Плюс в два и четыре часа ночи — проверка, нужно встать, назвать фамилию, имя и отчество. Первую ночь, если честно, я плакала.
В начале осени в переполненных камерах днем было жарко, ночью, наоборот, холодно. По словам Марии, сотрудники ЦИП эти перепады температуры использовали, чтобы еще больше поиздеваться над задержанными:
— Днем конденсат стекал по стенам. Прямо каплями. Мы все были мокрые. Сидели без маек, в одних лифчиках, потому что жара была невозможная. Уже не обращали внимания на камеры видеонаблюдения… Просили открыть кормушку, чтобы было легче. Когда было жарко, сотрудники даже не реагировали на эти просьбы. А когда похолодало (еще же отопления не было) — она была открыта. Шел сквозняк, если открывали еще и окно на коридоре. Мы надевали на себя все, что было. И как у Самуила Маршака в «Кошкином доме»: «Нет у нас подушки, нет и одеяла. Жмемся мы друг к дружке, чтоб теплее стало», — так и мы.
Хотя я еще из дома хорошо оделась: под джинсы — термоштаны, на майку — длинную рубашку, байку и жилетку стеганую. Но надо было еще трусы и носки запасные надеть, потому что ни запасное белье, ни вещи, которые у меня с собой были, не дали взять. Зубы первые несколько дней я чистила скомканной туалетной бумагой. А потом уже кто-то выходил, помыл щетку и отдал мне. День на шестой я уговорила дежурного принести мне из передачи полотенце, пасту и расческу. Он вместе со всем этим принес еще и запасные трусы.
«Некоторые так сильно кашляли, что их выворачивало»
В душ за свой месяц на Окрестина женщина не попала ни разу, как и на прогулку. Приходилось фантазировать, как помыться и размяться в помещении, где и без лишних движений было тесно:
— Каждое утро мы вместе с хлоркой просили туалетную бумагу и мыло. Давали маленький кусочек мыла, бумагу, такую серую, иногда просто откручивали, а иногда давали большой рулон. Мы старались экономить — на случай, когда откажут. Мылись до пояса над умывальником. Несмотря на то, что за нами наблюдают, — раздевались и мылись. А ниже пояса — уже в туалете, набирали заранее в бутылку теплую воду. Чтобы двигаться, старались на месте ходить, делали упражнения сидя, ложились к стенке и запрокидывали ноги, потому что они сильно отекали. Еще до меня какая-то девочка принесла комплекс упражнений на шею, и мы делали его каждый вечер, потому что спать на полу — сами понимаете. Даже бездомная повторяла с нами.
Мария шутит, что женщин, живущих на улице, политические «перевоспитывали». Получилось приучить к гигиене всех, кроме самой известной бездомной Окрестина — Аллы Ильиничны.
— Одну, видимо, подсадили нас провоцировать: у нее была красная шапка с зеленым помпоном и спереди — красно-зеленый флаг. Мы ей сразу рассказали, что у нас тут и как: свет не выключают, на прогулки и в душ не водят, ночью подъемы. И она стала стучаться в дверь, проситься, чтобы ее в карцер отвели, — смеется собеседница. — На что ей конвоир: «Карцер еще заслужить нужно!»
Она осталась и, значит, сняла эту шапку. Я ей говорю: «Шапку надеть и не снимать! У нас вши. У вас нет — значит, будут!» Она испугалась и эту шапку так и не снимала (смеется). Но бездомные с нами как-то социализировались — уже и мылись, и стирались. Кроме Аллы Ильиничны. Когда она перед сном сняла кроссовки, пардон за подробности, у нее очень воняли ноги. А кормушка же закрыта — запах на всю камеру. Говорю: «Алла Ильинична, наденьте кроссовки, ну невозможно же!» Она надела, но как только все уснули, снова сняла. И мы стали думать, что делать. Значит, когда она пошла в туалет (а там же все слышно), мы с одной сокамерницей стали вслух как бы между собой говорить: «Видела, какие у Аллы Ильиничны кроссовки клевые, фирменные? Слушай, она ночью их снимает. Может, свистнем?» Она услышала — больше не снимала! (смеется)
Кроме педикулеза, по Окрестина бродил ковид. Мария им там тоже переболела. К тому же у женщины была гипертония, случались приступы аритмии. Каждый день ей нужно было принимать лекарства. Утром дежурный врач выдавал их из запасов, что родственники передали задержанным. Это практически вся помощь, которой можно было дождаться от местных медиков, говорит пенсионерка.
