46-летний россиянин отправился на войну в Украину, как только была объявлена мобилизация. Он пошел в военкомат, так как боялся, что вновь могут призвать его сына, которого они с женой незадолго до этого вызволили из лагеря для отказников. О том как ему пришлось спать одном мешке с мышами и крысами, отношении командиров, ужасном снабжении из-за чего он лишился здоровья и в итоге не выдержал и отправился обратно в Россию своим ходом, мужчина рассказал «Вёрстке».
«Украинцы потом найдут горы просроченного паштета»
Летом мой сын попал в лагерь для отказников в Брянке. Мы с женой ездили в Луганскую область его вытаскивать. После этого случая я понял, что в армии много беззакония. Но даже не представлял себе его масштабов.
Вскоре после того, как сын вернулся в Россию, объявили мобилизацию. Я ему сказал: «Сиди дома. Во второй раз я за тобой не поеду». А сам не стал ждать, пока меня начнут искать, и явился в военкомат.
Я — артиллерист, бывший сержант, когда-то был старшиной дивизиона. Подумал, что могу быть полезным. Из военкомата меня отправили на учения, которые длились несколько недель. Нам дали немного пострелять, показали, как делать захват зданий, как ходить тройками, как рыть окопы. Всё это делалось второпях, быстро-быстро.
На фронте я сначала оказался в палаточном лагере, но уже через три дня его разбомбили. Тогда мы переместились в поселок Тарамчук недалеко от Донецка, и с того момента я около трех месяцев провел в окопах: копал окопы, жил в окопах. В грязи, с мышами и крысами.
Нас кормили раз в сутки. Воды давали мало — 700 грамм в день на человека. Командиры рычали на нас: «Почему вы немытые, небритые?». А мы экономили воду. Все колодцы вокруг — пустые.
Дополнительную воду и еду покупали за свой счет, когда нас отпускали в увольнительные. Но это случалось не так уж часто. Первое время действовало правило: одновременно отлучаться можно только трем солдатам из роты, то есть по одному человеку из каждого взвода. Со временем мы плюнули на график и стали выезжать чаще, по договоренности с лейтенантами. Я ездил в Донецк примерно 10–15 раз, поесть и помыться.
Кстати, купить еду было не так просто. Для этого нужно было обналичивать деньги. А многие приехали без банковских карт — оставили их семьям, чтобы те получали выплаты. Я и сам оказался в такой ситуации. Приходилось звонить жене и просить перевести деньги на карту кого-то из сослуживцев, которые взяли её с собой.
Потом мы ехали, снимали эти деньги в банкомате и покупали продукты. Конечно, такие поездки не были безопасными. