Поддержать команду Зеркала
Беларусы на войне
Налоги в пользу Зеркала
  1. Власть изымает недвижимость беларусов, но те, кто поучаствует в процессе, сами могут остаться без жилья. Вспоминаем опыт соседних стран
  2. «Опечатано. КГБ». В Витебске сотрудники КГБ со спасателями пришли в квартиру журналиста-фрилансера, который уехал из страны
  3. У Лукашенко новый слоган, который он постоянно повторяет. Вот как пропаганда раскручивает его слова и что было раньше в репертуаре
  4. «Его охраной занимаются все силовые подразделения Беларуси». Поговорили с офицером, который обеспечивал безопасность Лукашенко
  5. «Они отказались вернуться в Беларусь». Узнали, что случилось в пункте пропуска «Мядининкай» на беларусско-литовской границе
  6. Нацбанк озадачен, что может не удержать рубль, и предупреждал, что, возможно, запустит печатный станок. Что это такое и чем грозит
  7. Золотова отказывала Захарову, а Зиссер — директору МТС. Бывшие журналисты и редакторы — о силе TUT.BY
  8. Одна из крупнейших сетей дискаунтеров бытовой химии и косметики в Беларуси ликвидирует свои юрлица
  9. Чиновники вводят очередные изменения по лечению зубов. Предыдущие «кардинальные» решения не помогли сбить цены
  10. ПМЖ за 3 года, а не за 5, усиление санкций и очереди на границе. Интервью «Зеркала» с главой Европарламента Робертой Метсолой
  11. Эксперты рассказали, как армия РФ пользуется тем, что Запад запретил Украине наносить удары своим оружием по территории России
  12. На самом деле страной руководят «маленькие Лукашенко». Изучили биографии всех районных начальников Беларуси — и вот что выяснили
Чытаць па-беларуску


У 28-летней Валентины Нагорной позывной Валькирия. Она бывший мастер по маникюру, а теперь — медик 3-й отдельной штурмовой бригады ВСУ, и ее инстаграм-аккаунт забит фото, которые не все хотят видеть. Там много крови, рваные, «некрасивые» раны, порой — разорванная кожа и торчащие из-под нее кости. Соцсети маркируют эти снимки как «потенциально неприемлемый контент». Валькирия говорит, что часто слышит упреки и от самих украинцев: «Мол, ты показываешь эти фотографии — и деморализуешь людей. Но война — это не цветочки, это не прекрасно. Так выглядят реалии. Люди остаются без конечностей, возвращаются домой в гробах. К сожалению, тут это становится нормальным». Когда началось полномасштабное вторжение России, она пошла в тероборону «Азова». Но ее отказались брать, «потому что девочка». Тогда Валькирия ответила, что никуда не уйдет, — и за полтора года выросла в боевого медика. «Зеркало» записало ее монолог.

Валентина Валькирия Нагорная, медик 3-й ОШБ, с президентом Украины Владимиром Зеленским, 14 августа 2023 года. Донецкое направление фронта
Валентина Валькирия Нагорная, медик 3-й ОШБ ВСУ, с президентом Украины Владимиром Зеленским, 14 августа 2023 года. Бахмутское направление фронта

«До войны я не была медиком. На первых выездах не было „трехсотых“ — я возила тела. Куски тел»

Не могу назвать точку, но мы сейчас на Бахмутском направлении. Я работаю на стабпункте — к нам привозят раненых с фронта. Мы тут делаем полную «ревизию» их состояния, перетампонируем, шинируем, если надо — интубируем, можем ввести в кому при открытой черепно-мозговой травме. Зашивали артерии, складывали челюсти, лица, руки-ноги — всякое бывало. Максимально стабилизируем бойца, чтобы дальше он безопасно доехал до военного госпиталя или, если наших действий достаточно, сразу до больницы.

