В конце июня 2022-го беларус Василий Парфенков и еще несколько добровольцев полка Калиновского пропали под Лисичанском. Тогда в разговоре с «Зеркалом» его жена, украинка Алена Гергель, надеялась, что он жив и попал в плен. Но Василий все же погиб, его тело не смогли эвакуировать с поля боя, и у семьи до сих пор нет возможности с ним проститься и захоронить останки. Сама Алена спустя почти два года после потери мужа готовится ехать на фронт. Женщина теперь служит в ВСУ и последние недели проходит подготовку после добровольной мобилизации. «Зеркало» поговорило с вдовой Парфенкова о решении идти в армию, жизни без мужа и ситуации с его родными в Беларуси.
«Я уже провела своему взводу вводную по такмеду — про турникеты, кровотечения рассказала»
— На прошлой неделе у вашей дочери был выпускной в детском саду, а вы давали присягу. Как прошел этот день?
— Хорошо, день как день. У нас есть распорядок, в обед, например, мы со своими мисочками-тарелочками идем в столовую, потом возвращаемся. В этот день, в принципе, ничего больше не было — только присяга. Конечно, это не так торжественно, как было раньше, потому что мобилизовано сейчас очень много людей, каждый день приезжают новые, и это, можно сказать, такой конвейер сейчас.
— На фото вы выглядите счастливой.
— Конечно! Очень! Для меня это событие по ощущениям и эмоциям — как день рождения детей, как день свадьбы. Одно из основных событий, которые бывают в жизни.
— Не грустили, что пропустили выпускной у дочки?
— Конечно, было очень грустно. Уже вечером, когда была возможность посмотреть видео, — и слезы, и грусть, не без этого. Для нее еще такая честь была — так как она самая старшая в группе, вместе с самой маленькой девочкой, которая идет в ясли, они закрывали последний звонок, ходили звенели колокольчиком. Это тоже так щемяще для меня. Но мы все равно каждый день разговариваем по видеосвязи или просто созваниваемся. Я с детьми все время на связи, чтобы они не так сильно скучали, ну и я по ним.
— Пока вы в учебке, еще не знаете, какую специальность получите?
— Это базовая военная подготовка, после нее все выходят с одной специальностью — солдат-стрелок. А дальше, если человек идет по распределению, он не знает, куда попадет. Но если есть заранее договоренность, направление от бригады, тогда ты знаешь, кем будешь там. Я до подачи документов в военкомат знала, что иду в психологическую поддержку 93-й бригады (93-я отдельная механизированная бригада ВСУ «Холодный Яр». — Прим. ред.).
Сейчас нам уже выдали оружие, форму. Но первая неделя была полностью организационной, а после присяги уже началось обучение — уставы, тактическая подготовка, огневая. Я уже провела своему взводу вводную по такмеду — про турникеты, кровотечения рассказала (смеется). Теперь надо много практиковать.
— Чем будете заниматься в бригаде?
— Парни и девушки после возвращения с войны (или даже в процессе) сталкиваются с большими проблемами — это и контузии, и ПТСР. И они никуда не денутся. Поэтому в наших интересах не расхлебывать потом все то, что произойдет. Если людей, которые подготовлены, имеют мотивацию, силы и патриотизм и идут в армию, правильно обучить заранее, они могут быть менее восприимчивы к этим психологическим проблемам. В наших интересах не только одеть бойцов в броню и подготовить физически и тактически, но максимально «бронировать» их мозг, психику.
Так что пока у меня такое направление работы. Но у нас каждый день происходят какие-то изменения, и никто не знает, что будет через месяц, какие новые задачи могут появиться.
— То есть, скорее всего, вас на передовой не будет или психологи и там работают?
— Да, психологи работают там, где возможно. Конечно, на «ноль» никто не ездит — это невозможно. У нас там парни сидят в окопах, и им даже еду и воду дронами доставляют, потому что к ним нет доступа. Но, если будет возможность, мы будем проводить занятия, тренировки там, где скажут.
— У вас много знакомых военных. У мужчин изменилось отношение к тому, что кому-то может понадобиться работа с психологом?
— Да, за последние два года многое изменилось. Это начали воспринимать больше как потребность. Конечно, никто не хочет сказать, что у него «поехала крыша» и что надо куда-то идти эту крышу «ремонтировать». Но уже у очень многих есть понимание, что это тоже необходимо, потому что все приходят и сталкиваются с одинаковыми трудностями.
