Диана Никитюк работает рекрутером в ИТ, до войны проводила собеседования, пила с друзьями кофе, путешествовала, фотографировала, растила уличных кошек, любила гулять со своим мужем после работы. Война изменила привычную жизнь девушки, заставила отличать прилеты от вылетов, прятать флаги в лифчике и разобраться, что не так с Лукашенко. Еще в апреле Диана анонимно рассказывала «Зеркалу» об ужасах оккупации, не зная, что она затянется на целых восемь месяцев. Встретились с девушкой в ее родном городе и поговорили о страшном опыте, нынешней жизни без коммуникаций и видении будущего. Многие из вас в рассказе Дианы наверняка узнают Беларусь после августа 2020-го.
«Я, честно говоря, уже с жизнью прощалась»
— Расскажите, как вы встретили оккупацию, как проходил тот день?
— Оккупация началась 1 марта, это как раз день рождения моего мужа, было много планов. Хотели посидеть, выпить пива с друзьями.
Но нас предупредили, что русские заходят в город, всем советовали оставаться дома. И одна за другой появлялись в телеграме новости с фотографиями, как их видят в разных районах города.
Сидели в коридорчике квартиры, листали новости. Не знали, чего ждать, я, честно говоря, уже с жизнью прощалась. Потом стал слышен гул техники сильный — они понагнали на центральную площадь танков. У меня была навязчивая мысль, что они развернутся и начнут палить по домам. Поэтому до 4 марта сидели дома, было страшно выходить.
— Еще в марте вы рассказывали, что выходили на проукраинские митинги. Как вам лично пришла мысль протестовать против вооруженных людей? Как вы узнавали о месте и времени проведения?
— Информация о митингах распространялась во всех наших местных телеграм-каналах, это было повсюду в медиапространстве, поэтому время и место мы знали. И люди просто между собой обсуждали, это была очень горячая тема.
Если ты видишь, что происходит, то просто идешь и все. Конечно, страшно. Но есть нечто большее, чем страх. Мы с мужем понимали, что надо идти. Он боялся, хотя пытался это не показывать. Но я как человек, который хорошо его знает, понимала. Мне и самой страшно было.
Площадь Свободы недалеко от дома. Мы понимаем: надо идти на митинг, но надо и воды набрать. Спорили минут десять, с чего начать. Поэтому на митинг опоздали минут на 15, там уже людей много стояло — не так страшно было присоединиться.
Первые выступления были довольно лайтовые, их не разгоняли, просто наблюдали со стороны. Мы шли шествием через весь город, по самому центру. Позднее были уже автоматные очереди: когда проходили мимо техники, они открыли огонь в воздух, это было буквально в трех метрах от нас. Но не скажу, что я сильно испугалась — очень поддерживала атмосфера, люди были решительные. Рядом шел мужчина, который на каждый выстрел кричал во весь голос: «А мне п***й!»
Потом пошли в ход светошумовые гранаты, начались разгоны — они устали просто наблюдать. Может, и почувствовали опасность, потому что людей действительно было очень много. После этого на марши я начала одеваться так, чтобы меня было труднее узнать, надевала очки, штаны на два размера больше, куртку мужа, заплетала волосы как школьница.
Потом митинги с площади переместились в другое место. Его очень просто окружить и перекрыть выходы, это было страшно, конечно. На одном из последних митингов мы уже и выстрелы услышали, и от гранат побегали. И вот какая-то бабушка посмотрела на нас с мужем и говорит ему: «Мужчина, зачем вы взяли на митинг ребенка, это же опасно».
Я тогда поняла, что моя тактика с переодеванием и косичками работает. Но как раз после этого мы перестали ходить, потому что было уже очень опасно, людей приходило меньше и меньше, да и сами митинги вскоре прекратились.
— Что было самым страшным во время оккупации?
— В целом было очень страшно. Перед митингом, например, страшно. На самом митинге наоборот — чувствуется дух единства, какая-то сила. Возвращаешься — тоже становится очень страшно. Во время оккупации я журналистам что-то говорила исключительно анонимно. Сейчас уже не боюсь.