Сейчас у нас несколько бригад, много квалифицированных медсестер, врачей и можно меняться, ситуация полегче, и пойти лечь отдохнуть не проблема. Но вообще на стабпункте нет разделения на день и ночь — тут все вперемешку. Бывает, у тебя 24/7 работа, ты не разбираешься, ни какой месяц, ни какое число, ни какой день недели — просто работаешь и работаешь. Иногда можешь нормально поспать, встать, выпить кофе, сходить в душ, а иногда вообще не ложишься. Как-то я спала по часу-два. Есть фотка, где из-за недосыпа выгляжу, будто три дня пила.

Но когда привозят много раненых, в перерывах между работой ты не идешь спать. А только куришь, куришь и куришь. Просто пачками. У меня все забито сигаретами, электронками. Я даже не знаю, отчего это. Может, и нервы, но уже вошло в привычку. Бывает, даже не ешь — куришь и идешь дальше работать, просто становится полегче.

Я не была медиком до войны. По профессии — биотехнолог, а работала мастером маникюра и педикюра (смеется). Вечером 23 февраля мы посидели с подругами, покурили кальян, выпили коктейлей, когда расходились, как-то все приуныли: «Наверное, будет война». Я из Киева, моя квартира недалеко от районов, которые начали бомбить утром 24-го. В пять утра врывается в комнату мама с криками «началась война». И я такая: «Класс! Как раз то, о чем „мечтала“ все свои 27 лет!» (смеется)

Валентина Валькирия Нагорная, медик 3-й ОШБ ВСУ во время полномасштабной войны в Украине. Фото: www.instagram.com/valkyria___88/
Валентина Валькирия Нагорная, медик 3-й ОШБ ВСУ во время полномасштабной войны в Украине. Фото: www.instagram.com/valkyria___88/

У меня не было никаких эмоций, страхов — молча написала друзьям, которые еще с 2014-го служили в «Азове» и были в национальном корпусе, что я готова и хочу идти. Они сказали, меня вряд ли возьмут, потому что девочка. Когда заполняли анкеты, так и получилось: «Ты девчонка, мы тебя не берем». Я ответила, что меня это не волнует. Не нужно так унижать женщину, говорить, что она тут не нужна и не сможет ничего сделать. Женщина может заниматься теми же вещами, что и мужчина. Я психичка, упертая, если мне надо — буду идти напролом, по головам. Я понимала, что выдержу все это. Почему? Если постоянно сомневаться, даже в жизни ничего не получится. Нужно пробовать, и только если уже попробовал и не вышло, оставлять эту идею. У меня мерзкий характер, но он помог многого добиться за эти полтора года.

Я тогда осталась и уже 26-го числа находилась в медпункте. На тот момент мы были теробороной «Азова», которая была создана ветеранами полка. Потом мы официально стали ССО «Азов Киев» (силы спецопераций. — Прим. ред.), а после операций на Запорожском, других направлениях — 3-й отдельной штурмовой бригадой ВСУ.

Первое время я была парамедиком эвакуационного отделения — ездила на медэваках (автомобили, на которых проводится медицинская эвакуация из зоны боевых действий. — Прим. ред.). Мы делали минимальные манипуляции раненым и везли их в госпиталь. Вначале я могла просто что-то перевязать, затампонировать, поставить катетер в вену и тому подобное. Со мной всегда были врачи, они меня одну никогда не оставляли, рассказывали, что делать, какие препараты нужны. Но на моих первых выездах не было «трехсотых» — были «двухсотые». Я возила тела. Я возила куски тел. Я их не видела — помню, мне дали тело в бауле, в нашем «пикселе» ВСУ (камуфляжная форма. — Прим. ред.), сказали отвезти в морг. Я так и не открыла тот баул тогда. В морге первый раз закружилась голова — стоишь среди тел каких-то ребят, пожилых людей, думаешь: «Что вообще происходит?!»

