Полтора года полк Кастуся Калиновского почти еженедельно выпускает видео-пресс-релиз. В нем — новости подразделения за последние семь дней. О главных событиях из жизни белорусских добровольцев рассказывает спикерка полка, 25-летняя Кристина с позывным Чабор. Она бухгалтер по образованию, до войны никогда не работала в журналистике, но в объективе камеры смотрится органично, как дома. Разве что в кадре никогда не улыбается. О том, почему так, неожиданной известности, муже на фронте и остальных горячих темах из жизни полка она рассказала в интервью «Зеркалу».
«На этом моя обычная жизнь закончилась»
С Кристиной мы связываемся онлайн. Обычно знакомство начинается с улыбки, а у нас — с вопроса о ней: «В пресс-релизах у вас всегда очень серьезный вид, когда вы в последний раз улыбались?»
— Вот сейчас (улыбается).
— За полтора года, что вы являетесь лицом полка, вас начали узнавать на улице?
— На улице — никогда. Только однажды, когда поехала ближе к зоне боевых действий, зашла впервые за несколько месяцев выпить кофе, и в очереди человек спросил: «Вы же из полка Калиновского? Вы же Чабор?» Я была в штатском. Отвечаю: «Нет, я вообще к военным не имею никакого отношения». С узнаваемостью нужно быть очень осторожной, особенно если ты ближе к месту, где много п***ров. Никогда не знаешь, с каким намерением человек спрашивает, кто ты. Бывает, стоишь на улице или заходишь в магазин, и кто-то на тебя смотрит с выражением «где-то я тебя видел». Но кроме этого случая, никто не подходил. Да и выгляжу я в обычной жизни как ребенок, а не как на видео (улыбается). Почти всегда хожу в штатском, потому что — ну а чего в Киеве по форме ходить? Наверное, никто даже не может подумать, что я военная.
— После того как стали спикеркой, парни завалили соцсети сообщениями?
— Никогда не давала посылов, чтобы это можно было делать. Все знают — я замужем. Если кто-то что-то такое и пишет, это игнор. В общем, когда мне предложили быть спикеркой, я сразу переформатировала соцсети в более официальные. Удалила много фотографий из жизни, которые не нужны людям, потому что понимала — какая-то волна будет, но ничего такого не случилось. Но я приняла определенные меры: закрыла комментарии, написать мне можно, только если приму заявку в друзья, и так далее. Хотя были случаи, что даже русские писали: «Вот ты такая красивая, но мне придется тебя убить. Бойся». Потом появился TikTok, там шлака хватает, но я на него не отвечаю.
— Появлялась ли когда-нибудь необходимость подумать об охранниках?
— Для меня это даже смешно звучит, зачем военнослужащему охранник? (улыбается)
— Какой была ваша жизнь до войны? Знаю, что вы работали бухгалтером и учились в Белорусском государственном экономическом университете.
— В Беларуси у меня была обычная жизнь, как у всех. Отлично окончила школу, потом — колледж с красным дипломом, поступила заочно в нархоз. На четвертом курсе, это было в 2020-м, меня отчислили. Но я уже уехала из Беларуси, в сентябре по прописке пришло письмо: «Такая-то, до свидания». Официальная причина — не пришла на осеннюю сессию, но неофициально мне раньше звонили из деканата, говорили: «Что ты делаешь?» А я была еще и старостой группы.
— А что вы делали?
— Ничего, ходила на протесты, писала в соцсетях, что происходящее в стране ненормально. До сессии нужно было приезжать в университет, сдавать тесты, чтобы тебя допустили к экзаменам. Там разговаривала с преподами, однокурсниками, уже было видно, кто есть кто. Тогда меня начали предупреждать: «Идешь не по той дорожке, не о том думаешь. Будет тебе фигово». На что я ответила: «Если в моей стране ничего не изменится, мне ваши режимовские дипломы ничего не дадут».
— Что было дальше?