Самое страшное и стрессовое началось после митингов, когда сопротивление подавили. Вот тогда пришло ощущение постоянной опасности. Я практически не выходила из дома долгое время.
Как оказалось, наша СБУ сотрудничала с оккупантами, поэтому у них были списки украинских активистов. Они даже заходили в дом, где жила Екатерина Гандзюк — это известная журналистка, которую убили несколько лет назад. Вот они с обыском пришли в ее квартиру. Поэтому можно только догадываться, насколько актуальная у них была информация. Но говорили, что приходили ко всем директорам крупных предприятий, к депутатам.
У меня есть знакомая (не буду говорить имя, чтобы не навредить, потому что ждем обмена), ее схватили, и с мая она в плену. Она вела страницы в соцсетях, выражала проукраинскую позицию, к ней пришли и забрали. Сейчас она в СИЗО в Симферополе. Это просто гражданский человек, но ее собираются обменивать как военных.
Были случаи, когда людей просто забирали «под горячую руку». У меня знакомые в частном секторе жили, у соседей были пьяные разборки, а другие соседи вызвали полицию. Приехали, забрали мужчину, который ссорился с женой и шумел, а также моего знакомого, потому что он шел рядом. Потом его родители выкупали за деньги — говорили, очень много заплатили. Он был сильно избит.
Действительно, страх — это самое сложное. Взрывы не так на тебя давят: прилетело и прилетело, тем более город сам особо не бомбили, только точечно. Поэтому к звукам взрывов мы привыкли. А вот выходить на улицу, видеть коллаборантов, триколоры, солдат российских… думать, что вот сейчас ты есть, а завтра за тобой придут, потому что ты кому-то не улыбнулся, не понравился. Вот мы жили на съемной квартире и думали: а вдруг там прописан кто-то, кто оккупантов интересует, и к нам придут из-за этого? Мы узнавали, там ничего такого не было, но страх все равно чувствовали.
«Знакомая писала: „Я не боюсь российских солдат, о них много мифов, но они добрые и хорошие“»
— Вы пришли на встречу с флагом. Он тоже пережил оккупацию?
— Флаг — это вообще то, что нас грело дома. Я его купила 23 февраля, было такое внезапное и сильное чувство, что срочно нужно купить флаг, чтобы дома висел. Купила после работы, а на следующий день началась война. Сначала он всегда был рядом, оберегал нас. Брали его на митинги, конечно. В мае, когда уже сопротивление придушили и я поняла, что Россия здесь надолго, к сожалению, и что освобождение Херсона — вопрос не недели-двух, а нескольких месяцев, если не больше, то я начала этот флаг прятать. Сначала положила его в тревожный чемоданчик. Потом поняла, что это очень наивно, и переложила в другую сумку. Заматывала его в тряпки, засовывала в кроссовки, чтобы невозможно было найти во время обыска. Когда был переезд, то не знала, как его нести правильно, потому что между старым и новым домом был блокпост, в машине нельзя, а оставлять тоже не хотела. Приняла решение, что понесу его на себе. Я заплела косички, надела шортики и майку с Микки Маусом, чтобы выглядеть моложе, как школьница. Положила в сумку флаг и пошла. Если бы меня остановили и открыли сумочку, то все — конец.
Уже позже, когда развешивали желто-голубые ленты, то я их проносила в лифчике. Немного по центру развешивали их. Я не скажу, что мы прямо сильно присоединились к движению «Желтая лента», но запасов символики хватило, чтобы шесть раз так пройтись и развесить. Ведь когда видишь, что в городе такое появляется, то трудно самому удержаться и не присоединиться. Муж меня поддержал, хотя нам страшно было. Я прикрывала, а он вешал — надо было показывать, что Россия здесь не навсегда. Потом стало морально легче, так тепло, так спокойно.
— Много ли такого сопротивления можно было увидеть в городе?
— В центре, где мы жили, это было не так видно, он ведь постоянно патрулировался, поэтому было довольно сложно незаметно для оккупантов что-то такое делать. А вот на рынке уже была движуха, настоящая борьба: кто-то рисовал украинский флаг, через день его закрашивали российским, потом снова наши рисовали. Потом кто-то добавил свастики прямо на наш флаг, дальше коммунальщики там все зарисовали — и так все время, а потом и оккупация закончилась. На самом деле движение это было очень хорошо видно: в районах, во дворах очень много и символики, и надписей.
