В июле российские военные ворвались домой к депутату Корабельного райсовета Херсона Роману Баклажову. 54 дня он провел в изоляторе временного содержания на улице Теплоэнергетиков, где россияне удерживали и пытали десятки херсонцев: ветеранов АТО и их родственников, чиновников, которые отказывались сотрудничать, и участников проукраинского движения. «Ґрати» встретились с депутатом в освобожденном Херсоне. Мы публикуем рассказ Романа о том, как надзиратели кормили его и других пленных гнилым хлебом, пытали током и заставляли петь гимн России.
«Правый сектор»
Я родился и вырос в Херсоне. Раньше ни в какие политические процессы не включался. Занимался бизнесом, у меня мебельный цех. Но когда Россия напала на Крым и впоследствии на Донбасс, я стал волонтером. А до этого небольшое время состоял в «Правом секторе».
Мой товарищ Руслан Кушнир давно был в радикальных организациях. В 2014 году после победы Майдана лидер «Правого сектора» Дмитрий Ярош назначил его координатором в Херсонской области. Руслан собирал команду и позвал меня. Я тогда, если честно, даже не знал что это такое.
Мы начали набирать людей, открыли офис. Люди сами шли, мы их записывали. Все думали, что мы тут будем выносить продажных судей, кидать в мусорки. Но это же все незаконно, а Майдан стоял за то, чтобы все было законно и чинно. Мы говорим: «Ребята, понятно, что тот вор, этот вор. Но надо все делать по закону. Мы же не господь Бог и не судья, чтобы решать. Ну вор он, но это надо еще доказать, а потом сажать».
Мы закрыли точки с игровыми автоматами, нелегальные заправки, ничего криминального мы не делали. Когда закрывали, вызывали соответствующие органы: полицию и налоговую. Готовились к выборам. И внедрились к нам непонятно кто, криминальные элементы. Поступали предложения, допустим, захватить корабль с грецким орехом в порту. Кушнир все эти предложения бортовал, а в других городах это уже начало происходить. Ребята видят, что деньги уходят сквозь пальцы, и начали руководству в Киеве на него накидывать.
Поехали разбираться, и он сам сложил с себя полномочия. Сказал: «Раз вы такие умные, сами занимайтесь». И мы вышли из «Правого сектора» после этого. Я стал волонтером, а Руслан пошел работать. Он, кстати, погиб на третий день вторжения под Киевом.
Через восемь лет за участие в «Правом секторе» меня схватила ФСБ. Им я рассказал примерно то же самое, но еще, что я люблю Россию. Потому что если там будешь говорить что-то другое, что Степан Бандера — наш герой, то оттуда не выйдешь. Говорил, что я от этого отошел, что Украина — наша страна, и мы не ходим здесь не зигуем. Мы сами осуждаем тех, кто зигует, потому что фашизм осуждает весь мир.
Гуманитарный центр
В 2015 году я пробовал стать депутатом, но на выборах не прошел. Выиграл в 2020-м — стал депутатом райсовета от «Европейской солидарности».
В начале года все кричали, что приближается война. 20 февраля пошел в супермаркет, купил кучу еды. Мы ее потом два месяца ели. Но в голове все равно не укладывалось, что будет война. Как будто это не с нами происходит.
24 февраля маманька с утра открывает двери: «Все, война началась». Рыдает. Мы стали запасать воду и решать: выезжать или оставаться. Решили остаться.
В начале марта россияне зашли в город. Сразу обворовали магазины с элитным алкоголем, захватили администрацию. Наши люди вышли на митинги. Россияне не понимали что делать. Толпа на них идет, они убегают. Кадры, где мужик залез на их БТР, облетели весь мир.
Потом они начали кидать светошумовые гранаты, стрелять по ногам. Люди переживали о своей безопасности и перестали ходить на митинги.
Первую неделю после оккупации я приходил в себя. Потом позвонила моя коллега Ирина Деревянко и говорит: «Давай организовывать гуманитарный центр». Я согласился. Тогда еще работал украинский горсовет под руководством мэра Колыхаева. Он дал под мою ответственность 23-ю школу.
