Минчанин Илья Турков — один из первых политзаключенных волны 2020 года. Мужчину задержали еще до выборов. За то, что попытался защитить другого протестующего, которого повалили на асфальт двое омоновцев. «Когда я увидел, как избивают беззащитного человека, захотел оттянуть этих сотрудников», — говорил он на суде и объяснял, что тогда дважды ударил человека в балаклаве по спине. Давая показания, милиционер подтвердил, что не получил травм от действий Туркова, но того все же осудили на четыре года. Сейчас Илья на свободе, в Испании. Он рассказал «Зеркалу», как в колониях принимали первых осужденных за протесты, каким вернулся домой и что думают о переговорах с властью, помилованиях Лукашенко и действиях демсил те, кто остаются за решеткой и он сам. Публикуем монолог экс-политзаключенного, который отбыл весь свой срок, хотя во время протестов многие верили, что так долго за решеткой не пробудет никто.
Илья Турков был задержан за участие в акции 14 июля 2020 года, когда минчане вышли на улицы в знак протеста против отказа регистрировать кандидатами на выборы Виктора Бабарико и Валерия Цепкало. Мужчину обвинили в активном участии в групповых действиях, грубо нарушающих общественный порядок, и насилии в отношении милиции. 30 декабря 2020 года Туркова приговорили к четырем годам колонии. 28 марта 2024 года он освободился из ИК № 3 в Витебской области.
Для помощи Илье и его семье на BYSOL открыт сбор. Вы можете поддержать его по этой ссылке.
«Расчет был такой: если задержат, еще успею сходить на выборы»
— Незадолго до всех событий мы с женой купили частный дом в Червенском районе — хотели уехать подальше от больших городов, заняться фермерством. В деревне нет газа, и дом был на твердотопливном котле, еще надо было заниматься ремонтом… Переехали из Минска туда, пожили вместе месяца три. Я тогда был специалистом по операциям с недвижимостью, работа позволяла не каждый день находиться в офисе — это давало возможность заниматься домашними делами. Но я все равно собирался постепенно уходить — так, чтобы не сказывалось на семейном бюджете. Жена тогда только вышла из декрета — дочке было три года. Дочка для меня была всем на тот момент, даже больше.
Мы с супругой собирались начать с подсобного хозяйства, выращивать декоративные цветы. В тот сезон в принципе кое-что и сделали — смогли вырастить около 1,5 тысячи махровых петуний, очень красивых. Такие планы были на тот момент. Я рассчитывал все это тянуть на себе — и дом, и финансы. И не смог.
Когда я шел на протесты, думал, чуть что, 15 суток мне дадут — и хватит. Расчет был такой: если задержат, еще успею сходить на выборы. В тот день, когда оказался в сцепке и пытался отбить того парня у омоновца, я убежал. Но дали команду «фас». Одного мужчину задержали и спустя время отпустили, а за мной в конце июля приехали. Я думал, опять же, что будут сутки — уголовных дел же тогда почти не было. Но что-то пошло не так.
Я, получается, пропустил и выборы, и потом массовые протесты. Сначала был на сутках в ЦИП, потом в СИЗО — завели уголовное дело по 342-й статье (Организация и подготовка действий, грубо нарушающих общественный порядок, либо активное участие в них. — Прим. ред.) и за насилие в отношении омоновца.
На суде я 342-ю не признал. Естественно, я понимал, что это «незаконное мероприятие». Но с их законами, написанными для себя, я на протяжении 30 лет, с детства, видел, что власти творили и какой ущерб нанесли людям. И продолжают наносить. Так что не считаю, что мои действия были неправильными.
Тому омоновцу вреда, конечно, никакого я не причинил. Были два толчка в спину, от которых никаких последствий не произошло. Это омоновец сам проговорил на суде, что физического и материального вреда своими действиями я ему не нанес. Есть подтверждающая это медсправка. Но вот моральные страдания — да, я «причинил». Я не считаю себя виноватым, но есть статья, она конкретно гласит: насилие либо попытка насилия. По факту было? Было. Поэтому тут я вину признал. У меня семья, я не мог посылать их всех на фиг, поэтому надо было пытаться избежать наказания или получить меньший срок.
Мне дали четыре года колонии. Первое время у жены был большой шок. Было непросто. Что-то по дому ей пришлось тянуть самой, что-то помогали друзья, родственники, коллеги — без них, конечно, никак. Тогда многие подержали нашу семью, помогали с передачами, присылали мне письма. Это поддерживало нас.
