Алана Гебремариам более двух лет провела за решеткой за свою общественную и политическую активность. Сейчас девушка живет в Варшаве и баллотируется в Координационный совет от списка «Моладзевы наступ». Накануне Дня солидарности с беларусскими политзаключенными, который отмечается 21 мая, «Зеркало» поговорило с Аланой о том, что она пережила в тюрьме, совпали ли ее представления о неволе с тем, что она увидела за решеткой, и что она собирается делать для освобождения политзаключенных в случае своего избрания в Координационный совет.
Алана Гебремариам, 27 лет. Была активисткой молодежной организации «Задзіночанне беларускіх студэнтаў». Училась в Беларусском государственном медицинском университете на специальности «стоматология». В 2019 году выдвигалась на выборы депутатов Палаты представителей от «Беларускай сацыял-дэмакратычнай грамады» і аб’яднання «Моладзевы блок». После выборов 2020 года вошла в первый состав Координационного совета. В октябре того же года Светлана Тихановская назначила ее своей представительницей по вопросам молодежи и студенчества. 12 ноября 2020 года была задержана, у нее дома прошел обыск. 16 июля 2021 года суд Центрального района Минска назначил Алане 2,5 года лишения свободы. Вышла на свободу 30 ноября 2022 года и через некоторое время уехала из Беларуси. Живет в Варшаве, сотрудничает с организацией Politzek.me и Ассоциацией родственников и бывших политзаключенных. Баллотируется на выборах в Координационный совет от списка «Моладзевы наступ».
«Сейчас я не представляю, как люди это выдерживают»
— Вы долгое время занимаетесь активизмом, о существовании в Беларуси политзаключенных знали не с новостных сайтов. Когда вы сами попали за решетку, совпало ли ваше представление о том, как выглядит их жизнь, с тем, какая она на самом деле?
— Не раз я ждала своих друзей и подруг под Окрестина и, безусловно, знала о ситуации с политзаключенными. Случаи были единичные — в тюрьмы по политическим мотивам попадали представители старой оппозиции или анархисты.
Снаружи это всегда выглядит ужасно, но не так ужасно, как внутри. Когда я туда попала, то в первую очередь почувствовала, каково это — быть на допросе.
Мой первый допрос длился 20 часов. Без еды, без воды и без посещений туалета. Потом не давали спать, и сразу нужно было идти на новый допрос. Ты чувствуешь весь прессинг этой системы. Он исходит от людей, которые ненавидят тебя, которые пытаются любыми способами тебя закрутить, найти точки давления, угрожают, заносят руки, чтобы тебя бить. Меня не били, но угрожали и делали вид, будто сейчас это произойдет.
Все мои страхи просто в один момент стали реальностью. Конечно, это было ужасно. Это было неадекватно жестоко. Сейчас я не представляю, как люди это выдерживают, потому что с каждым днем прессинг внутри системы становится все более агрессивным. Даже в отношении людей, которые не связаны с какими-то организациями, не вели публичной деятельности.
Давят на обычных беларусов и беларусок, попавших туда за свое мнение. За лайки, комментарии, посты, поддержку протестов 2020 года или поддержку Украины в войне. Одним словом, это ужас. Это трагедия целого народа и большая боль для нас всех. Лично для меня тоже.
— Как развивались ваши отношения с семьей, когда вы попали за решетку?
— С семьей у меня нормальные отношения, но они не поддерживают мою деятельность. Никогда ее не поддерживали, потому что они абсолютно аполитичные люди.
Оппозиционные взгляды и европейские ценности пришли ко мне не от родителей, а из-за личного желания узнать информацию и проверить ее. Потому что было много нестыковок в моей жизни — между тем, что я видела в реальности, и тем, что читала в государственных СМИ, или тем, что мне рассказывали в школе.
Сначала я решила узнавать информацию в библиотеке, у учителей. Потом начала самостоятельно искать ее в интернете и находила для себя ответы по истории Беларуси и культуре. И это очень меня поразило — молодежное революционное сопротивление не только в Беларуси, но и в мире. Я поняла, что нельзя жить в этой лжи, нельзя соглашаться на наши реалии, когда тебя могут просто убить за мнение.