Даже по себе знаю, что из гражданской жизни в армию попасть просто. С тебя снимаются все задачи и остаются только базовые — поесть, поспать, выполнить свои задания как военный, ну и выживать максимально. А в гражданской жизни задач очень много, даже необязательно важных, и после возвращения в тыл эта многозадачность сильно сказывается. Ну и плюс (это мое мнение) все-таки тыл и гражданское население влияет негативно на психологическое состояние бойцов. Гражданские не научены правильно реагировать на какие-то ситуации, даже случайно не создавать конфликты с военными.
— В украинском обществе пропадает безусловное уважение к ним?
— Расскажу вам очень интересную историю. На днях у двух девочек-военных сломалась машина, они стояли на трассе на аварийке. Проезжало много авто, за рулем многих находились мужчины. Это нормальное отношение между людьми, как по мне, — кто б ни поломался, что бы ни случилось, просто маякнуть фарами, остановиться, спросить. Я уверена, если бы так стояли гражданские девушки, было бы больше желающих помочь. А эти простояли час, пока не остановился водитель, тоже военный, который сейчас на реабилитации. Девочкам нужно было просто «подкурить» аккумулятор. Проблему решили, посмеялись. Почему так произошло? Потому что люди напуганы, думают, что это стоит ТЦК (территориальный центр комплектования. — Прим. ред.) — военкомат, какие-то новые хитрости, чтобы мобилизовывать мужчин. То есть вместо того, чтобы было уважение и помощь военным, их уже боятся.
А в целом все зависит от региона. В Киеве это обыденность: есть военные, есть люди — у каждого свои дела. Никто не подходит, не покажет какой-нибудь жест благодарности. Там все расслабились: «ПВО работает — нет проблем, живем дальше». Тут возле фронта многие могут пройти мимо и сказать спасибо. У тех, кто близко к опасности, другое отношение. А мне кажется, так должно быть везде.
«Если мы проиграем эту войну, первыми погибнут военные, а потом — все остальные»
— Как решили пойти в армию? Вы же были волонтеркой, инструкторкой по тактической медицине. Почему этого для вас оказалось недостаточно?
— Опять-таки, наверное, частично из-за тех же историй с ТЦК (смеется). Я считаю, что люди, которые могут защищать Украину, должны это делать. Ну, мама-одиночка или мама-вдова, которой не на кого оставить детей, конечно, должна остаться и заниматься ими. Или отец-одиночка, опекун — много категорий людей не призывают, как и парней до 25 лет. Но я в городе вижу очень много мужчин призывного возраста, здоровых, которые должны быть тут [на фронте]. Один боевой медик, который два года не выезжал с позиций и попал в «цивилизацию» только после ранения, сказал: «Я поверю в мобилизацию, когда в том же Киеве мужского населения будет условно не больше 30%». Пока у нас такого нет. Да, есть инфраструктура, важные сферы — никто не говорит, что должны призвать всех.
Но кто-то должен заменять тех, кто на фронте уже два года. Они же не роботы. Им тоже нужна передышка. Если мы проиграем эту войну, первыми погибнут военные, а потом — все остальные. Никто не выживет в этой ситуации, потому что Россия не хочет просто оккупировать территории — она хочет уничтожить Украину и украинцев. Я не знаю, как на третьем году полномасштабной войны люди этого не понимают и боятся условного ТЦК, боятся воевать. То, что происходит с ТЦК, — проблема коррупции. К сожалению, ее ни один из президентов не поборол, хотя все слезно обещают. Но лучшая мотивация для украинцев идти воевать, наверное, будет, когда военные не удержат этот фронт и он покатится в сторону центральных областей.
Я уже не могу положиться на людей, которых словили силой, не уверена, что они смогут быть хорошими бойцами. Я не знаю, не сбежит ли он с позиций, не подставит ли своих побратимов в рискованный момент. Это одна из причин — один мотивированный человек стоит десяти немотивированных. Так было и на «революции достоинства»: победило не большинство — его не интересовала ни политика, ни то, что будет с Украиной. Эти люди жили свои жизни. Победило меньшинство мотивированных граждан. Если бы так не произошло, наверное, с нами было бы плюс-минус то же, что сейчас происходит в Беларуси, может, и хуже. Многие должны были бы выехать или сидели бы в тюрьмах. Да, теперь у нас такой, очень тяжелый путь, но мы не имеем выбора — мы должны победить. И чем больше мотивированных украинцев будет в армии, тем быстрее это произойдет.
— Вы упоминали вдов с детьми, которые могут не воевать. Вы как раз из этой категории — себе не оставили такого права?