«Все боятся, исполняют, администрация это видит и дальше закручивает гайки»
В апреле 2021-го я заехал в колонию № 3. Первым политзаключенным было сложно. Режим тогда пытался отстроить систему работы с таким «контингентом». Это делалось для того, чтобы те, кто заедет позже, видели, какими будут последствия за непослушание. Нам не давали длительных свиданий, звонков в скайпе, а телефонные звонки были нерегулярными. Естественно, вешали нарушения по надуманным причинам. Бесконечные проверки, досмотры. На промзоне невыполнение нормы — ШИЗО. К «желтобирочным» были вопросы всегда. Администрация делала все, чтобы ты усвоил: у тебя нет никаких прав. Кто-то быстрее, кто-то позже это принимает. Я понял, что либо смирюсь с местным порядком, либо меня там сгноят. А мне надо выжить.
Хотя сразу я, конечно, верил, что выйду раньше. Верил до сентября 2021-го. Потом началась война в Украине, я на это еще какое-то время надежды возлагал. А после понял, что это тоже все надолго, что сидеть придется весь срок.
Большое количество политических, приезжая в колонию, четко ставит между собой и другими осужденными границу: мы — люди одного сорта, преступники — другого. А я стараюсь не делить людей. Каждый в жизни ошибается, да и не все там такие отъявленные преступники, и у них многому можно там поучиться. Благодаря этому и моей внутренней вере мне было достаточно комфортно.
Вообще, в колонии все тяжело устроено. Там правит царь — это зам по РОР (заместитель по режимно-оперативной работе. — Прим. ред.). Вот был один суперзлодей, но с ним хоть где-то можно было договориться, а где-то и на своем стоять. Потом пришел еще один такой же зверь, и суперзлодея теперь два (с июля 2023-го колонией руководит Филипп Стурченко, выпускник заочки Академии МВД, до этого работавший в СИЗО и ДИН. — Прим. ред.). Этот добавил своего, ввел какие-то армейские порядки. Люди теперь за плохо заправленную кровать, за неотбитые кантики (натянуть одеяло на кровати так, чтобы получились прямые углы. — Прим. ред.), за то, что присел, встал и не поправил за собой покрывало, уезжают в ШИЗО. Теперь днем полежать нельзя. В итоге ты отработал на промзоне, устал, но можно только сидеть на табуретке, согнувшись в три погибели. Уже ближе к моему освобождению везде поставили видеокамеры. Листы А4 запретили хранить — кто-то говорит, чтобы жалобы не писали, кто-то — потому что много бумаги у кого-то нашли. История бредовая, но факт. Если в сумке или тумбочке найдут листы, это грубое нарушение. А так как у нас граждане боязливые, сидят одни «отъявленные зэки», сейчас ни прилечь — ничего.
Эта прошивка страхом за 30 лет правления одного гражданина — уже как на подкорке. Люди действуют инстинктивно, начинают все исполнять, вместо того чтобы подумать. Там же, понимаете, можно более-менее жить, если ты не боишься. Если бы большинство не боялось, было бы полегче. Вот вводят новое правило, и администрация наблюдает, как его соблюдают, где-то месяц, а потом забивает. Потому что чтобы контролировать исполнение всех новшеств, надо много-много сотрудников, но нужно же еще и работать. Поэтому достаточно обращать внимание на то, что происходит вокруг, — пособлюдать правило, а потом жить как раньше. А раз все боятся, исполняют, администрация это видит и дальше закручивает гайки, потому что это не находит ни сопротивления, ни возмущения.
«Они со всеми своими ресурсами, беззаконием не могут получить того, чего хотят. Не могут разрушить мой внутренний мир»
Я в ШИЗО сидел один раз — пытался выбить длительное свидание, и меня начали прессовать. Какие там условия? Ну, холодно. Голодно. Но я был морально готов, заранее все разузнал, предусмотрел, насколько это было возможно. Применял определенные хитрости, чтобы не замерзнуть. К тому же мне дали 13 суток. В критический момент хотел объявлять голодовку, но в последний момент отказался — вспомнил, что жена просила беречь здоровье.