— Ковидом там переболели все. Некоторые так сильно кашляли, что их выворачивало. А из лечения — аспирин. И все. Температуру никто не измерял — только потрогали, что лоб горячий, — вспоминает собеседница. — Один раз я там мерила давление. Как это происходит: протягиваешь в кормушку руку, врач надевает манжету и накачивает, даже не смотрит на этот приборчик с показателями. Фонендоскопа нет — она руки прикладывает к запястью и делает вид, что слушает пульс. Потом говорит: 120 на 80. И кто бы ни мерил давление, всегда 120 на 80. Новые девочки приходили: «Ой, мне что-то плохо». Я говорю: «У тебя будет 120 на 80». Она: «Нет, не может быть! Я по себе чувствую». Высовывает руку, ей надевают манжетку, и тут эта врач вслух объявляет: 120 на 80 (смеется). То есть там у всех замечательное давление!
Как-то у меня случился приступ почечной колики, и девочки просили позвать врача. Никто так и не пришел. Это хорошо, что как-то само прошло, потому что у меня камни в почках, это могло не очень хорошо закончиться. Потом, когда был приступ аритмии, я уже даже не звала врача. Слава богу, были таблетки и я знала, как снимать этот приступ.
В камере, где сидела Мария, женщины спасали себя сами. Просили у врача лекарства, якобы что-то болит, чтобы были про запас. Мерили заболевшим температуру, приложив руку ко лбу, потому что градусника не было, и делились противовирусными порошками, если кому-то передали близкие. Когда совсем плохо — ложились под нары.
— Это единственное место, где днем было комфортно: свет не попадает, сверху сидят люди, на фоне негромко разговаривают — такое умиротворение! — пересказывает Мария. — Ну и еще днем мы туда ложились по очереди хотя бы немного поспать, хотя днем можно было только сидеть или стоять. Одна надзирательница не разрешала: «Так, ну-ка вылазим из-под нар! Кто там уже спрятался?» Никаких поблажек к возрасту не было. У нас была женщина 75 лет, множество болезней, суставы больные. Только когда ей врач разрешила «иногда днем полеживать на полу», та перестала заставлять ее подниматься.
А ночью же не выспишься: все время горит свет, каждые два часа поднимают, еще и столько человек в камере — кому-то захочется в туалет. Тут вся камера просыпалась. Во-первых, этому человеку надо было пройти через всех и ни на кого не наступить, во-вторых, слышимость хорошая. Ну и запахи, конечно, тоже.
«Представьте: маленькие круглые печенюшки, каждая разделена на четыре части. Одна четвертая — на одного человека»
Осужденные на сутки белоруски сами и поддерживали друг друга, придумывали занятия, потому что книг и настольных игр в камере не было. Мария говорит, что кто-то придумал традицию: перед сном вспоминали, что хорошего случилось за день.
— Каждая старалась ну хоть что-то позитивное вспомнить. Например, в среду и в субботу давали яйцо вареное, это было хорошо. Или был вкусный борщ — относительно, конечно, но по сравнению с другими днями он отличался. А однажды мы пели песни — и тут открывается кормушка, раздатчица говорит: «Это вам за то, что вы хорошо поете». Так нам из камеры напротив, где сидели неполитические (у них было постельное и передачи, шашки и книжки, им выключали свет ночью, и они ходили на прогулки), передали стакан компота (смеется). Кто-то получил лекарства — это как привет с воли, ты понимаешь, что с твоими родными все нормально, потому что принимали их только у родственников. Или какая-то девочка вышла на свободу — мы за нее радуемся.
За мой срок было много случаев, когда в соседних камерах сидели политические мама и сын, сестра и брат, жена и муж, девушка и парень. И каждый раз на утренней проверке всех выводят на коридор, нужно повернуться, поднять руки на стену — тебя обыскивают. Дежурный называет фамилию, а ты — имя и отчество. И вот эти люди каждый раз прислушивались к ответам других. А потом вечером женщины говорили: «Я сегодня услышала, как мой родной человек отвечал. У него хорошее настроение, он бодро говорил». Это тоже радовало. А в конце девочка, которая начинала, говорит: «И самое главное позитивное событие — это что?» И все хором: «Мы на один день стали ближе к свободе». Вот я сейчас это говорю — и у меня мурашки!
Передачи политическим не передавали (что уже тоже стало привычным) — только лекарства. Через выходивших женщин Мария просила родственников передать капли в нос, валерьянку, некоторые другие препараты на всякий случай. И еще леденцы от боли в горле — те заменяли лакомства на праздники.
— У нас была традиция, что в день, когда кто-то выходил, обязательно должны быть какие-нибудь вкусняшки. Когда мы приходили, еще были изюм, орешки и маленькие круглые печенюшки, но мало. Через два дня освобождалась девочка — эта картина у меня до сих пор перед глазами, она напомнила мне фильм «Судьба человека», вспоминает Мария. — Когда Соколов в концлагере принес хлеб и сало в барак к остальным заключенным, и они разрезали их на маленькие порции, чтобы хватило всем. Так вот, когда эта девочка выходила, я первый раз увидела такое. Представьте: маленькие круглые печенюшки, каждая разделена на четыре части. Одна четвертая — на одного человека. И сверху — одна изюминка. 12 порций. И это было так вкусно, что не передать!