Первое ранение случилось, когда мы уже уехали из Киева. Поступили пять человек, у одного раздроблены рука, ноги, лицо. Секунд пять у меня был ступор, типа «а что это, что дальше делать». Потом отключаешь эмоции, мысли и просто начинаешь работать. После я расплакалась, была истерика, а на следующий день все прошло. Сейчас носиться с куском руки, бегать с ногой и искать для нее пакет, чтобы отвезти вместе с раненым в больницу, для меня абсолютно нормально. Мне очень нравится на стабпункте, я достаю осколки и пули, шинирую переломанные ноги и руки, промываю раны. Прошу хирургов, чтобы меня обучали, и теперь и оперирую, и шью, и что угодно. Пару раз зашивала бедренную артерию. Это очень щепетильная работа. Первый раз страшновато было, ручки тряслись (смеется). Никогда не думала, что буду такие вещи делать.

«Мины разрываются в 15 метрах от тебя, пи***ы ходят, по рации передают, что снайпер работает»

После Киева я прошла все направления, где была наша бригада, — Херсонское, Запорожское, Бахмутское. В Бахмут мы приехали осенью-зимой прошлого года. Там разное видела. И пи***ское поле было — очень много, десятки трупов русских валялись. Валялись и разлагались, воняли. Я к этому просто отношусь: ты пришел на эту территорию — здесь и останешься.

Помню, в первые дни нужны были медики на эвакуацию в посадку на самый «ноль» (линия соприкосновения. — Прим. ред.), там оставались наши раненые. Говорю: «Я хочу!» Поехали вдвоем с травматологом на несколько дней. На одной точке в блиндаже были пятеро «легких» (бойцы с легкими ранениями. — Прим. ред.), мы осмотрели, нет ли кровотечений, перебинтовали и эвакуировали их, а сами остались. И вот я сижу в этой посадке. Сижу и хочу в туалет, думаю: выходить или не выходить. Мне всегда страшно, что меня в этот момент кто-то увидит (смеется). Там вообще, знаете, не так страшно, когда мины разрываются в 15, в 20 метрах от тебя, пи***ы ходят, по рации передают, что снайпер работает, как когда мыши бегают по блиндажу.

Ой, те два дня — это было вообще что-то с чем-то… Слышишь — кто-то шарится на улице. Думаешь: так, на тебя выйдут или не выйдут, кинут гранату или нет? Ужасно мерзли ноги, я лежала на деревянных палетах в бронике, каске, в спальнике, сверху — еще один спальник. Вместо подушки — рюкзак, под боком — автомат. Холодно настолько, что не можешь уснуть, лежишь, втыкаешь на тех мышей. С позиции особо никуда не выедешь — вокруг болото, вода, грязь. О чем там думаешь? Я боялась, что будет обморожение ног, переживала, что останусь без пальцев, — больше ни за что. Но таких вылазок у нас немного было: медслужба не должна ездить на «ноль».

Хотя в Бахмуте и по стабпункту, бывало, «кассетки» прилетали (кассетные снаряды. — Прим. ред.). Вообще, мне кажется, русским по**р, куда стрелять. Для них тут «натовские войска», и они бьют везде: и по нашим машинам, и по обычным (гражданским. — Прим. ред.), и по школам, больницам.

Валентина Валькирия Нагорная, медик 3-й ОШБ ВСУ на позициях на Бахмутском направлении во время полномасштабной войны в Украине,. Фото: www.instagram.com/valkyria___88/
Валентина Валькирия Нагорная, медик 3-й ОШБ ВСУ на позициях на Бахмутском направлении во время полномасштабной войны в Украине. Фото: www.instagram.com/valkyria___88/

Прошлой зимой у нас тут не было воды (только питьевая), канализации, тепла и окон — рядом «прилетело». Окна мы заклеивали пленкой, если находили — матрасами какими-то, одеялами. Сами спали в зимнем спальнике, куртке, теплых вещах. Помыться нормально — невозможно. У нас стоят аппараты искусственного дыхания, много другой аппаратуры, которую надо подключать, чтобы вытащить «тяжелого» раненого с того света. Должны работать уфошки (обогреватели. — Прим. ред.), а та ужасная проводка, которая у нас была, все не тянула. Но мы никогда не теряли раненых из-за этого — чуть что, брали тот же портативный ИВЛ из медэвака.