Жена, близкие, которые за меня переживали, больше всего пострадали во всей этой истории. Это я понимаю, что то же ШИЗО мне даже во благо пошло: я побыл в тишине от всего этого дурдома, от отсутствия личного пространства, была возможность поговорить с моим Богом (я нерелигиозный человек, но верю, что есть тот, кто за мной присматривает — вселенский разум или называйте это как угодно). Но близкие-то не могут спокойно на это реагировать. И мне без них тоже было тяжело. Я понял, что жизнь идет так, как идет, и принял решение думать о семье поменьше, чтобы не чувствовать себя плохо.
Писал письма регулярно, жена постоянно писала мне, присылала рисунки дочки — она рисовала цветочки, животных, которых любит, каких-то фей мультяшных, папу с мамой. Я тоже для нее пару рисунков нарисовал, когда появилась мечта переехать в Испанию — с морем, пляжами. Ей очень понравилось. Жена присылала фотографии, я видел, как наша дочь растет. Там было одно главное чувство — любовь. Умиление, какая она у нас красоточка. А где-то и сожаление проскальзывало, что меня нет рядом. Но я старался в этом не зависать, потому что мог только максимально стараться поддерживать эти отношения.
Мы созванивались по скайпу, по телефону, разговаривали. От передач из дома я чувствовал заботу и любовь. Когда получаешь не просто мясо или конфеты, а именно те, которые любишь, понимаешь, что это не лишь бы что-то собрать. Жена тогда не работала: в деревне работы нет, а устроиться так, чтобы можно куда-то ездить и успевать дочку забирать, не могла. Их родные финансово поддерживали, друзья, люди помогали. Передачи она на эти деньги собирала, а где-то жертвовала своим бюджетом, и отговорить ее от этого было невозможно — она тоже хотела, чтобы я имел какую-то радость. Хотя и дома было непросто. Те же дрова купить (а их надо много), и чтобы еще кто-то их поколол, сложил, — с миру по нитке собирали, в общем. Часто было много помощи от людей. Пока это не удается, но очень хочется всех поблагодарить.
Когда мне спустя два года дали первое длительное свидание с семьей, было очень волнительно. У всех слезы на глазах. Один из самых запоминающихся, важных дней в моей жизни. После сиделось намного легче: я понимал, что повидался с любимыми и дорогими людьми, возможно, скоро увижу их еще. До конца срока на длительных свиданиях я был еще три раза. Хотя положено по четыре в год! От меня требовали признания вины (в обвинении по части ст. 342. — Прим. ред.), а раз не признаю, сказали, свиданий не будет.
Поддержка и связь с родными, конечно, очень радовала, воодушевляла, грела душу. И было понимание, что в колонии администрация хочет, чтобы я страдал. Это тоже добавляло мотивации: «Вы не достигнете, ребята, своей цели. Я буду жить свободно и чувствовать себя здесь хорошо». И внутренне я улыбался тому, что они со всеми своими ресурсами, со всем своим беззаконием не могут получить чего хотят. Не могут разрушить мой внутренний мир.
Со временем я понял, что там надо научиться жить, разбираться, как все устроено. И думать о том, что надо пройти этот путь, сохранив физическое и психическое здоровье. Но это все подходит для ребят, которые «приезжают» ненадолго. Когда я выходил, там уже были невыносимые условия. И как можно так сидеть годами, я не знаю. Те, кто в колониях с 2020-го и еще большие сроки остались, у меня один вопрос: кто вообще понесет за это ответственность? За то, что они до сих пор там?
«Многие поднимают вопрос о том, что на свободе за них решают, нужно ли торговаться с властью»
В свободное от работы время в колонии есть немного спорта, по возможности — перекусить, книги постоянно читать не будешь, они надоедают. Поэтому у многих политических, которые еще во что-то верят, все сфокусировано на выискивании информации. Только этим и жили. «Потопили российский корабль» — все рады, аплодисменты! Большинство сосредоточено на войне и политической повестке — аресты, сроки, что происходит вообще. Там нет другого интереса. Большая часть политзаключенных считает, что изменить ситуацию поможет только военный путь. Многие верят: вот завалим большого медведя (союзника Лукашенко — Россию. — Прим. ред.) — и будет нам свобода. С полком Калиновского многие связывали надежды. И я верил. Но еще в колонии перестал разделять эту идею. Есть заявления «мы придем освобождать Беларусь», но когда? Они воюют в Украине.