— Первым в Украину уехал муж. Не буду об этом детально рассказывать, но во время протестов у нас в Молодечно было достаточно жестко. Я закрыла свои вопросы и где-то через две недели выехала тоже. Это был мой второй в жизни выезд за границу. Просто сесть одной в автобус, понимая, что едешь в один конец и домой не вернешься, в ближайшие годы так точно, для меня было очень тяжело. Я оставила все в Беларуси. Ехала, а что дальше — вообще не понимала. На этом моя обычная жизнь закончилась.
Дальше все уже было не таким, как дома. Не стало плохо, просто иначе. В Украине мы влились в движ белорусов. В то же время появились проблемы с языком: в определенных структурах нужно было говорить по-украински. Я хотела работать по профессии, но это оказалось максимально сложно. Налоговый кодекс в Беларуси знала наизусть. А в Украине что я знаю? Ничего. Здесь другие программы, все другое, и от этого было тяжело.
В 2021-м уехали в Польшу. Мы понимали, что начнется война. За пять дней до этого, помню, сидишь в телеграм-каналах, чекаешь, что происходит. А потом утром меня разбудил муж и сказал: «Началось». В тот же день они с другими белорусами, которые тоже жили в Варшаве, собрались, чтобы решить, что делать дальше, полка же тогда не существовало. Вопрос, ехать или не ехать в Украину, у мужа не стоял. Наоборот, надо было понять, как туда попасть. А я со своей стороны… Я же не буду просто сидеть. Я начала собирать сумки. Выбросила много вещей, которые с собой не потащишь, теплое что-то сложила — и все, жду его, я готова.
Приезжает муж, говорит: «Через неделю-две уезжаю». Я ему: «Супер, я увольняюсь и тоже». Он: «Куда ты поедешь? Никуда ты не поедешь». Я понимала его позицию, но начался скандал (улыбается). Помню, сидим со знакомыми, плачу, они меня успокаивают: «Не переживай, он вернется», — а я слова не могу произнести, у меня комок в горле. Проходит время, объясняю: «Бляха-муха, я плачу не потому, что он едет, а потому, что я не еду».
Понимала: из-за того, что я женщина, никто не даст мне бумаги, которая позволит попасть в Украину. Я не медик, выходит, нечего мне делать на войне. Нашим девушкам, которые находились в то время в Украине, было немного проще, они могли попасть в тогда еще батальон Кастуся Калиновского. Единственное, что оставалось мне, — отправить заявку в чат-бот [батальона Калиновского] и ждать.
Речи о том, чтобы жить в Польше, как обычно, ходить на работу, уже не было. Я уволилась и присоединилась к белорусскому фонду, который помогал беженцам из Украины. Три или четыре месяца там волонтерила, делала все, что в моих силах. Потом мне дали «плюс», и где-то в мае я уехала в Украину.
— Как отреагировал муж, когда узнал, что вам дали добро?
— Сказал: «Жду тебя здесь».
— Слышала, вы бывшие одноклассники?
— Да, но не хочу об этом рассказывать, потому что муж у меня не медийный человек.
«Если нужно стать спикеркой и это, как мне сказали, могу сделать только я, то нет вопросов»
— Как вы стали спикеркой полка?
— Где-то после трех недель в полку ко мне подошли: «Чабор, к тебе два вопроса. Владеешь ли белорусским языком? Прячешь ли лицо?» Сказали, есть потребность создать пресс-службу и нужна спикерка. Почему я? Почему женщина? Отвечают: «Считаем, ты идеальная кандидатка». А дальше ты или соглашаешься, или нет. Расхваливать и объяснять нет смысла. Потом у меня была тестовая запись, посмотрели, как держусь в кадре, всем понравилось. И все за меня проголосовали. Параллельно с подготовкой пресс-релизов сейчас у меня есть и другой спектр задач, но не могу об этом рассказывать.
— Сложно было согласиться стать спикеркой? Вы же знали, что открыть лицо, если ты доброволец, довольно опасно.