И ситуация с политиками, которые пропали в 1990-х — начале 2000-х, была для меня как удар обухом по голове. Я не верила, что в Беларуси такое может быть. Я знала о митингах в 1996 году, в начале 2000-х, и о референдуме, и о выборах в 2006 году и в 2010-м. Но пока не углубишься в эту тему, понимать, что происходит, можно только поверхностно.
В школе у меня немного открылись глаза, но мои родители не поддержали эти порывы. Переход на беларусский язык также не поддержал никто.
Я не могу сказать, что у нас как-то сильно испортились отношения после моего заключения. Но родители не понимают моего желания помогать людям ценой собственной свободы, собственного времени. Этой жертвы они не принимают, и мы пытаемся не разговаривать на политические темы.
Моя отсидка для них — большая боль. Это сильно сказалось на их моральном состоянии, и они никогда не хотели бы пережить это снова. В идеале — никогда не хотели бы пережить это вообще.
— Среди ваших друзей много активистов. Изменились ли отношения с ними за время заключения?
— Мои друзья и подруги очень сильно поддерживали меня, всегда передавали мне весточки.
Письма почти не доходили. В камеру могли прийти письма всем политзаключенным, штук 10−14, а мне отдавали одно-два в месяц. Я понимала, что это не потому, что мне не писали, а потому, что была такая установка — не отдавать мне этих писем. Мне потом в этом признались.
Это, конечно, ухудшало мое состояние. И я понимала, что силовики пытаются любыми средствами сделать так, чтобы я верила, что меня никто не помнит, не поддерживает, что я одна и что эта система меня сломает, перекрутит через мясорубку.
Но я все равно верила в них. Друзья и подруги через адвоката и родителей передавали слова поддержки и рассказывали, что делают, пока я за решеткой. Они пытались найти людей, которые подпишутся под поручительством, собрать залог, чтобы выкупить меня из тюрьмы. Я думаю, они делали все возможное, и я эту поддержку чувствовала лично — в денежных переводах и посылках, в словах и действиях.
Но если мы говорим о какой-то близости, то я думаю, что человека, который сидел, до конца может понять только человек, который тоже это испытал. Я не все обсуждаю с друзьями и подругами о моем заключении. Просто потому, что очень много контекста нужно дать, чтобы человек смог хотя бы немножечко приблизиться к пониманию даже какой-то мелкой ситуации, которая там происходила. Для этого нужно описать и условия содержания, и разные другие факторы. Не каждый готов выдержать эту информацию, ее переварить и дать соответствующую реакцию.
Поэтому я стала очень близка с людьми, с которыми сидела, в плане духовного понимания. Я до сих пор дружу с ними, с политзаключенными, которые сейчас в эмиграции, и с теми, что остались в Беларуси. Поддерживаю их, кого-то помогала вывозить, кому-то помогаю финансово и консультациями.
Знаете, мы все изменились за это время. Сидел ты или нет, но 2020 год исковеркал нас и изменил. Тюрьма меня тоже изменила. Немногие сейчас, даже из моих ближайших друзей и подруг, знают ту Алану, которой я стала после заключения.
«Когда я выходила, то не знала, выйду ли»
— Как справляться в тюрьме, если до тебя не доходят письма и вообще любая информация с воли?
— Я была абсолютно беспомощна, не могла ничего контролировать, за меня решали, когда мне есть, когда спать, куда идти, какие мешки со снегом таскать и все остальное. Но я могла выбирать свою реакцию на ситуацию.
Я могла выбирать, какое настроение у меня будет сегодня. В том числе для того, чтобы не забыть, кто я. Часто перед сном и когда вставала, сама себе проговаривала, кто я. Напоминала себе, что я — Алана, чем я занималась, какие у меня были достижения.
Я хвалила себя за то, что уже столько дней держусь, что даже здесь у меня есть люди, которые меня поддерживают, что 2020 год был не зря, что люди изменились и мы накопили громадный потенциал солидарности, любви, поддержки, желания быть демократическим обществом и жить в демократической стране.