Ранения к нам привозят абсолютно разные. Есть ДТП, контузии, минно-взрывные, пулевые. Кто-то пострадал от работы авиации, танчиков, минометов. Бывают отравления неизвестным веществом — и газы, и фосфор. Все ранения — мерзкие. Но самое страшное, наверное, мины. Они разрываются на тысячи маленьких осколков, может тело посечь так, что просто ужас. Осколочных ранений, наверное, процентов 80 от всех.

«Оторвало верхнюю челюсть, нижнюю, часть щеки и нос — и боец живой»

Когда раненые приезжают, могут орать от боли, плакать, у кого-то — истерика, нервный срыв (смотря какой у человека болевой порог и психика). Но это нормально, если переломать кость, любой будет кричать. Мы с ними разговариваем, чтобы отвлечь, колем обезболивающее, успокоительное. Пока они в сознании, кто-то говорит «я больше туда не пойду, там мясорубка», а кто-то — «все будет окей, поправлюсь и вернусь». Но чаще всего я слышу «не отрезайте мне ногу» (смеется). Ребята просят сохранить конечности. А некоторые — позвонить родным. Этим я всегда говорю: «Ты в сознании, телефон при тебе — сам звонишь и своим голосом говоришь, что жив и с тобой все в порядке». Мы стараемся максимально переводить все в шутку, чтобы было легче и бойцу, и нам.

Помню, я везла мужчину лет 50 по сорокаградусной жаре через поля, песок. Он задыхался: ранение грудной клетки, судороги. Когда мне его передали, он кричал: «Не могу дышать! Помогите, чтобы я дышал!» Оказалось, у него были осколки в позвоночнике, да вообще по всему телу. Это единственный момент, который ярко отложился в моей памяти. Этот запах крови, грязи, песка и жары, эта вонь. Знаю, что с тем мужчиной сейчас все в порядке, но он был очень тяжелым. Тяжелыми считаются все ранения головы, грудной клетки, живота, повреждения магистральных сосудов и артерий. Потому что с ними человек может быть стабилен, а через пять минут — труп.

Кто-то думает, что самое страшное — ранения живота. Но, понимаете, вспоротый живот и кишки наружу — это не так страшно, как выглядит. Есть такая противная штука: осколки залетают в живот и образовывают кровотечение. Вот тут даже маленькая фигня в полсантиметра, совсем непримечательная, может убить человека.

Когда ранило голову, все зависит от того, что прилетело, с какого расстояния, была ли каска и какая. Я видела говнокаски, когда бойцу раскурочивало череп. А видела охр***нные, когда работал снайпер, а у парня только шишка на лбу. Был у меня осколочек — совсем малюсенькая хе**я, а пришлось промыть мальчику мозги. Мы все закрыли, передали его стабильным на госпиталь. Не знаю, что случилось дальше, но он скончался. Еще был парниша с осколком сантиметров десять в длину и пять в ширину — и ничего страшного, выжил. Как-то, помню, бойцу осколок залетел с затылка, а вылетел через висок. Ты его стабилизируешь, стабилизируешь, а он не стабилизируется…

Валентина Валькирия Нагорная, медик 3-й ОШБ ВСУ, с еще одним врачом на стабпункте рядом с раненым бойцом во время полномасштабной войны в Украине. Фото: www.instagram.com/valkyria___88/
Валентина Валькирия Нагорная, медик 3-й ОШБ ВСУ, с еще одним врачом на стабпункте рядом с раненым бойцом во время полномасштабной войны в Украине. Фото: www.instagram.com/valkyria___88/

Самое ужасное ранение, которое я видела, — осколок пролетел боком и человеку снесло пол-лица. Оторвало верхнюю челюсть, нижнюю, часть щеки и нос — и боец живой. Это был мужчина лет 40, из пехоты, в сознании. У него язык остался на месте, и он еще пытался с нами разговаривать, но в таких случаях человек вводится в наркоз. Мы все обработали, закрыли и отправили его на госпиталь. Сейчас технологии такие, что несколько пластических операций — и будет как новенький.