Все в курсе про демократические силы, чем они заняты. «Ну, опять делят портфели, опять ругаются, не могут договориться». Все в шоке: «Мы тут сидим, а там у людей амбиции». Остаются те, кто поддерживает нашего, скажем, лидера демократического, но такое ощущение, что все меньше и меньше. Многие поднимают вопрос о том, что на свободе за них решают, нужно ли торговаться с властью за освобождение политзаключенных, что-то еще делать. Мол «мы торговлю поддерживаем», «а мы не поддержим, а того, кто противоречит общей позиции, в котле сожжем!».
Но главная проблема другая — у политзаключенных кто-то планировал вообще поинтересоваться? Почему бы через родственников не узнать, хочет ли конкретный человек выйти по помилованию? У кого-то семьи, у кого-то родители при смерти. Многие готовы сидеть, да, но не все. Каждый должен принимать свое решение. И ничего такого в этом нет. Потому что, если кто-то с трибуны кричит, что написать прошение — это предательство, пусть приедет в Беларусь, его закроют чекисты на десять лет, он посидит и покажет, как это. Ну, он же за идею!
И почему «торговля» воспринимается как признание Лукашенко? Какое признание, какая у него там появится легитимность? Ее уже не будет никогда. И торговаться — не обязательно значит что-то потерять. Можно посмотреть по закромам, найти что-то интересное и предложить этому кровопийце, что бы мы не потеряли, а он себе там похлопал в ладоши у себя в резиденции. Пусть ребята, которые хотят выйти, вернутся домой. К семьям, к детям. А за них решают. Человек, может, там уже сдыхает в этой тюрьме, особенно что касается женщин. Их же там ломают за короткий срок! Два года — все, выходят пустые глаза. Такая боль, такое отчаяние! Восстанавливаться потом полжизни надо.
«В колонии я слышал истории, что выходишь из одного лагеря — в другой. Надо было что-то придумывать на случай, если придется уезжать, и на ум пришла Испания»
Я освободился в марте и уже полгода на свободе. Сейчас у меня все время и внимание идет жене, дочке.
Недавно мы переехали за границу. Выбрали Испанию — эта страна начала вызывать у меня интерес еще лет 20 назад. Мне хотелось к тем счастливым, улыбающимся людям. Потому что в своем окружении, в своей стране этого не встречал. А хотелось так же жить и радоваться.
В колонии я слышал истории, что выходишь из одного лагеря — в другой. Надо было что-то придумывать на случай, если все-таки придется уезжать, и на ум пришла Испания: у нас там несколько знакомых, ну и я многое знал об этой стране. Мне интересно быть в кругу людей, которые хотят радоваться жизни и не сосредоточены на том, как больше заработать. Эта открытость испанцев, их забота, климат, солнце и море — если не считать свою родину, мне кажется, круче страны на этой земле нет. Мне до сих пор тяжело эмоционально и иногда хочется пустить слезу, когда взаимодействуешь с местными, они просто ослепляют своей улыбкой, ты наполняешься таким позитивом! Думаешь: «Ну неужели человек просто радуется всему?» Тяжело перестроиться и понять, как им это удается. Мы тоже позитивные, но до испанцев нам еще далеко. Их точно купали в каком-то эликсире (смеется).
Нашу семью приютили в небольшом городе, мы пока учим язык. Попросили международную защиту. Первые полгода не можем работать, но уже осталось пять месяцев. Еще в Беларуси мы прошли краткий курс по биовыпрямлению волос и хотим начать практиковаться, а когда наберемся опыта — пробовать зарабатывать на этом. Может, арендуем где-нибудь место, а вообще хотим с женой открыть свой небольшой салон. Так что пытаемся адаптироваться, а к хорошему привыкать не так сложно. В целом у нас, как у всех эмигрантов — вроде все неплохо, кроме тоски по дому и родным.
Продолжаю налаживать отношения с дочкой. Не видеть папу четыре года в таком возрасте — это много. Пока я сидел, старался не влезать в воспитание дистанционно, и сейчас понимаю, что если начну устанавливать свои порядки, это никому не понравится. Поэтому стараюсь ее не ругать. Ну и мы, как и до всех событий старались руководствоваться любовью в семье, так же живем и сейчас. Мне кажется, у нас все получается, дистанция уже сокращается.
С женой в целом наши отношения, наверное, не очень изменились. Точнее, уже так. А сначала было тяжело. Женщина, когда мужчины долгое время нет, привыкает носить брюки и не может функцию «решаю все сама» выключить в один момент. Ну и хочешь не хочешь, копится обида на мужчину, что он ее покинул. И нужно это куда-то вылить, проговорить. Хорошо, если те же психологи есть у женщины. Но в любом случае что-то тебе придется выслушать, как-то вместе обсудить.