Все эти мысли меня сильно поддерживали. Также очень сильно поддерживала физическая активность. Если есть возможность заниматься любыми упражнениями, это отвлекает психологически, плюс физиологически вырабатываются гормоны удовольствия и радости.
— В начале мы говорили о разнице представлений о тюрьме и том, какая она в реальности. А был ли у вас диссонанс от свободы, когда вы вышли из колонии? Сбылись ли ваши ожидания от встречи с семьей, друзьями, родным городом?
— Когда я выходила, то, во-первых, не знала, выйду ли (смеется). Когда на меня завели дополнительные дела (заговор с целью свержения власти и создание экстремистского формирования), то я поняла, что по этим обвинениям мне на тот момент грозило до 12 лет.
Ко мне приходили силовики и говорили, что я не выйду 30 ноября 2022 года и что скоро из свидетеля меня переведут в подозреваемые, начнется новый круг следствия и меня отправят в СИЗО. Кажется, к субботе (это было за несколько дней до моего выхода) я еще точно не знала, что выхожу.
Но потом начала догадываться, что оно все же произойдет, просто по логике событий: мне сказали сдать вещи на проверку — все мои блокноты, записи и книги, а потом приказали прийти в режимный отдел, чтобы подписать документ.
Тогда я уже поняла, что вряд ли они будут устраивать фарс и цирк, организовывать большое количество людей на проверку всего, что нужно, и на подпись документов, просто чтобы над мной поиздеваться и посмеяться. Тогда же поняла: кажется, я выхожу. Я спрашивала об этом у оперативных сотрудников, а они как будто уклонялись от ответа, не было понятно, что происходит.
В момент выхода я вцепилась в шконку (так в тюрьмах называют кровать) и сказала, что никуда не пойду. Потому что, во-первых, не хочу идти в нынешнюю Беларусь. А во-вторых, здесь очень много близких и дорогих мне людей, я не хочу их оставлять.
Я начала понимать, что выйду не в ту Беларусь, которую помню. Там все намного ухудшилось, плюс добавился контекст войны, о которой мы узнали, когда были в колонии.
И еще ты не можешь быть в контакте с людьми, которые остаются в колонии, не можешь физически подойти к ним, чтобы поддержать, обнять, посоветовать что-то, даже сходить к оперативникам и спросить, почему они трогают какого-то человека и чего от него хотят.
Поэтому я не хотела выходить. Меня за руки и ноги отрывали от этой шконки. Оторвали и вышвырнули из колонии.
На выходе я не ожидала много людей. Успела позвонить маме, она знала, что я выхожу. Я просила не приезжать, не создавать толпу. Потому что силовики сразу дали понять: если будет толпа возле колонии, то в одном дворе стоит ОМОН, а в другом — милиционеры из РУВД Железнодорожного района Гомеля и что меня и тех, кто выходит со мной, закрутят и запакуют, и всех наших близких тоже.
Но несмотря на это, там были люди, не связанные с моей семьей. Там были простые беларусы и беларуски. Я сначала не поняла, почему какой-то мужчина, которого я не знаю, начинает меня обнимать и плачет. Только потом, когда я отошла и спросила, знает ли его кто-то, то поняла, что происходит. Потому что его никто не знал.
Там было еще несколько человек, которых никто не знал. Они стояли в стороне, смотрели на нас и не подходили. Я поняла, что это беларусы, которые, несмотря на страх, все же рискнули и поддержали меня.
— Затем вы приехали домой, поняли, что в Украине война, а все ваши друзья или уехали из Беларуси, или сидят в тюрьмах. Что вы почувствовали?
— Прежде всего мне сказали, что бар «Карма» закрылся. Я хотела — может, не сразу, но через несколько дней — повидаться с друзьями и подругами, сходить в наш любимый бар.
Потом узнала, что закрыли культурный центр «Корпус», многие другие места. На улице Октябрьской был офис «Задзіночання беларускіх студэнтаў», я поняла, что его тоже больше нет. Нет пространства «ОК16» на той же Октябрьской. Ничего нет.