Сначала думали просто сделать там волонтерский центр. Но так получилось, что товарищ отдал мне 100 тонн порченой картошки. И мы стали раздавать ее даром всему городу. К нам начали приезжать волонтеры, говорят: «Давайте готовить еду». Так все пошло-поехало.
Ресурсы херсонские предприниматели давали. Хотя первое время город был заблокирован, и было тяжело. Но у нас забитые склады были, на этом проехали. А в конце марта россияне разрешили ездить в села на левый берег, и уже пошла картошка, перец и все такое. Вначале мы человек сто в день кормили, а сейчас уже до четырехсот. Центр работает бесперебойно с 15 марта и по сей день.
Все это в таком богом забытом районе, что россияне туда не совались. Хотя один раз был обыск. Кто-то на нас настучал, что там собираются деньги для партизан. Но делать это в сентябре перед референдумом — это нужно быть самоубийцей. Все перевернули-перерыли и в итоге сказали: вы делаете хорошее дело.
Похищение
У моих друзей обыски были еще в марте. Я ожидал, что меня это тоже ждет, и прятался. Потом смотрю, вроде бы не трогают, и вернулся домой.
Но 6 июля они вломились ко мне в хату. Было два фээсбэшника и, по-моему, четыре росгвардейца. В полвосьмого начали тарабанить в калитку, мы их запустили. Начался обыск. Спрашивают: «Где оружие?» Говорю: «Нет у меня оружия». Они мне показывают фотографию из «ВКонтакте», где я держу самодельную гранату. Я о ней уже забыл давно. Говорят: «Не прикидывайся шлангом, мы знаем, что ты в теме».
Они искали доказательства моего участия в «Правом секторе». И нашли благодарность от «ПС» моему благотворительному фонду, и там еще лежал их флажок. И говорят: «Ну все, поехали».
Отвели меня в машину, там чуть-чуть потрепали, пару подсрачников прописали. Это у них стандартная процедура. АТОшников или ребят, у которых находят оружие прессуют жестче. Сразу и током бьют и дубинками. А так как я ни к чему такому отношения не имел, и они это прекрасно знали, меня еще более-менее легко потрепали, чисто для профилактики.
Привезли в изолятор на улице Теплоэнергетиков. Сняли шнурки, пояс, цепочку с крестиком. Завели в камеру. Когда чуть-чуть отошел, смотрю: там уже все побитые. Спрашивают: «Тебя за что задержали?» Говорю: «Я был в «Правом секторе». А они: «Ну все, тебе пи***ц». При том, что они сами там все фиолетовые.
Дальше повели на предварительный допрос. Говорят: «Ты знаешь, кто мы такие? Знаешь, за что ты сюда попал?» А я уже понял, за что, после того как они нашли эту благодарность, я же не дебил. Говорю: «За участие в «Правом секторе»».
А они: «Ты нам все расскажешь. Ты нацист, фашист». Я говорю: «Да конечно, я вам все расскажу, если вспомню. Это был 2014 год. Я там пробыл полтора месяца в том «Правом секторе» и забыл про него. А вы до сих пор помните».
Эти меня не били, но сказали: «У нас есть люди специальные, которые любят «Правый сектор»». Тут я понял, что с ними обязательно встречусь.
Камера
В камере было пять нар и стол. Я был шестой и спал на полу. Где спать было все равно, потому что на нарах не было матрасов. Что на полу, что на нарах — разницы никакой. В камере было очень жарко и на полу было даже лучше — прохладней. Был туалет и кран, можно было как-то обтереться.
Одним из моих сокамерников был бывший полицейский. Другой — 60-летний мужик, бывший АТОшник. Он не воевал, а работал на оборонном заводе в Николаеве. Его сдал сосед в начале весны, и этот дед там все время в подштанниках ходил. Никто не знал, где он находится. Если нас со временем начали находить, то к этому деду и полицейскому никто не приходил. С родными не было никакой связи. Остальные — обычные ребята, у которых нашли оружие.