Я знаю, что многие семьи распались в похожих ситуациях, поэтому каждому нужно понимать и подготовиться, что сразу после освобождения какое-то время будет тяжело. Я это знал. Но не ожидал, честно говоря, что будет так тяжело. Но надо терпеть, уступать и помнить, что любовь не в требовании заключается — нужно больше отдавать себя второй половине. Это я не сам придумал — это я уже потом узнал! (смеется) Если оба так поступают, можно все преодолеть. Вот сейчас, спустя полгода, у нас уже более-менее все выровнялось.
«Они продолжают сидеть, а мы — „извините, у нас не получилось“»
А со мной больших изменений нет. Я весь срок концентрировался на том, чтобы как минимум сохранить свое внутреннее состояние, в нравственном плане удержать свою планку. Вышел бодрый и заряженный. Меня уже большая здешняя реальность немножко прибила. Мне, например, как политзаключенному не совсем понятны какие-то тусовки, выставки, суполки. Не укладывается в голове: там люди гниют — а здесь люди веселятся. Понятно, что есть хорошие вещи — кто-то пишет письма политзэкам, много чего хорошего делается. Но, понимаете, приходишь спустя четыре года, а здесь ситуация в нашем, скажем, демократическом лагере просто никакая. Нет никакой платформы.
Человек выходит на свободу, он эти годы не работал, у него в кармане пусто. Где какая-нибудь организация, которая встречает политзэков? Кроме сборов BYSOL (а мы понимаем, что это люди жертвуют), непонятно, почему нет никакой помощи. В общем, много чего хочется сказать и спросить.
Вышедшему человеку, как мне, хотелось бы почувствовать какое-то единство — что тут не ругаются, не меряются амбициями, а работают с разными мнениями ради общей цели. Хочется чувствовать, что ты пришел в большую семью. Хочется, чтобы наши структуры были прозрачными — ты сделал запрос, тебе дали ответ: вот столько собрали — столько потратили. А пока все покрыто мраком.
Люди, которые не посидели в колонии хотя бы два-три годика, не понимают, что значит жить там. И говорить «ну, у нас не получилось». В смысле, ребята? В смысле «не получилось»? Там гниют наши люди. Они гниют! Потом многих уже будет не вернуть, это уже будут сломанные психологически, да и по здоровью люди. Можно верить какое-то время, но не четыре года, не пять, не семь. Они продолжают сидеть, а мы — «извините, у нас не получилось».
Я предлагаю тем, кто говорит, что у них не выходит освободить политзаключенных, каждое утро доставать фотографии женщин, которые выходят на свободу с Антошкина (на этой улице находится женская колония № 4 в Гомеле. — Прим. ред.) и внимательно смотреть в их лица. И тогда давать себе ответ: мое действие сегодняшнее приближает к этой цели? Нет? Зачем тогда я это делаю? Значит, надо искать другое действие.
Если я говорю, что освободить политических невозможно, значит, мне надо или отойти от дела, или найти тех, кто знает, как это возможно. Одной головы мало — найди еще 50, которые помогут тебе найти ответы, решения, специалистов. Мне кажется, есть варианты воздействия на режим, разные варианты. Просто надо включить фантазию и желательно не думать старыми шаблонами. А еще — чтобы не семь с половиной человек придумывало, а большое количество разумных людей.
Многие, кто уехал, сейчас ополячиваются, ошвейцариваются. Потому что они не верят в изменения. Вот выехали миллион беларусов (по данным исследователей Центра новых идей, за границей могут находиться около 500−600 тысяч беларусов, выехавших после 2020 года. — Прим. ред.), сколько из них сейчас каким-то образом участвуют в демократическом движении? 20−30 тысяч? Кто за это ответственен? Никто.
Каждый день я думаю про тех ребят, которые остались в колонии. Потому что надо понимать, каково сидеть там и что это за люди. Там лучшие! Которые в свое время не побоялись. Я каждого из них помню. Этот вопрос меня тревожит. И я не хочу слышать о том, что эти ребята просидят еще десять лет.
Логика и разум мне говорят, что в Беларуси нет никакого будущего. С теми исходными, что мы имеем. Но я верю, что все будет у нас хорошо, на уровне чуда. Потому что чудеса в моей жизни случались. Возможно, появится тот человек (или те люди), которые будут честны и действенны.
Читайте также