Это был удар под дых. Я не понимала, за что зацепиться. Я приехала в Минск и не знала, как почувствовать позитивные эмоции, как чем-то вдохновиться и понять, что это место — все еще мой дом. Я ходила знакомыми маршрутами, по площади Победы, и было ужасно понимать, что я не вижу людей на улицах и в кафе.
Картинка, которой я боялась, проявилась будто в один момент. Общественная жизнь прекратилась. Мне стало страшно, что я просто потеряла дом, что больше не чувствую себя комфортно в этом городе.
Но я осталась. Потому что мне хотелось поддержать мою семью и провести с ней время. Я считала, что будет неправильно вот так их бросить после моего заключения, зная, как они это все переживали. Поэтому я осталась.
Но все это время пребывание в Беларуси было для меня испытанием. Не только потому, что за мной следили силовики. И не потому, что надо было каждую неделю ходить отмечаться в милицию. И не потому, что я понимала: скорее всего, меня прослушивают и разрабатывают в КГБ.
Я просто не чувствовала себя дома. Я больше не чувствовала себя комфортно, не было людей, которых я любила, моих друзей и подруг, коллег. Не было организаций, которые я любила, мест, которые я любила.
Социальная среда, которая меня поддерживала и зажигала во мне огонь, пропала. Вместе с ним пропал мой огонь. Пока была в Беларуси, я сильно закрылась, не вела какой-то светской жизни. Это была работа, дом, посиделки с близкими и семьей. Максимум — тренажерный зал, на этом все.
«Полина Шарендо-Панасюк сидела в одном из худших отрядов»
— Некоторым политзаключенным настоятельно рекомендуют подписать прошение о помиловании. Что им предлагают в обмен на это?
— Вы думаете, сильная сторона обязательно что-то предложит в ответ? Это же не переговоры. Это не двусторонний процесс. Очень часто это ультиматум.
Людей прессуют, на них давят. В колониях я своими глазами видела только психологическое давление, о физическом слышала, но у меня просто нет подтверждений. Людей ставят в такие обстоятельства, что с ними не разговаривают отряды, в которых они живут. Их постоянно подставляют.
Оперативные сотрудники постоянно находят «нюансы», за которые можно зацепиться, чтобы привлечь тебя к ответственности и выписать нарушение. Одно или несколько нарушений выливаются в помещение в штрафной изолятор, потом — в помещение камерного типа, затем заводят дело за неповиновение администрации колонии и увеличивают срок заключения.
Людей просто зажимают со всех сторон. Становится невозможно жить в отряде, и нервная система сдает. И вот в таком состоянии человеку ультимативно говорят, что он обязан написать прошение о помиловании.
Люди понимают, что давление на них связано с этим предложением. Им говорят: «Если хочешь дожить в этом месте, то это единственный вариант». И я полностью поддерживаю людей, которые выбирают себя. Я не считаю, что это что-то ненормальное.
Люди в заложниках. Мы не можем, не имеем права их осуждать. Прошение о помиловании — это ультиматум, люди пишут их из-за давления. Что может быть в ответ? Можно, конечно, попросить больше тебя не трогать. Выполнят ли эту просьбу силовики? Гарантий никто не даст.
Я знаю, что некоторые люди просили разрешить им ходить в клуб колонии, чтобы иметь возможность посмотреть кино или какую-то театральную постановку. Чтобы можно было этот день сурка чем-то разбавить, сделать его разнообразнее. К сожалению, это не то, чего может хотеть сам человек — признать свою вину и раскаяться в том, чего он никогда не делал. Но люди соглашаются на это. Очень часто они готовы сделать все, чтобы выйти.
— Сегодня стало известно, что Полина Шарендо-Панасюк не вышла на свободу, несмотря на то, что написала прошение о помиловании и дала интервью государственному телевидению. Что вы почувствовали, когда увидели видео с ее участием?
— С Полиной мы сидели в одном отряде, в третьем, когда я приехала в гомельскую колонию. В этот отряд Полина, я и другие политзаключенные женщины попали не просто так. В нем в основном сидят люди, осужденные по так называемой наркотической статье 328, поэтому у них большие сроки.