— Сложно, но что делать, если четыре месяца ждешь «плюса». К тому же это было самое начало существования полка. Тогда, как и сейчас, мы были на энтузиазме, заряжены. Белорусы вместе, к нам приезжали колоссальные потоки людей, ты вся на подъеме, понимаешь: Беларусь живет и будет жить. Если в 2020-м не вышло, то сейчас точно получится. Поэтому если нужно стать спикеркой и это, как мне сказали, могу сделать только я, то нет вопросов.
— Как придумывался образ для кадра? Например, в пресс-релизах вы всегда очень серьезная, с лаконичной прической.
— Сразу было запланировано, что это будет максимально сухая, официальная информация. Мы посмотрели на пресс-релизы других структур, добавили своего — и вышло то, что вышло. А насчет хвостика — я по жизни так хожу, не то чтобы мне кто-то специально прическу делал (улыбается).
Долгое время пресс-релизы записывала, стоя за ящиками из-под «калаша», такими зелеными, большими. Но из-за того, что мой рост — 160 сантиметров, двух ящиков было мало, а трех — много (Чабор в кадре было почти не видно. — Прим. ред.). Что делать? Заметила какие-то коробки из-под компьютеров. Стала на них рядом с тремя ящиками: «О, нормально!» Стою, бах — коробки проваливаются, и получается идеальная высота. Так и записывались долгое время.
— Поделитесь секретом: как удается так хорошо выглядеть в кадре? Есть ли вообще на войне время следить за собой?
— Если говорить обо мне, то я не считаю, что хорошо там выгляжу. Сейчас мой внешний вид не в лучшем состоянии (улыбается). О том, есть ли на войне время следить за собой, мне трудно сказать, ведь большую часть службы я в Киеве. А тут на это времени хватает. Но я не хожу в салоны красоты на процедуры. Когда была в боевом подразделении, там возникали определенные трудности, потому что на боевых базах у тебя нет условий. Есть только вода из колодца, свет. Греешь чайник и делаешь все свои дела.
— Кроме новостей вы сообщаете о погибших. У вас есть какие-то правила, как настроить себя на такие видео? Долго ли их записываете?
— Когда записали мой самый первый пресс-релиз, за сутки до этого узнали, что Брест (доброволец Иван Марчук. — Прим. ред.) с ребятами не выходят на связь. Мы их искали, искали. Потом стало известно, что они погибли. И вот нужно срочно делать второй пресс-релиз, уже незапланированный, и говорить о происшествии. Было сложно, это была моя первая потеря в полку. Тогда был момент моей закалки.
То видео, как и все остальные, как всегда, записала с первого-второго дубля. Все очень быстро, дольше свет настраивают. Научилась, что, когда становлюсь на место съемок, никаких эмоций. Ты выключаешься, перед тобой просто текст. Не нужно думать, что читаешь, иначе не сдержишься. Очень трудно говорить слова, которые никому не нужно слышать.
— За полтора года в полку отношение к смерти меняется?
— Ты черствеешь. Это трудно осмысливать, но так есть. После того как становишься чуть ближе к зоне боевых действий, видишь, что там происходит, и как-то на себя примеряешь. Осознаю, что это война и смерть может прийти к любому из нас. Горько, тяжело, жаль каждого, кто погиб и погибнет, но это цена свободы. По-моему, все добровольцы, которые сели в машину или автобус и поехали в Украину, внутри себя умерли.
Не знаю, как бы я чувствовала себя, если бы погиб очень близкий мне человек, например друг. Может, очерствелость куда-то и исчезла бы. Было очень трудно, когда в мае мы потеряли пятерых парней в Бахмуте, потому что среди них были те, с кем я полгода ела вместе в столовой, жила в одном здании.
— У вас были срывы?
— Один раз. Ситуация на похоронах разнесла меня в клочья. Там все как-то свалилось в кучу. Сутки не могла собраться.
— Работаете с психологом?
— Я сама себе психолог, потому что я очень закрытый человек. Поэтому и интервью у меня мало. Я сама себя лечу. Люблю, когда я одна, посижу, подумаю.
— Как в такой ситуации отправлять мужа на боевые задачи?