Как все эти раны выглядят, тебя не волнует. Нет брезгливости, страха. Ты будешь ковыряться в прямой кишке, промывать мозги — что угодно, чтобы раненый уехал от тебя живым. И в этом, знаете, есть своя эстетика. Но бывает, остается шанс один на миллион, и ты стараешься делать все, но ранение не совместимо с жизнью. Иногда привозят парня, а у него уже по дороге остановилось сердце. Ты делаешь реанимацию, даешь препараты, а оно не запускается…

«Холодный коридор, никого нет, и взрослый мужчина плачет над своим покойным братом»

Тех, кто пришел на нашу землю, посягать на нашу культуру, мне не жалко. Они пришли сюда с войной и должны быть уничтожены. А на наших погибших тяжело смотреть, хотя я уже привыкла. Могу открыть пакет, прицепить на руку бумажку, что он такой-то и такой-то, посмотреть на него и закрыть. Я не знаю, как это объяснить… Я видела и разорванные тела и головы ребят, и развороченные. Иногда, когда умирают 18-летние, думаешь: «Он жизни не видел, семьи нет, одна мама осталась, наверное». А чем хуже 40-летний мужик, у которого жена, дети? На самом деле без разницы: 18, 25, 50 или 70 лет — это все люди, все они — чьи-то сыновья, мужья, отцы. То, что они погибли, вызывает у меня ненависть. Потому что мы на своей территории, мы боремся за свое будущее. К сожалению, своей кровью. Умирают ребята, которые должны наслаждаться жизнью со своими женами, детьми, родителями.

Говорят, у нас умирают лучшие. Так и есть. Но, значит, так надо было. Это война. Тут ничего не закончится идеально. Кто-то останется калекой, кто-то вернется в гробу, кто-то выживет. Такие реалии. Человеческая жизнь важна, но без всего, что у нас сейчас есть, без независимой Украины мы будем никем. Человек никто без своей истории, языка и национальности.

Я особо не сталкиваюсь с историями погибших, но как-то открыла кошелек бойца — а там на сердечке «Тато, я тебе люблю. Злата» («Папа, я тебя люблю». — Прим. ред.). Еще, помню, привезли бойца с травмами, несовместимыми с жизнью, тяжелая смерть. Мы вывезли тело на носилках в коридор, чтобы его потом забрали в морг. Попрощаться приехал его брат. И вот холодный коридор, никого нет, и взрослый мужчина плачет над своим покойным братом. Вот эта боль… Я тогда расплакалась. Ты видишь обручальные кольца на руках, фотографии детей. Наверное, это такая мимолетная пустота, а потом продолжаешь работать дальше, потому что нового раненого везут, да и ты не можешь распыляться, на всех так реагировать.

Эвакуация раненого бойца ВСУ во время полномасштабной войны в Украине. Фото: www.instagram.com/valkyria___88/
Эвакуация раненого бойца ВСУ во время полномасштабной войны в Украине. Фото: www.instagram.com/valkyria___88/

Больше выбивает, когда командир говорит, что твой друг погиб, что еще один друг в плену после «Азовстали» и о нем ничего неизвестно. Когда узнаешь, что нет людей, с которыми ты в самом начале ела одной ложкой, спала мат к мату. У нас же штурмовая бригада, штурмовики получают больше ранений, чем артиллеристы или еще кто-то. Недавно погиб боец, Добрыня, я знала этого мальчика. Это больше выбивает из колеи, потому что чем дальше, тем у тебя меньше друзей, знакомых. И ты боишься, что вообще никого не останется — только фотографии, переписки, голосовые сообщения. Я очень многих потеряла. Но не была ни на одних похоронах, принципиально не ездила. Не хочу видеть эти восковые тела — лучше запомнить этих людей веселыми и живыми.