Это отряд, который ведет Черный Игорь Викторович, оперативный сотрудник, заместитель начальника колонии по оперативной работе. Он очень опытный человек в моральном, а возможно, и в физическом истязании. Суперциничный и холодный. Это человек, умеющий добиваться от людей того, что хочет. После общения с сотрудниками КГБ и другими силовиками я могу уверенно сказать, что это самый профессиональный в своем деле человек, которого я встречала, к сожалению.
Большинство в отряде — это «шестерки». Так называют в тюрьме людей, которые докладывают оперативным сотрудникам обо всем происходящем. Это люди, которые постоянно подставляют политзаключенных. Там не пропускают ни одного твоего промаха.
Полина сидела в одном из худших отрядов, в жестоких условиях. Но я видела, что она не сдается. Она довольно сильная женщина. Не могу сказать, что я разделяю все ее подходы и высказывания, но я очень ее уважаю.
Она не сломалась под постоянным давлением Черного и других сотрудников колонии. Она стояла на своем, максимально отстаивала свою позицию. На проверках делала доклад по-беларусски, говорила, что она — «неправомерно осужденная политзаключенная Полина Шарендо-Панасюк».
Но, к сожалению, я думаю, что Полине, как и любому человеку, со временем было все невыносимее находиться там. У каждого есть свой лимит морального и физического здоровья. Я не знаю, что с ней происходило после, но ее все время помещали в ШИЗО и ПКТ.
Думаю, ее физическое здоровье, а может, и моральное тоже, сдало. Это не что-то ненормальное. Все мы люди, как бы героически себя ни вели. Зная настроения администрации колонии в отношении Полины, я понимала, что они готовы ее там сгноить. Ее смерть для них — пшик. Это просто еще одна, которую они замучают, и они собирались это сделать, я уверена. Они ее ненавидели.
Я думаю, для Полины это было просто возможностью спастись и повидаться с детьми. К сожалению, и это не помогло. Я очень надеялась, что она выйдет и над ней больше не будут издеваться, увеличивая срок.
— Павел Латушко недавно рассказал, что якобы обсуждалось освобождение некоторых политзаключенных в обмен за допуск беларусских атлетов к Олимпиаде. Есть ли для вас, как для бывшей политзаключенной, определенные красные линии, которые нельзя переходить в этом вопросе?
— Для меня жизнь человека и его свобода — основные ценности. Мне часто говорят, что я легитимизирую режим, якобы предлагаю признать Лукашенко, чтобы он выпустил политзаключенных.
Я никому не предлагаю признавать Лукашенко, но я всегда говорю, что любые способы могут рассматриваться и обсуждаться во время переговорного процесса, в котором мы как демократическое сообщество не можем участвовать напрямую, так как с нами никто разговаривать не будет.
Но мы можем консультировать Европейский союз и третьи страны, которые займутся этими переговорами. И я считаю, что красных линий в этом случае нет. Мы обсуждаем освобождение людей, которых захватила террористическая группировка.
На войне тоже ведутся переговоры. Я думаю, мы ничем не отличаемся, для нас жизнь людей тоже должна быть на первой ступеньке этой пирамиды. Я считаю, что стоит пробовать любые варианты.
«Мы должны отходить от стратегии „освобождаем всех или никого“»
— Вы баллотируетесь в Координационный совет. Расскажите просто и конкретно о том, что вы в случае избрания будете там делать, чтобы освободить политических заключенных.
— Лично я собираюсь заниматься тем, чем и сейчас занимаюсь в сотрудничестве со всеми организациями, профиль которых — помощь политзаключенным. Я буду пытаться найти ресурсы для помощи политзаключенным и для их освобождения. Я до сих пор участвую в организациях, которые контактируют с международными партнерами, и предлагаю им возможные стратегии переговоров.
Мы будем дальше с моими коллегами анализировать кейсы освобождения, которые уже были, чтобы привлечь участвовавшие в этом акторы для дальнейшего сотрудничества по другим политзаключенным.