— Да, оно у меня есть. Но я знаю, что могу положиться на своих родителей и старшего сына — ему на днях исполнилось 18 лет (старший сын Елены Любомир родился до брака с Василием. — Прим. ред.). Это было тяжелое решение, но я поняла, что сейчас буду максимально эффективной именно тут. Сделала все, чтобы моей семье было комфортно, постаралась закрыть все возможные вопросы.
— А почему не дождались выпускного дочери и 18-летия сына?
— Так вышло случайно. Была немного другая схема — я должна была подать документы, вернуться на эту ответственную неделю в Киев, а после поехать на полигон. Но она, к сожалению, не сработала, и меня сразу забрали на полигон.
Дети, конечно, тяжело отреагировали. Сын сильно расстроился, Соломия (младшая дочь. — Прим. ред.) как-то с пониманием отнеслась. Она уже понимает, почему это происходит, что есть такие дела, когда твоя жизнь тебе не принадлежит, ты должен делать больше, чтобы иметь будущее. А Милан, ему 10, хотел вообще ехать со мной (смеется). Потому что часто общается с бойцами, видит их пример, их смелость, идеалы. А это парни и из батальона «Волат» (в нем воевал Василий Парфенков. — Прим. ред.), они тоже его личные герои, и он тоже хочет быть штурмовиком. Я говорю: «Милан, я очень надеюсь, что тебе никогда не придется быть штурмовиком, — как раз мы все делаем всё возможное, чтобы этого не произошло». А он прямо сейчас хотел бы идти в партизаны, куда угодно (смеется). В целом для них это нормальная ситуация, потому что все наше окружение — или волонтеры, или военные. Некоторые наши друзья просто поставили у себя дома 3D-принтеры и днями делают «скиды» (боевую часть. — Прим. ред.) для беспилотников. Их никто не просил, им никто не платит — они тратят свои зарплаты, чтобы делать то, что могут. Дети растут на этих примерах — для них нормально, что мама тоже пошла в армию.
— Что вам родители сказали?
— Они мной гордятся, конечно, но считают немного сумасшедшей. Им тяжело. Они хотели бы уже как-то жить спокойно, отдыхать, заниматься своими хобби. Папа вот очень любит быть на природе, сажать помидоры. Маме нравится заниматься кулинарией. В принципе, у нее теперь есть такая возможность, даже много (смеется) — она сейчас к нам переехала. А папа пока никак не расстанется со своими помидорами и только приезжает помогать.
Родители очень переживают, понимают, что это все-таки война и, как бы я ни была осторожной, никто из нас не застрахован. Но не застрахованы и они сами в Киеве — ракеты не выбирают себе мишень. Хотя на фронте, конечно, опаснее.
«Знаю, что его нет, но все равно остается какой-то один процент на чудо»
— Расскажите, как для вас прошли два года без мужа.
— Ну, сначала даже нечего вспоминать — это просто несколько месяцев стертой памяти. Потом, когда я уже пыталась что-то делать, поняла, что сама не справлюсь, если останемся дома в Киеве. Тогда уже все понимали, что будут блэкауты, отключения света, но не знали, как будут работать школы, инфраструктура. Поэтому мы с детьми выехали в Румынию на несколько месяцев. Потом к нам приехала моя мама, а я вернулась в Киев, потому что тут фронт, надо помогать. Параллельно познакомилась с Алексеем Францкевичем (директор благотворительного фонда «Свободная Беларусь». — Прим. ред.). Мы создали фотопроект беларусских героев и параллельно с девочками — общественную организацию, которая помогает вдовам и деткам погибших.
Очень насыщенный был период. Вообще почти весь прошлый год — путешествия по Украине и за границей, какая-то волонтерская деятельность. С осени я уже в Киеве. Весной мы с младшими детьми съездили на реабилитацию для семей, которые потеряли близкого на войне. Это трехнедельный лагерь в очень спокойных локациях, на природе. Со взрослыми и детьми работают психологи. Как раз эта терапия, наверное, максимально выровняла у всей семьи эмоциональное состояние. Даже Милан, у которого, знаете, еще был такой повышенный уровень агрессии все это время, стал тем мальчиком, которого я всегда знала. Он увидел, что не один такой — таких детей, к сожалению, много, они его понимают, это такая общая боль.
— Милан тяжелее всего воспринял потерю отца?
— В силу своего возраста отходил дольше. Хотя я понимаю, что некоторые черты с ним навсегда — то же обостренное чувство справедливости, патриотизма. Ему очень тяжело, когда, например, в классе другие дети обсуждают российский контент, сериалы. И сколько бы ни объяснял, что так нельзя, что это пули, которые будут лететь в нас, дети есть дети, у всех в семьях к этому относятся по-разному.