У меня погибло много знакомых-медиков. Кого-то ракетой убило, кого-то «градами»… Вот друг был еще в 2014-м на войне, потом вернулся, занимался своими делами, а когда началась полномасштабка, приехал обратно. Недавно женился и буквально через месяц погиб. Молодой парень, 28 лет. У него была прекрасная жена, прекрасная жизнь, теперь девочка осталась одна. Я готова к тому, что что-то может произойти и со мной. Только не осколок в голову! Не хочется стать овощем, быть обузой. А так — это война. Кому-то суждено в 20 умереть, кому-то в 70. От своей судьбы не уйдешь. Но все равно эту тему в шутку перевожу: прошу родителей принести на могилу красные розы (смеется) и написать на памятнике «Не пробачимо. Помстимося» («Не простим. Отомстим». — Прим. ред.).

«Каждого русского мы лечим и передаем дальше. Хотя я бы его убила прямо на столе»

Мне очень нравится на Донбассе. Здесь очень красиво, ощущаешь себя как дома. Но Бахмут — мясорубка, где все кишит пи***ами. Не знаю, откуда они там взялись, почему их так много, но это ужас. Ты стоишь, и при тебе город разрушается, они по нему стреляли всем чем только можно. И это еще было тогда, зимой. Когда мы уехали, стало еще хуже. Знаете, все говорили: «Фортеця — Бахмут!» («Крепость — Бахмут». — Прим. ред.) Я могу сказать, что это не фортеця — это самое ужасное, кровавое, отвратительное направление. Ты едешь эваком на точку, а при тебе С-300 прилетает в девятиэтажный дом. Едешь через переправу — тебя х***чат по полной программе. Видишь, как снаряды попадают в дом, а рядом дети катаются на качельках и играют в мячик. Ты в бронике прячешься в подъезд, а они не обращают внимания, где-то их родители спокойно готовят кушать. Я смотрела на это и офигевала.

Они говорили, что им некуда ехать. Да блин, выбор есть всегда! Есть куча пунктов для беженцев. В Бахмуте тогда идешь по городу и слышишь: «Галя уехала в Москву, там так хорошо! Вот поехали бы мы — не были бы под обстрелами». Я разговаривала и со старшим поколением там — это обычные ждуны русского мира, которые мечтают, что русские придут, и все будет хорошо. Считают, что Донецк, Луганск, Харьков — российские города. Да ни фига не российские. Если ты так хочешь в эту Россию — можешь собрать свои вещи и уехать. Даже сейчас некоторые думают, что «это Украина стреляет, чтобы все спихнуть на Россию», а та их придет и спасет.

Такие есть везде, не только в Луганске и Донецке — их хватает и в центре Украины, и на западе. И из-за таких и получаем сейчас. Я из столицы, всю жизнь говорила на русском и сейчас говорю, меня никто никогда не ущемлял за это, и я не ждала, что кто-то придет меня спасать. Мы в первую очередь защищаем свою территорию, культуру, язык. И когда закончится война с соседями-террористами, будут внутренние разбирательства. До этого мы еще дойдем. Но пока мы вернем все, что у нас было, Украина потеряет еще много людей. У тех, кто останется живым, будет ПТСР. Но война будет идти еще не один год. Пока россияне не одумаются и не поймут, какую натворили х**ню.