Я не могу раскрывать подробности просто потому, что это не публичный процесс. Это очень чувствительная информация, которая, оказавшись в публичном доступе, может крайне негативно сказаться на судьбах людей.
Помимо анализа предыдущих случаев освобождения мы постоянно обращаемся к международным партнерам с предложением помочь нам с переговорным процессом. Это профессионалы, которые занимались такими процессами в разных странах, включая Иран, например. Мы собираем их опыт и просим помочь нам разработать формат переговоров, подобрать варианты. Потому что по формату переговоры могут быть очень разными.
Далее я буду озвучивать это через свои каналы коммуникации и соцсети, а также на международных встречах. Буду говорить о том, что мы должны сейчас делать и что нужно отходить от стратегии «освобождаем всех или никого». Мы должны освобождать конкретных людей.
— Беларусские демократические политики достаточно делают для того, чтобы освободить политзаключенных?
— Это сложный вопрос, так как однозначных решений и определенного трека освобождения нет. Вопрос очень чувствительный, сложный, и от нас в его решении мало что зависит.
Тот факт, что люди до сих пор находятся в тюрьмах, а освобождения если и происходят, то точечно и в небольшом количестве, — это для нас вызов и повод ответить себе на вопрос: а сделали ли мы все, что могли? Я лично могу сказать, что мы сделали недостаточно.
Некоторые люди, которые продолжают сидеть, с которыми я разговаривала еще в колонии, думают так же.
— Где конкретно вы недоработали?
— Недоработали в самом начале — структурно не была организована помощь тем, кто находится внутри. Потом это исправилось, и сейчас есть много структур, которые помогают. Но сначала мы все растерялись, и это понятно. Все были в шоке от того, как много политзаключенных появилось, и мы не были готовы к такому.
Теперь я вижу, что позиция, которая была актуальна в 2020 году, до сих пор находит отклик во многих структурах, продвигающих ее дальше. Смысл этой позиции таков: мы будем дальше рассказывать о политзаключенных, но и работать над санкционной политикой и пытаться привлечь Лукашенко к ответственности, а больше мы ничего сделать не можем.
Но это все смещает фокус с освобождения, вместо которого организации начинают заниматься, например, вопросами реабилитации. Просто потому, что это проще организовать. Реабилитация тоже важна, но мы не можем концентрироваться только на ней, пока люди в заключении.
Нам всем сейчас нужно думать, что мы можем сделать, чтобы люди вышли. Не забывать, что мы все еще можем искать выходы на тех, кто может продвигать эту мысль внутри Беларуси. Мы можем говорить об этом с Европейским союзом, можем искать третьи страны, которые могли бы включиться в переговорный процесс.
Можем узнавать об интересах Лукашенко. Мы часто говорим, что знаем, чего он хочет: легитимности, калийных удобрений или чего-то другого. Но это все домыслы. Для переговорного процесса или любого диалога нужно знать интерес каждой стороны. Он должен быть сформулирован именно ею самой, а не мной или кем-то другим.
Нужно переставать говорить эмоционально, как на конференции Координационного совета. Это, конечно, хорошо, что людям этот вопрос близок, но за эмоциональностью теряется контекст, и люди не переходят к действиям. Нужно объединяться не вокруг эмоциональности, а вокруг конкретных действий.
— Координационный совет в состоянии это сделать?
— Я думаю, КС может объединить людей и организации, готовые заниматься приближением освобождения политзаключенных. Я не думаю, что Координационный совет может каким-то волшебным образом освободить политзаключенных. Нет, у нас нет магических сил.
Но у Координационного совета есть выходы на различных международных партнеров — это и страны ЕС, это и стратегический диалог с США. С их помощью мы можем работать на то, чтобы переговорный процесс был запущен, чтобы каналы коммуникации не закрывались, чтобы они спрашивали у режима, чего бы тот хотел за освобождение конкретных групп или людей.
И чтобы они были для нас консультантами, так как у многих стран Евросоюза и у США есть опыт таких переговоров. Координационный совет — это площадка, которая может нас объединить и помочь консолидировать силы, которая предоставляет возможности коммуникации с международными партнерами.