Еще когда меня завезли, задержали пацана-блогера. Он снимал, как машины въезжают и выезжают из ИВС, где нас держали. А когда выпускали, спросили: «Ну что, будешь еще снимать?» А он, конечно: «Нет, не буду».
Поначалу каждый день давали одну порцию гречневой каши. Они ее пересаливали специально. Мы ее делили на два раза, чтобы еще вечером поесть. Еще утром давали гнилой хлеб с плесенью. Есть его было невозможно. Вечером или ничего не давали или стакан кипятка с тремя чаинками, скажем так, подкрашенную воду.
Потом начали давать макароны. Одни макароны мы ели три недели и запивали водой из-под крана, чтобы желудок не встал. Их уже готовили пленные. Они старались, потому что сами их и ели.
Позже произошла ротация. Военные уехали и заехали их менты. Тогда наступил относительный порядок. Они стали спрашивать, как самочувствие, даже лекарства давали. Разрешили обрезать ногти, чего я не делал около месяца. Разрешили передачи. Правда, надзиратели воровали еду. Забирали большую часть сигарет: всем передавали по блоку, а доходило 3−4 пачки.
У меня первое время был запрет на передачи. Но жена пошла в комендатуру, нашла, где базируются фээсбэшники, и целый день их долбила, что я больной и мне нужно передать лекарства. На следующий день ей позвонили и сказали: «Можете приносить».
До ротации пытки происходили с 11 до 3 ночи в коридоре, и все это слушали. Потом они выводили выбивать признания в подвал, и мы уже этого не слышали.
Слышали только, когда приезжали фээсбэшники и пытали людей на втором этаже, там было открыто окно. Мы могли завтракать, начинались пытки, и у всех сразу пропадал аппетит. Человек кричит, и ты понимаешь, что завтра на его месте может быть любой из нас. Естественно, кушать было невозможно.
Пытки
Некоторых задержанных били сразу, если человек не понравился. Если это представители блатного мира, их били и заставляли ходить вприсядку гуськом. Если продавали наркотики, их тоже дубасили конкретно.
Если это какой-то АТОшник или военный, тоже сразу били. Некоторых заставляли ползти в камеру на животе, как разведчик.
У меня было четыре допроса. Пытки были на втором. Они хотели, чтобы я сознался, что я нацист, фашист и все такое.
Это было так. Открылись двери камеры. В этот момент все должны встать в рядок вдоль нар и крикнуть: «Слава России! Слава Путину! Слава Шойгу!» Такой порядок. Вышел, мне одели шапку на глаза. Вели по коридору, смотрели, чтобы не упал.
Завели на второй этаж. Там было три человека, один все время молчал, второй приходил-уходил, третий вел допросы. У них любимое слово — «п**дишь». Постоянно одно и то же: «Ты п**дишь, ты мне п**дишь, та что ты п**дишь, не п**ди, ты поедешь в «ДНР», тебя там расстреляют». Это у них стандартные фразы.
Мне прицепили провода на мизинец и на ухо. Говорят: «Признавайся, что ты нацист!» И давай колошматить током. Это у них называется «северное сияние». Мне показалось, что я подпрыгнул на стуле. Может, это так и было. И искры летят из глаз, как в мультике «Том и Джерри».
Таких разрядов было штук пять. Что-то ему не понравилось, подумал, что п**дишь, и жмет на кнопку.
Скорее всего, они знали, кто я, что я никакой не партизан. Поэтому меня они спрашивали только про 2014 год. Я старался говорить только о тех, кто выехал, чтобы никто не пострадал. Фээсбэшники все знали прекрасно, потому что следили за Херсоном и разрабатывали с 2014 года. Я это понял, когда назвал фамилию одного человека, который уехал, а фээсбэшник оживился и сказал: «Я его с 14-го года веду».