Я видела много русских. Я русских, к сожалению, лечила. Они к нам попадают в плен, могут быть с ранениями. К сожалению, им приходится оказывать такую же помощь, как и нашим ребятам, потому что очень много украинцев — в плену у РФ, и их нужно возвращать. Поэтому каждому русскому мы даем попить водички, надеваем ему чистую одежду, лечим и передаем дальше. Хотя я бы с удовольствием его убила прямо на столе.

Я с русскими общалась — и все как под копирку: «Нас забрали! Нас забрали! Мы сюда не хотели!» Мы иногда стебемся: «Да, мы натовские войска!» Но обычно они начинают говорить, что все поняли, вернутся в Россию и всем расскажут, что тут никого нет, а украинцы адекватные. Некоторые понимают, что все, что им рассказывали, — фигня. Другие признаются, что захотели адреналина и сами пошли воевать. Мне разные попадались: и Москва, и Ростов, Воронеж, и далекие края. Еще бывают люди из самопровозглашенных ЛДНР. У меня есть даже фотография с паспортом «ДНР», в котором место рождения — Донецк, Украина. И если с русскими мне еще интересно поговорить, спросить, что они тут забыли, то с этими нет. Я не считаю их своими людьми — они предатели.

«Слышала, что белорусы очень хорошо воюют. Я их как-то спрашивала, что они здесь забыли»

Часто слышу: «Когда там контрнаступление?» Если бы его не было, мы бы уже давно все прос**ли. Оно потихонечку идет, мы хорошо справляемся. Хорошее планирование на фронте позволяет двигаться постепенно, но с успехом. Не все же так просто и быстро. За продвижением стоят человеческие жизни и здоровье, пот и грязь, недосып и недоедание. И оно точно не стоит тех денег, которые мы получаем. Как иногда говорят: «Вам же платят по 100 тысяч» (100 000 гривен — 8800 белорусских рублей по актуальному курсу Нацбанка. — Прим. ред.). Оно вообще того не стоит. Мы видим боль, смерти, разбитые семьи, разрушенные дома, города. Это чьи-то жизни, воспоминания. Если все так хотят этого наступления, они могут заключить контракт с ВСУ и прийти помогать освобождать территории.

Но люди уже привыкают к войне, помощь военным уменьшается, сборы закрывать сложнее: «Мы устали. Сколько можно скидывать деньги?» Воюющих бригад много, наша власть не может выделить в один день 100 миллионов и поделить на всех, чтобы закрыть все потребности сразу. Вот и получается, что нужны волонтеры, помощь.

На днях к нам приезжал Владимир Зеленский. Я его видела первый раз. Он посмотрел наш стабпункт, с чем мы работаем, наградил некоторых ребят. Говорили ли о ситуации, проблемах бригады, не знаю: на это есть командование, а я в сторонке в коридоре стояла, наблюдала. Он, когда проходил мимо, улыбнулся, заценил мои татухи (смеется). Потом все пофотографировались с ним, выложили эти фотки в соцсетях и разошлись по своим делам. Мы были рады, что он приехал, оценил нашу работу, поблагодарил. Это очень важно — ты понимаешь, что все делаешь правильно, и это главное.

Важно, что нас поддерживают, что мы не одни. С нами тут какое-то время был полк Калиновского, приходили помогать. Мне очень понравились и медики, и ребята. Я слышала от наших военных, что белорусы очень хорошо воюют. Я их как-то спрашивала, что они здесь забыли. Сказали: «Мы тоже хотим жить в независимой стране и здесь будем более полезными, чем там. Победим в этой войне — Беларусь тоже станет независимой». А у меня нет злости к людям, которые воюют за нас. Я вам больше скажу — у нас в бригаде есть россияне! Да, для меня существуют «хорошие русские», они тут воюют еще с 2014 года. Тут же дело не в национальности — нам помогают люди из разных стран, и важно, что все мы на одной стороне, боремся против одного режима. А война не закончится скоро, еще несколько лет она будет идти, если не дольше, и все это время я планирую оставаться тут.