— Нет выбора. Я же не могу закрыть его в клетке и сказать: «Ты не поедешь». Думаешь о нем каждый день, он звонит, вы разговариваете, стараешься как-то его поддержать. Верю, что с ним ничего не случится. Настраиваю себя: он сильный, понимает, что делает, поэтому справится. Иначе с ума сойду. Труднее всего, когда нет связи. Сидишь и не понимаешь: что-то случилось или просто сигнала нет. Ждешь несколько дней, неделю и не понимаешь, что там. Это сейчас на позициях есть «старлинки», а как-то не было сообщения от него около недели.
— Мне рассказывали, что муж с фронта привез вам собаку.
— Собака — это моя боль (улыбается). Муж хотел собаку, я была против. Знала, что заботиться о ней придется мне. Однажды он звонит с боевых, говорит: «Смотри, кто у нас есть». И наводит камеру за заднее сиденье машины. А там лежит рыжий комок. Спрашиваю: «Что это?» Он: «Это наша собака». Говорю: «Какая собака!» (улыбается) Я так разозлилась, бросила трубку, не хотела с ним разговаривать. Привозит он мне этого малыша, ну куда уже денешься. Говорит: «Заберу его с собой на боевые». Но куда забирать? Щенку два месяца, его нужно везти к врачу, делать прививки и все плановые процедуры. Так он со мной и остался. Все время мы вместе, нянчу его, глажу.
— Кого он больше любит, вас или мужа?
— Наверное, мужа, но больше слушается меня, потому что он со мной постоянно.
«А потом в один момент мне сказали: „Ну все, Чабор, закончилась твоя война, приезжай“»
— Мне рассказывали, что вы учились управлять дронами. Зачем?
— В первый же день, когда собрала сумки в Украину, я ехала на войну, а не сидеть в Киеве за компьютером и документами. И мою заявку в полк «плюсанули» на боевого парамедика, на минуточку (улыбается). Я не планировала заниматься тыловыми работами. Хотела попасть на задачи, мне очень важно понимать на сто процентов наших ребят, которые оттуда (с боевых. — Прим. ред.) приезжают. Часто, общаясь с ними, чувствуешь, как им нужна поддержка, а трудно поддержать, если не понимаешь, о чем разговариваешь. Да, ты насмотрелась видосов, начиталась, но это не то что побывать там, прогнать все через себя. Мне удалось уговорить командование отпустить меня на некоторое время в боевое подразделение. Я там провела три или четыре месяца. Все это время училась на пилота дрона и параллельно работала для пресс-службы — снимала пресс-релизы, фотографировала. А потом в один момент мне сказали: «Ну все, Чабор, закончилась твоя война, приезжай».
— И что Чабор?
— Это был трудный момент. Дело в том, что твой настрой в Киеве и ближе к линии фронта — это разные вещи. Там начинаешь думать немножко по-другому, воспринимать ситуацию по-другому. Трудно перестроиться оттуда-сюда, отсюда-туда, поэтому я пыталась, как говорят, «слиться» максимально. Говорила: «Не хочу. Я только вырвалась из тыла. Я год там сидела, и для меня это было тяжело». Спрашивала: «За что? Что я вам сделала?»(улыбается) Ответили: «Надо». А я очень дисциплинированный человек, если за что-то берусь, то это всегда будет выполнено точно. Сказали: «Пилотом может быть любой воин, а с твоей работой справится не каждый». Пришлось возвращаться. Мы хоть и добровольцы, но есть командование, и ты не можешь делать то, что просто захотелось. Но теперь все же закончила курс пилота БПЛА (на этой неделе. — Прим. ред.). Надеюсь, начну работать с ребятами. Буду совмещать это с делами спикерки полка и тыловыми задачами, поэтому работы много.
— Во время обучения на пилота вы были на линии фронта?