«Не считаю, что мы какой-то детский список»
— Почему вы баллотируетесь именно от списка «Моладзевы наступ»? Вы уже достаточно известная личность, которая могла бы быть первым номером какого угодно «взрослого» списка.
— Люди, вместе с которыми я баллотируюсь от списка «Моладзевы наступ», очень опытны в различных областях, в том числе в молодежной политике. Лидерка нашего списка — Елизавета Прокопчик, генеральный секретарь молодежного совета РАДА, у нее большой опыт общественной и политической деятельности.
В нашем списке есть Маргарита Ворихова, советница Светланы Тихановской по молодежной политике. Среди нас есть Алесь Лапко, основатель Беларусского молодежного хаба, который также ведет большую работу, в том числе международную.
Поэтому я не считаю, что мы какой-то детский список. Некоторые говорят нам: «Мы не трогаем эту молодежь, разрешили им идти на выборы». Так нам не нужно разрешение. Мы достаточно взрослые люди, у которых есть своя позиция, есть знания и компетенции, чтобы это делать. Поэтому я не думаю, что должна была выбирать между «взрослыми» и «молодежными» списками.
— Одна из кандидаток вашего списка, Александра Лагуновская, написала в своем профиле в соцсети Х, что она присоединилась к вашему списку, потому что ее «достало, что всем заправляют деды». Как вы считаете, это проявление эйджизма, сексизма или просто юношеский максимализм и эпатаж?
— Встречный вопрос: является ли эйджизмом высказывание о том, что за молодых политиков нельзя голосовать, потому что они неопытны? Не эйджизм ли говорить мне, что я в своем возрасте не могу понять вообще ничего в политике? Эйджизм часто допускают взрослые политики, я с этим встречаюсь с самого начала своей активистской и политической деятельности.
Я думаю, целью Александры было сказать, что есть молодые люди, у которых есть опыт и компетенции, есть энергия для того, чтобы реализовать действительно важные вещи, прописанные в нашей программе. Я думаю, что это клич молодого энергичного человека, который хочет в политику и хочет влиять на происходящее, а не слышать, что она еще не доросла до политики построения стратегии демократических сил. Молодежь непосредственно должна этим заниматься, как во всех европейских странах.
— Срок полномочий Координационного совета — два года. Примерно столько же вы провели за решеткой. С учетом вашего тюремного опыта вы уверены, что у политзаключенных есть два года и вы успеете их освободить?
— Я не делаю таких прогнозов. Я не знаю, что завтра будет со мной и со страной. Я вообще сейчас пытаюсь не строить долговременных планов. Потому что есть много факторов, включая войну в Украине, которые влияют на происходящее в Беларуси.
Думаю, мы должны сделать все возможное, чтобы хотя бы небольшое количество людей освободить, или провести работу, которая поможет даже после нашей каденции освобождать людей. Я не ставлю себе цель освободить, например, 10−15 человек за два года, так как понимаю, насколько это сложный вопрос, как много усилий нужно, чтобы продвинуться даже на крохотный шаг. Поэтому будем работать изо всех сил.
Во время верстки этого интервью появилась информация, что Следственный комитет завел уголовное дело на всех кандидатов в Координационный совет. Алана Гебремариам говорит, что она и ее коллеги по списку «Моладзевы наступ» этого не боятся:
— Мы ожидали такого развития событий и заведения уголовного дела на людей, которые пошли в Координационный совет. Но мы со всей ответственностью приняли эти риски и решили баллотироваться в любом случае. Теперь на нас давят, начинаются обыски в наших квартирах и квартирах наших близких. Будем следить за ситуацией, но режим боится и продолжит давить на Координационный совет. А мы будем делать все возможное, чтобы он работал.
«Зеркало» регулярно публикует интервью с заметными беларусами и беларусками. Наша цель — показать живого человека со своей историей и позицией.
Если вы считаете важным сохранение профессиональной и качественной журналистики для беларусов и о Беларуси — станьте патроном нашего проекта. Пожертвовать любую сумму можно быстро и безопасно через сервис Donorbox.
Всё о безопасности и ответы на другие вопросы вы можете узнать по ссылке.