Освобождение
После пыток отвели в камеру, и я продолжил сидеть. Среди пленных они выявляли ребят, которые хорошо пели. Периодически они их выводили из камер в коридор и заставляли петь «Выходила на берег Катюша». Когда пели гимн России, все должны были встать. А когда спели «Катюшу», все должны были аплодировать в своих камерах.
А они ходили и слушали, хлопаем мы или нет. Если не хлопаем, дубасили дубиной по дверям. Это как пионерлагерь для взрослых. Выдавали всем гимн России и заставляли учить. Некоторые писали текст на стенах камеры, чтобы выучить.
В свободное время читали книги. Все были о величии русской нации: Бунин, Лермонтов. Видать, у них кто-то грамотный подбирал литературу. Еще мы сделали самодельные карты из пачек для сигарет и играли в бридж.
Ребята, которые там долго сидели, плюс-минус понимали, как все устроено. Мы уже знали, что, скорее всего, нас отпустят, только когда — непонятно. Деда и бывшего полицейского отпустили, когда у них появился компьютер. Они сделали электронную очередь и поняли, что их просто забыли, потому что те ничего не сделали.
У полицейского был родственник в СБУ, он с ним переписывался. Никаким суперагентом он не был. За эту переписку он 45 дней просидел.
У них еще какой-то пунктик по поводу дат был. На день рождения могли выпустить или отдать машину, которую они отобрали. Мне так не повезло: свой день рождения я там встретил.
Однажды вечером пришли новые фээсбэшники. Пошел слух, что людей начали выпускать: по пять, по десять в день. Так дошла очередь и до меня.
Вечером меня вызвали на допрос. Как я понял, эти фээсбэшники не знали, о чем я разговаривал с прошлыми. Они даже не знали, кто вообще такие эти прошлые. И я не знал даже их позывных. Некоторым они говорили свои позывные, а мне нет.
Эти уже допрашивали, чтобы понять: раскаялся я в содеянном или нет. Хотя никаких законов там никто не нарушал, а законов Российской Федерации тем более. Дословно они меня спрашивали: «Ну что, ты еще будешь х**ней заниматься?» Я сказал: «Естественно, не буду». Там каждый скажет что угодно, лишь бы тебя отпустили.
Говорит: «Ладно, будем думать, что с тобой сделать, наверное, отпустим». А потом запнулся и добавил: «Или дальше поедешь или тут будешь сидеть». Но я уже понял, что они отпустят, только это вопрос времени.
Вечером следующего дня так и случилось. Это было 29 августа. Собрал вещи, надели шапку, чтобы я никого не видел, вывели на улицу и спрашивают: «К администрации заведения претензии есть?» Отвечаю: «Конечно, нет». Скажи вам, что есть претензии. И все, пошел своей дорогой.
Новый обыск и бегство
Ноутбуки, изъятые при обыске, мне не вернули. Деньги — тысяч 13 гривен — тоже украли, как и техпаспорт на машину.
Оставаться в городе было стремно. Однажды ко мне снова приехали с обыском. Опять сняли видео о том, как я был в «Правом секторе». Я в очередной раз сказал, что не поддерживаю их идеологию и веду нормальную жизнь. Они в ответ говорят: «Ладно, мы поехали». По ходу дела украли у жены 500 долларов и электронную книгу. Хотя главный в их группе был адекватный и общался культурно, так как я у них прошел фильтрацию.
Потом я пару недель приходил в себя. И когда уже объявили о референдуме о присоединении Херсонской области, я решил уезжать. Думал: если они автоматически признают гражданами России всех, кто тут живет, то это я что ли пойду воевать против своей страны? Поэтому вместе с семьей собрались и уехали в Одессу.
Когда туда въехали, был уже комендантский час и нас остановили полицейские. Говорят: «Вы из Херсона? Россиян видели?» Все засмеялись. Говорим: «Да, видели, они же не прозрачные».
Я считаю, что россияне делали со мной и другими пленными — это запугивание. Они запугивают нас, чтобы мы боялись. Они нас ненавидят, потому что мы вольный народ. А у них такого нет. Они пытались нас перевоспитать, но ничего у них не вышло. Никто их не боялся и не боится.