«На гражданке некоторые говорят мне: “Что-то не видно, что ты с войны вернулась”»

Когда мама звонит из Киева, спрашивает, как у меня дела, что я ела сегодня, что делала. Ну и еще спрашивает, когда в отпуск. В отпуске я была несколько раз, крайний — в мае. Мне сложно возвращаться в мирную жизнь. Ты приезжаешь — все ходят по клубам, тусуются, бухают и тому подобное. На фронте ты видишь смерти, ампутации, а там — пьяных пацанов. Я не против, чтобы люди ходили в клубы. Всем нужно работать, оплачивать квартиры, коммуналку. Я понимаю. Но демонстративно так… Все должны понимать, что в стране война. Мы не роботы, мы не вечны. Кто-то выходит из строя, кто-то — навсегда, и нас придется заменить. Вместо того чтобы показывать, какой ты офигенный, что откосил от армии, что можешь себе позволить тусить, обучайся медицине, тактике, обращению с оружием. Хотя и на войне не все герои. Бывает, человек приходит, такой викинг: «Я хочу воевать!». А на первой задаче, извините, обо***лся. А какой-нибудь тихоня на штурме себя очень хорошо показывает, даже если ему 18 или 50 лет.

Валентина Валькирия Нагорная, медик 3-й ОШБ ВСУ во время полномасштабной войны в Украине, март 2023 года. Фото: www.instagram.com/valkyria___88/
Валентина Валькирия Нагорная, медик 3-й ОШБ ВСУ во время полномасштабной войны в Украине, март 2023 года. Фото: www.instagram.com/valkyria___88/

И еще на гражданке некоторые говорят мне: «Что-то не видно, что ты с войны вернулась». За то, что у меня маникюр, ресницы. Я ничего таким не отвечаю. Это мой комфорт — у меня в каждом городе, где мы были, свой мастер, если надо — есть массажист (смеется). В рюкзаке всегда лежит фен, в самой глуши смогу найти, где помыться, высушить волосы (а я их мою каждый день!). У меня все схвачено за эти полтора года (смеется). Это просто моя гигиена, я так привыкла и не собираюсь изменять своим привычкам из-за войны. И мне все равно, что кто-то там подумает.

Но обидно, хотя даже не обидно — противно, когда приезжаешь и на тебя смотрят как на какое-то говно. Мол, не надо тут ходить в форме. Таких реакций достаточное количество. Вот нам отпуск увеличили — дали 30 дней плюс 10 по семейным обстоятельствам — и началось: «А кто воевать будет? Когда это все закончится?!»

Я за эти полтора года на себя по-другому посмотрела, стала морально стабильнее. Война дала мне много интересных возможностей, я ей даже в чем-то благодарна. Думаю, мы все будем скучать, нас всех начнет накрывать: захочешь обратно, увидеть своих побратимов, прожить эти штурмы, почувствовать адреналин. Потому что мы вернемся на гражданку, а что там делать? Не будет этого экшена, поездок, этих друзей (хотя к тому моменту большая часть из них уже будет в земле). Но что делать дальше? Огромный плюс, у кого есть семья и кто сможет вернуться туда, смотреть, как растут дети. Кто-то откроет свой бизнес — мы с девочкой, с которой вместе воюем, решили после войны пройти курс барберов и открыть свой барбершоп. Будем стричь мужиков! (смеется) Но мне будет не хватать этого экшена, бессонных ночей, выездов на эваке, ранений — это адреналиновая наркомания.

Поэтому, с одной стороны, хочется, чтобы это скорее закончилось — эта мясорубка, кровь, смерти. А с другой, хочешь продлить это ощущение, движение, чтобы не возвращаться на гражданку. Когда я крайний раз приехала в Киев, было дискомфортно находиться там, где все живут своей жизнью. И я даже никому не сказала, что в отпуске. Сделала вид, что я все еще на Донбассе.