— Нет, не хочу, чтобы это выглядело так, словно я супервоин. Я находилась на базе боевого подразделения, была на одной-двух задачах. Там столкнулась с тем, что парни меня очень опекали и жалели. Говорили: «Куда ты пойдешь, может, лучше в безопасности посиди». Когда знали, что будет трудно, даже не хотели брать с собой, чтобы я побыла там как оператор пресс-службы. Боялись, что что-то случится. Тут же еще ситуация, как меня форсят п*******е каналы. В начале они же открывали на меня охоту, чаты создавали. Чего там только не было. Если меня возьмут в плен, это для меня точка. Невозможно будет оттуда никак спастись. Но я для себя это приняла, потому что, когда сюда ехала, понимала: у меня есть сегодняшний день, и это все, что у меня есть.
— У меня сейчас такой диссонанс. Смотрю на вас, красивую, молодую, а слышу такие суровые слова.
— Все свои 25 лет я слышу, что моя внешность не вяжется с моим характером (улыбается).
— Это, кстати, мешает в службе? Читала материал DW, где украинские женщины-военнослужащие рассказывали, как трудно быть женщиной на войне.
— Никогда никто не обесценивал того, что я здесь. Еще надо понимать, что мы добровольцы, мы не мобилизованные граждане, поэтому, наоборот, больше уважения, потому что осмелилась приехать. Были ситуации, когда нам с девушками говорили: «Тем, что вы здесь, вы уже сделали больше, чем многие мужчины, которые сейчас в Беларуси». Ну и важный момент: я всегда стараюсь быть на одном уровне с парнями. Привозят, например, БК (боекомплекты. — Прим. ред.), которые надо разгрузить, я не говорю: «Я девочка, я не буду это делать», — а иду разгружать вместе с парнями. Никогда не отказывалась делать что-то по службе. Поэтому и никто не позволяет себе меня обижать.
— Что было самым трудным во время обучения управлению БПЛА?
— То, что тебя не берут на задачи. Тогда я больше занималась аналитикой данных. Но теперь уже буду непосредственно в экипаже БПЛА. Поэтому работаем.
— Но ведь на две задачи сходили.
— Одна была максимально простая. Ходили с пилотом на аэроразведку, но я там была как сотрудница пресс-службы. Скоро выйдет видео. Вторая — такого же плана. Меня брали на то, что будет плюс-минус безопасно.
— Но ведь работа в команде пресс-службы полка тоже не самая спокойная. Особенно в прошлом году, когда подразделение часто попадало в какие-то скандалы — то раскол, то претензии добровольца Евгения «Августа» Михасюка. Сейчас Денис Урбанович не с лучшей стороны описывает ситуацию в полку.
— Я бы не назвала это скандалом по одной простой причине: то, что идет с одной стороны, — это, скорее, «предъява» или недоразумение. Думаю, все адекватные люди это не воспринимают по простой причине: полк — структура, а они выражают свои претензии к конкретным людям, но называют это полком. Никто никому не мешает приехать в Киев, чтобы задать вопросы. Штаб, в чью сторону звучат претензии, тоже приезжает в подразделения. Но никогда никто не встал и не сказал: «Вот это, это, это. Дайте нам ответ». Я, по крайней мере, такого не слышала.
Я не идеализирую ни полк, ни штаб, ни боевую работу. Мы молодая структура, которая возникла из ничего. Прошло всего полтора года, как мы существуем, развиваемся, набиваем шишки, встаем и идем дальше. У нас нет людей, которые всю жизнь строили военизированные структуры. Все создается с нуля, на ходу принимаются решения. Может, не всегда это суперрешения, но каждое из них чем-то обусловлено. Всегда критикуют тех, кто что-то делает. Было много тех, кто что-то говорил, но где они все сейчас?
— Урбанович в полку.
— Думаю, Денис сам решит свои вопросы со штабом. Просто нужно разговаривать.
«Если почувствую, что мне это нужно уже больше, чем остальным, то, наверное, опущу руки. Но сегодня это не так»
— Давайте поговорим о поддержке. Несколько месяцев назад в интервью автору канала «Жизнь-малина» Никите Мелкозерову Алексей с позывным Психолог говорил, что процентов 90 бытовых нужд подразделения закрывают донаты. А как сейчас?
— Мне трудно сказать, потому что я не имею отношения к службе обеспечения воинов. Насколько вижу, поддержка есть, но сегодня она гораздо меньше, чем была в начале войны. В воздухе зависло «Мы устали от войны». Вы устали? Мы понимаем. А вы представляете, как устали ребята, которые полтора года сидят в окопах? Это я и об украинских, и о белорусских военных.
— Что сейчас нужно подразделению?
— Вечная дыра — это авто и их бесконечный ремонт. В общем, на сегодня у нас есть заместитель командира полка по тылу, который работает с потребностями бойцов, собирая заявки со всех подразделений. Также недавно было принято решение открывать сборы на нужды отдельных подразделений. Так было, когда мы собирали на трал для медроты. Было бы очень круто, если бы эти сборы быстрее закрывались. Ведь часто на то, что необходимо уже сейчас, мы собираем месяц и больше, поэтому сложновато.
— Вы говорили, что одна из причин, по которой сборы замедлились, — то, что люди устали от войны. Но, возможно, масла в огонь подливают и интервью добровольцев, которые, например, открыто говорят, что подозревают людей из штаба в мошенничестве.
— Когда я на это смотрю, у меня сразу вопрос: «Где факты? Дайте доказательства». Доказательств нет.
— Почему полк не может выложить в открытый доступ отчет по тем же донатам? Все бы посмотрели — и вопрос был бы закрыт.
— Стоит понимать, что мы не можем дать эти данные в открытый доступ. Если покажем, сколько нам денег пришло, что мы купили, это может дать врагу информацию о том, сколько нас, какую технику и обеспечение мы имеем, и так далее. Все это для внутреннего пользования. Для внешнего, насколько знаю, на конференции (речь о конференции «Шлях да Волі», которую полк проведет 29 ноября. — Прим. ред.) в определенном виде будет озвучен отчет, так как это болезненный момент. У меня тоже возникали вопросы [на этот счет], но я подошла, задала их, получила ответ. На этом все закончилось.
— Сейчас много говорят об усталости от войны, вы тоже об этом вспомнили. А где берут силы добровольцы, которые психологически вряд ли могут взять и просто уйти?
— Если говорить обо мне, то я понимаю, что у меня нет другого пути. Не знаю, как бы я сейчас уволилась из армии и вернулась в Польшу. А зачем тогда это все было? Держаться помогает, когда вижу определенные успехи полка, например, к нам приезжает много новых людей, когда смежники хорошо отзываются о наших ребятах. Это вдохновляет.
Когда появляются сплетни о полке, это неприятно. Оно бьет по тебе просто потому, что кто-то пытается обос**ть то, что на сегодня — твоя жизнь. Но всегда будут те, кто чем-то недоволен. Это норма. Когда я оказалась среди одних белорусов, поймала разочарование от того, насколько белорусы амбициозны, и амбициозны не в хорошем смысле. Каждый жаждет какой-то власти, кем-то быть, кем-то командовать. Поэтому и вылезает много неприятных моментов.
Но сколько таких ситуаций? Десять? Вокруг же сотни людей, которые каждый день, рискуя жизнью, делают все, чтобы полк шел вперед. А когда ты не одна, это вдохновляет. Если же почувствую, что мне это нужно уже больше, чем остальным, то, наверное, опущу руки. Но сегодня это не так.
— Уже давно стало понятно, что война затянется. На фоне этого и разговоров, что людей в полку немного, не пропало ли у калиновцев желание идти вызволять Беларусь?
— Во-первых, никто, кроме нас самих, не знает, сколько нас. Я не скажу, что нас мало. Во-вторых, стоит понимать, что, когда придет время Беларуси, мы начнем умножаться на 10, 20… Люди будут присоединяться, это сто процентов, но подробнее не могу об этом говорить.
— Ну и последний вопрос. Начинали мы с улыбки, а закончим счастьем. Что делает счастливой Чабор?
— Может, прозвучит достаточно примитивно, но когда рядом мой близкий человек. К сожалению, хотя мы и находимся в одной стране, вместе бываем не так часто.
Читайте также