— Когда Василий пропал, была надежда, что он в плену. Когда вы поняли, что муж уже не вернется?
— Когда беларусские пропагандисты опубликовали фото с ним (госканал «Беларусь 1» показал сюжет о пропавших бойцах полка Калиновского 6 июля 2022 года. — Прим. ред.). И потом мне его побратимы прислали снимки в хорошем качестве из каких-то российских телеграм-каналов. Мои друзья-медики сказали, что с такой формой ранений не было шансов на выживание, даже если была какая-то оперативная медпомощь. К сожалению. Но на самом деле я до сих пор подписана на украинские телеграм-каналы, которые находят пленных по всем [российским] колониям. Я от них не отписалась, все равно пересматриваю каждый раз, когда появляются списки. Уже автоматически. Всегда смотрю обмены военнопленными. То есть знаю, что его нет (пауза). Но, наверное, если бы была возможность похоронить, было бы по-другому. А так все равно остается какой-то один процент на чудо. Я пока не могу его для себя убрать.
Сейчас все-таки больше вспоминаю хорошие моменты. Пока не могу сказать, что это работает на 100 процентов, еще недостаточно времени прошло. Но в памяти в первую очередь всплывают дни, ситуации, когда нам было хорошо. Поэтому уже не всегда больно. Особенно тяжело в какие-то даты. Вот 26 июня будет больно очень сильно — в этот день он погиб. Вторая годовщина еще впереди.
— Соломии тогда было четыре года. Она помнит папу?
— Да, конечно. Все дурости, которые они устраивали (смеется). Он очень любил с детьми бегать, дуреть, падать в снег, катать их на машинках в парках. Поэтому ее воспоминания про папу именно такие. В разговорах почти каждый день что-то вспоминается, дети помнят все его фразы. У нас много разговоров и про Беларусь, когда побратимы его заезжают — все равно все обсуждения и про Василия, и про наших знакомых, и про то, что происходит. Я так шучу, что у меня в Facebook скоро беларусов будет больше, чем украинцев в друзьях (смеется). Поэтому он с нами в мыслях постоянно.
— Как много ваших знакомых в Украине оказались в такой же ситуации, как ваша семья?
— Думаю, что у каждого из моего сообщества есть собственное военное кладбище. У кого-то из близкого окружения уже погибли десять человек, кто-то называет цифру 13 (пауза). Много… Я еще «в прошлой жизни» когда-то создала форум родителей — ему было бы 17 лет сейчас. Платформа уже физически не существует, но люди сдружились. Так вот, многие девочки оттуда потеряли мужей, а их дети — отцов. Они волонтерят, собирают на дроны, РЭБы, машины. Мой тыл такой — он делает максимально все, что может. Но общество уже устало. Есть ли у него на это право — другой вопрос. Но оно устало от сборов, от военных, от того, что ему постоянно говорят, что оно виновато. Иногда мне кажется, что, если бы предложили, условно, прекращение огня в обмен на Крым, Донбасс, может, Херсон, часть общества, наверное, согласилась бы.
— Для вас это неприемлемо?
— Нет. Среди тех, кто тут воюет, нет разделения на запад, восток. Здесь люди со всех регионов Украины. Есть те, кто родился и жил на Донбассе, и для них Донбасс — украинский. И люди, которые тут живут, — украинцы. Да, есть «ждуны» России, но все равно это наша территория и наши люди. И Херсон, и Запорожье, и весь Донбасс. Крым — вообще больной вопрос для меня. Крымские татары, которые и так были депортированы, на старости лет вернулись, выдохнули и наконец начали создавать с нуля свою жизнь, — у них все снова забрали. Поэтому это должно быть возвращено. Не знаю когда и как, но ничего из своей земли мы никому отдавать не должны.
«Старшая сестра Василия год была в тюрьме»
— Расскажите о вашей подготовке. В учебке много женщин?
— Практически нет. В нашей роте только две девушки — я и моя посестра (женский вариант слова побратим. — Прим. ред.). На полигоне тоже не видела женщин.
— Как отнеслись к тому, что приехали девушки, есть стереотипы о «слабом поле»?
— Удивленно (смеется). Первые дни все были тихие-спокойные, а сейчас уже начинаются проявления внимания, нам ненужного, какие-то шутки, что-то расспрашивают. Но это решается просто. Когда знаешь, как с ними вести себя, быстро замолкают и не трогают.
Стереотипов, что женщины ничего не могут, тут нет, только постоянно все думают, что мы медики, раз девушки. Но гендерное равенство может случиться только со временем — все-таки общество у нас патриархальное. Думаю, наши дети уже по-другому будут к этому относиться. Ни мальчики, ни девочки не видят никаких препятствий, какую профессию выбирать, какого цвета одежду носить. Ты можешь быть принцессой и носить меч (смеется). Это нормально.