— Говорят, в Херсоне было много коллаборантов…
— В целом их было много, не знаю, откуда столько повылезало, раньше как-то внимания на таких не обращали. Среди более взрослых людей таких явных коллаборантов много я не видела. Хватало фанатов русского мира, которые просто были рады оккупации, но они ничего не делали фактически, явного сотрудничества я не видела. Есть знакомые, которые эвакуировались с правого на левый берег вместе с отступающими россиянами. Не знаю, что они сейчас там делают.
Я знаю случаи сотрудничества моих знакомых с оккупационной властью. Увидела фото девушки, с которой я вместе училась, с какого-то фестиваля в Крыму с лозунгом «Россия — страна возможностей». Вот это был шок для меня, отходила дня три. Потом оказалось, что у нее родители такие: отец возглавил один из местных лицеев при оккупантах. Была еще знакомая, с которой раньше занимались общими проектами, она меня приглашала 9 мая на шествие под российскими флагами, писала: «Я не боюсь российских солдат, о них много мифов, но они добрые и хорошие». У моего друга семья взяла российские паспорта. Мы об этом узнали буквально на днях. Сейчас они в оккупированном Скадовске — выехали с русскими. Это очень противно и неприятно.
Была еще знакомая — женщина лет за 50. Она вдова, жила одна в Новой Каховке, дети разъехались. Новую Каховку оккупировали в первый же день. Так эта женщина сначала была проукраинская полностью, но потом оказалось, что все патриоты поуезжали, а остались в основном «ватные бабушки», так вот она между ними и потерялась, потому что сложно, когда нет доступа к нормальным медиа, когда показывают только пропаганду, а вокруг одни сепаратисты. И она тоже поехала вместе с россиянами дальше, думаю, что и взяла их паспорт. Просто слов нет, такие примеры очень разочаровывают: мы же выросли в одном обществе, жили рядом… а чем они жили, чем дышали?
Но коллаборантов сдавали очень активно, потому что сознательных людей тоже очень много. Про двух моих знакомых я сразу сообщила куда надо, с доказательствами. Я и сейчас, когда публикуют что-то в инстаграме, какую-то пропаганду, стараюсь сообщать обо всем этом в полицию.
— Оккупационные власти успели провести так называемый референдум. Какие у вас были чувства, когда вы узнали об этой авантюре, как проходил сам процесс?
— Эту новость я восприняла как мем: таких «референдумов» было много, даты постоянно переносили, первый ведь хотели чуть ли не в марте провести. Не было мысли, что дойдет до чего-то настоящего.
Когда начали развешивать агитацию, рекламу, поняла, что это не шутка. Новость была для меня тревожная, не верилось, что они решатся на такое, что это уж слишком нагло.
В день «референдума» было страшно, мы из дома не выходили, придерживались плана, что делать, чтобы не голосовать, если вдруг к нам придут. Мне нужно было ненадолго выйти на улицу, поэтому я немного увидела, что творилось в городе. Увидела пластиковый столик, такой, как в дешевых забегаловках на улицах стоят — вот такое наблюдала на рынке. Но быстренько прошла мимо.
После «референдума» основной нашей заботой стало, чтобы не забрали мужа во время мобилизации. Ведь ходила информация на всех площадках, что будут парней забирать. Поэтому держала его дома, сама ходила за продуктами, муж стригся дома, боялся выходить.
Ощущения, что «Россия здесь навсегда» не было — я знала, что их точно отбросят по крайней мере с правого берега.
«Главврач сидел в холодильнике вместе с анализами мочи и крови»
— Не было ли у вас мысли уехать, дождаться освобождения в более безопасном месте?
— То, что мы остались — немного сложная для меня тема. Потому что мой муж не хотел вообще уезжать из города, а я хотела — не в первое время, а когда начались репрессии и стали хватать людей в плен. Я старалась сидеть дома как мышка. И начало приходить понимание, что, пожалуй, безопаснее пересидеть тихонько. Ведь если выезжаешь из Херсона, то это большой риск.
Существовало два пути: на подконтрольную территорию Украины через Запорожскую область — по сути, через линию фронта и обстрелы. Там пристальные проверки, но без допросов. Второй вариант — через Крым. Там вроде без досмотра, но с допросами. И тут как повезет. Парней допрашивают больше, чем женщин, но тоже как повезет. У меня знакомая выезжала всей семьей, девушка моего возраста, но до нее «докопались», что-то нашли в телефоне, очень неприятная ситуация. Поэтому я поняла, что выезд в любую сторону — это риск. Конечно, здесь тоже рискованно, но я приняла решение остаться.
— Ваши родители поддержали вас?
— Мама моего мужа тоже, как и мы, говорила: «Мы никуда не поедем. Кто будет встречать наших военных здесь?»
Мои родители часто предлагали поехать — сильно волновались. И такие волны у них были после каждой новости о задержаниях в городе. Но мы все здесь оставались.
— Многие выезжали из города не только из страха, но и из-за ужасных условий жизни, дефицита. Как вы организовывали быт в то время, была ли возможность продолжать работу?
— Я не работала с 24 февраля по 10 марта, потому что компания приостановила найм на некоторое время из-за войны. Было две недели, чтобы отдохнуть. А потом для меня нашли другие задачи. Морально очень тяжело. Но связь была: и мобильная, и домашний интернет.
Из бытовых моментов: при оккупации в Херсоне не было нормальных лекарств, только российские. В аптеках — большие очереди и лекарства никакие. Волонтеры пытались что-то передавать, но этого не хватало. Я заказывала для больного дедушки, но мне только два раза дошла посылка.
Все очень подорожало, продукты тоже. Яйца подорожали в четыре раза. Тяжело с наличными: банкоматы не работали, потому что туда не привозили деньги. Пользовались услугами «менял», они помогали обналичить карты, но брали 15−20% за это.
Скорая, например, работала, но по старому номеру не вызвать, только по российскому. Вообще больницы были открыты, но оккупанты туда заявлялись и требовали оформлять все по их законодательству. Все знали, что рано или поздно и к ним придут, поэтому отвлекали по-своему. В одной поликлинике, когда пришли так называемые представители местной власти, им сказали, что главврач в отпуске и они сейчас не могут никакие документы оформлять. А сам врач сидел в холодильнике вместе с анализами мочи и крови.
— Как встречали освобождение?
— Это было 11 ноября. Сначала 6 ноября пропал свет, вода, интернет, связь. Все, что у нас было — радио, которое я когда-то купила за огромные деньги, но оно на батарейках, поэтому работало. Мы слушали радио и понимали, что русские отступают из Херсона. Сидели и тряслись от страха — все, что могли тогда делать.
10-го военных в городе уже не видели, ни российских, ни наших. По радио тоже еще новостей не сообщали, ведь это же официальные новости, в телеграме уже все появилось, а вот по радио — еще нет. Издалека были слышны какие-то перестрелки, но не очень много.
Одиннадцатого мы должны были встретиться с моей мамой, она приехала с самого утра и сообщила, что наши в городе. Так мы вместе сели и проплакали полчаса, но уже от радости. Потом начали собираться, чтобы бежать на площадь. Одной рукой я чистила зубы, другой — завтракала, третьей — одевалась; все очень быстро, потому что не терпелось. Мужа разбудила со слезами, он вообще подумал сначала, что дед умер.
Прибежали на площадь, а там еще ничего, ведь утро раннее, но скоро начался праздник: все подоставали флаги — не знаю даже, откуда их так много взялось, — музыка наша играть повсюду начала. А военных даже не видели еще совсем, я даже подумала, может, это массовое безумие. Но уже часа в три приехали первые военные на площадь, и тогда я окончательно поверила.
Потом четыре дня подряд мы провели прямо на площади: танцевали, радовались. Я так много никогда не танцевала, муж сказал, что даже не знал, что я так могу.