Перед моим выходом уже не было никаких запасов. Поэтому я каждый раз просила для горла таблетки, хотя у меня оно не болело, чтобы собрать на всех и при выходе угостить вместо конфеток. А сын мне передавал и витамины, и гематогены. Ничего из этого не приносили. Даже средства гигиены, туалетную бумагу не отдавали. Мне, когда я выходила, вынесли четыре пакета. Это то, что сын каждый четверг приносил в передачах. Я стояла, ждала, пока появится дежурный, который может отвести меня на КПП, и давила в себе слезы: «Не плачь, не плачь. Не показывай». Сколько потом я это ела, что сын покупал, не передать.
В те месяцы, когда Мария отбывала свой административный арест, белорусские силовики уже практиковали перезадержание людей. Женщина боялась, что после 30 суток это может случиться и с ней:
— Побывав на Окрестина в своем возрасте, я поняла поговорку «от тюрьмы и сумы не зарекайся». Я тогда понимала, что изменить уже ничего не могу, толку паниковать? Надо как-то продержаться, выжить. У организма были какие-то резервные силы. Ну и перед сном, когда ложилась, надевала маску, обращалась к своим близким, которых уже здесь нет. Просила их помочь. Думаю, они мне помогали.
Но пугала неизвестность: только ли 30 суток я отсижу? Одну пенсионерку так «выпустили» — даже за территорию не вывели, сразу приехал воронок, и ее повезли на очередной суд. Там интеллигентнейшая женщина! Они не знали, за что ее задержать, и вменили хулиганство. В протоколе было написано, что эта спокойная женщина, которая даже говорит тихо, кричала и ругалась матом, размахивала руками, бросала бумаги со стола сотрудника. Поэтому перед выходом я постирала свои вещи и сказала девочкам: «Пусть до понедельника повисит. Если я не вернусь, тогда берите все, кому что нужно». Я отдала свои майку, термоштаны, расческу, полотенце, те же запасные трусы — мы старались все по максимуму оставлять в камере, чтобы у девочек что-то было.
«Я стала ценить любую мелочь — что, например, можно быть в тепле и мыться каждый день»
Марии, к счастью, возвращаться в стены ЦИП больше не пришлось. Ее отпустили домой. За месяц женщина похудела почти на восемь килограммов. На свободе поняла, что организм, державшийся в неволе, начал сдаваться.
— И спина болела, и колени, и тазобедренные суставы. У меня воспалилась почка, там был какой-то сильный диагноз, много-много слов, которые я уже даже и не помню. Приходилось все восстанавливать. Каждый день была аритмия, когда до этого случалась раз в три-четыре месяца. Полгода мне кардиолог подбирал лекарства, чтобы выровнять состояние.
Но больше было психологических проблем. Однажды дома ночью я проснулась, села на кровать — вижу в комнате на полу, вот буквально вижу, как люди лежат друг к дружке, как у нас в камере было. Зажмурила глаза, смотрю — нет, все-таки все нормально, никого нет…
Я тогда работала с психологом, и она мне сразу сказала, что у меня посттравматический синдром. Все время было напряжение, страх, что ты можешь туда вернуться. Но, с другой стороны, я стала по-другому смотреть на вещи. Ценить любую мелочь, которой обычно не придавала значения. Что, например, можно в окошко смотреть на улицу и видеть, как деревья растут. Тем более можно выйти на улицу! Быть в тепле и мыться каждый день, зубы чистить своей щеткой. В любой момент поесть то, что захотела, и нормально поесть.
Мария уже давно уехала из Беларуси, вместе с ней в другой стране — и несколько ее бывших сокамерниц. Женщины помогали пенсионерке освоиться, разобраться с легализацией, даже просто купить талон на трамвай. Она говорит, что после Окрестина постепенно восстанавливает здоровье, хотя суставы и колени болят до сих пор. И мыслями периодически возвращается в те свои 30 суток:
— Когда слышу или читаю истории других политических — у меня слезы. Потому что я не просто представляю картинку — я там была сама, все это прошла. Но я ни о чем не жалею. Я морально была готова к этому задержанию.
Знаете, мне дедушка рассказывал, что творилось в 30-е годы и как у него был собран тревожный чемоданчик. Они тогда, если слышали, что вечером или ночью подъезжала машина к дому, все просыпались, потому что не знали, в какую квартиру пойдут и за кем. Так вот я никогда не думала, что то же самое испытаю и это будет в XXI веке. Все те его рассказы как бы воплотились. У меня тоже был тревожный мешочек. Но, к сожалению, мне даже не дали его с собой в камеру взять…
Читайте также