— Вам не страшно после обучения ехать на фронт?
— Нет (смеется). Там, где наше расположение, на фронте, я даже лучше сплю, чем дома.
— Не хочется этот вопрос задавать, но война — это потенциальный риск не вернуться. Ваши дети уже потеряли отца. Вы думали, что что-то может произойти с вами?
— Конечно, такой риск есть. И, конечно, я это понимаю. Поэтому, в принципе, и ждала, пока старшему сыну, Любомиру, исполнится 18, чтобы он, если это произойдет, не дай бог, мог официально стать опекуном для младших детей. Родители мои немолодые. Если со мной что-то произойдет, это однозначно не улучшит их физическое и эмоциональное состояние. Насколько они смогут полноценно присматривать за детьми и в принципе жить, я не знаю. Дай бог, чтобы живы остались. А Любомир уже взрослый и знает, что я на него рассчитываю. Я бы не хотела, чтобы мои дети попали в какой-то приют, поэтому он будет о них заботиться, а финансирование обеспечит государство — голодные, босые они не будут.
У детей еще очень гибкая психика, они смогут со временем это принять. Но нет, я стараюсь не думать в таком русле. Хотя бывали такие мысли, когда плохое настроение, — что даже с Василием тогда будем где-то там вместе лежать… Однако, повторюсь, максимально стараюсь о таком не думать. И с детьми мы говорили только о том, что будет победа, я вернусь и все будет хорошо.
— Не боитесь, что Любомир, как мама и папа, захочет идти в армию?
— Ну, у него есть нагрузка на ближайшее время — университет, автошкола. Идти контрактником сейчас он точно не планирует. Я ему объяснила, что это его выбор, но я считаю, что 18 лет — еще очень рано. Да, у парней в этом возрасте больше сил, энергии, они быстро бегают, могут дольше не спать. Для пехоты и штурмовиков это очень полезные навыки, они могут быть успешнее, чем 45-летние мужчины, но умственно еще не готовы. Вот в 22 — уже совсем другие люди. Эти четыре года для мальчика очень важны в плане умственного развития. Поэтому у него есть еще время, и, к сожалению, может правда так произойти, что эта война его может нагнать через несколько лет. А пока ему 18, пусть сидит, получает образование, помогает моим родителям и смотрит за малыми.
— А такое желание у него есть?
— Да, говорит: «Ай, не поступлю в университет — пойду с тобой». Хочет ко мне приехать сюда в гости. Я не возражаю, но тогда же и младшие захотят маму увидеть. А им тут точно быть не нужно (смеется). Лучше я к ним поеду, как будет возможность.
— У вас поменялось отношение к беларусам?
— Нет, вряд ли. Могу только посочувствовать. Честно говоря, даже в тот короткий период, пока мы были в Румынии, а не дома, мне было максимально тяжело. Очень не понравилось быть за границей. Всем нам хотелось домой. Все, что мы хотели, у нас было дома, мы увидели какие-то минусы жизни за границей. Вижу, как много людей вынуждены были выехать из Беларуси, — я им не завидую. Очень сочувствую, что они так вынуждены жить, что не имеют возможности вернуться. Желаю, чтобы наконец беларусы могли жить в нормальной стране, с нормальными законами, демократией. И в первую очередь — у себя дома.
— В апреле 2022 года маму Василия заставили сниматься в пропагандистском видео и говорить, что она стыдится сына из-за участия в войне. После женщину уволили с работы. Маму, сестру и брата вашего мужа задерживали. Как сейчас близкие Василия в Беларуси? От них уже отстали?
— Сергей, брат, — в Варшаве, поэтому его не трогают. Почти каждый день присылает мне какие-то анекдоты, истории с работы в такси (смеется). Маму как-то не трогают — все переключилось на старшую сестру Василия. Насколько мне известно, год была в тюрьме. Не знаю, из-за чего, но она вот только недавно вышла. Я общаюсь часто с двоюродной сестрой Василия — она за границей и поддерживает нас.
— Вам бы хотелось когда-то поехать на родину мужа, свозить детей? Показать, где родился их папа, познакомить с его семьей.
— Василий как раз перед гибелью хотел, чтобы мама приехала в гости, но не получилось. Да, мне бы очень хотелось поехать в Беларусь, но неизвестно теперь, когда это будет. А будет, думаю, обязательно! Я в это верю. Иначе зачем это все, если не иметь надежды?
Читайте также