Племянник наш тоже веселился, но не понимал почему. Ребенку опасно рассказывать, что происходит в городе, ведь дети язык за зубами не умеют держать, вдруг что-то сказал бы оккупантам… Поэтому ребенок был не особо в курсе войны, так как это опасно.
«Мне кажется, что ментальностью мы ближе к белорусам, чем к россиянам»
— Какие условия в городе после освобождения?
— Жить действительно сложно. Да, нас освободили, но это не значит, что в городе сразу появилась жизнь. У нас все еще нет ни света, ни воды, ни отопления, есть только газ. Выкручиваемся как можем. Я хожу к соседу, у которого есть генератор, чтобы он нам подзарядил телефоны. Вчера мыла голову водой, которую набирала во время дождя. На ней готовить нельзя, но вот для унитаза и на помыться подходит.
Недалеко от дома есть водоканал, там можно набрать. В район к моим родителям приезжает время от времени фура с надписью «Вода бесплатно». Некоторые набирают из речки, но это опасно.
На самом деле это лучше, чем с россиянами. Я наконец начала спать как человек. Ведь чувство, что ко мне могут прийти и забрать, висело надо мной постоянно, было трудно спать, пропал аппетит. Пыталась выходить погулять, но на улице еще хуже было. А теперь действительно спокойно стало, несмотря на взрывы. Хочется всех обнимать и кричать ура.
Но обстрелы продолжаются, в последнее время очень интенсивно. Я сейчас по звуку могу понять, где вылет (это нестрашно, это наши запускают на левый берег), а где прилет — тогда надо прятаться, потому что скоро может быть и следующий.
— Что насчет работы, есть ли у вас за что жить?
— Вся моя работа онлайн, поэтому сейчас я отдыхаю — нет света и связи. Так уже больше месяца, но зарплату мне начисляют все равно. У мужа аналогичная ситуация. Как только появится возможность, то начнем сразу. Хотя думаю, что мне понадобится еще отдых, чтобы просто походить, подышать свободным воздухом. А все время оккупации мы работали.
— Чего вы ждете от будущего сейчас?
— Я очень жду, когда дадут свет и воду. Ведь вместе со светом и водой вкус свободы ощущается ярче и приятнее. Например, когда сейчас объявляется воздушная тревога, мы о ней не знаем: в городе нет ни сирен, ни интернета. Узнаем по звукам взрывов.
Сегодня услышала взрывы и подумала: те, кто боится обстрелов, разбежались, соответственно, меньшая нагрузка на сеть, и есть возможность поймать сигнал. Оставила мужа пить кофе, а сама пошла во двор. Открываю дверь из подъезда и слышу такой характерный свист и сильный-сильный взрыв очень близко. Прибежала назад и говорю мужу: «Ну слушай, а чего мы в том интернете не читали? Не так уж и надо…»
— После всего пережитого отношение херсонцев к россиянам очевидно. А что вы думаете о белорусах?
— Какое-то время я колебалась, не знала, что думать: с территории Беларуси летели ракеты, шли россияне к нам, оккупировали Ирпень, Бучу, Гостомель. Смотрела на все это и думала очень оскорбительные вещи. А потом я сама себе сказала: давай я почитаю информацию и решу, как относиться к белорусам. И так я поняла, что лично для меня Беларусь — это оккупированная территория. Лично я не считаю Лукашенко президентом. Я потом узнала, что белорусы что-то сделали с железной дорогой, чтобы меньше снарядов попало на нашу территорию, узнала об антивоенном движении в Беларуси. И поэтому я для себя решила, что белорусы — красавчики, я их люблю-обожаю и к Беларуси отношусь хорошо. Лукашенко и люди, которые его поддерживают — лукашисты, если их так можно назвать, — они пи***ы, вот что могу сказать. Я считаю белорусов близким нам народом. Они в 2020-м показывали то, что мы показывали в 2014 году. Мне кажется, что ментальностью мы ближе к белорусам, чем к россиянам. Мой муж такого же мнения, и наши общие знакомые, у которых спрашивали, — тоже. Не видела людей, которые к белорусам относятся так же, как к россиянам.
Читайте также
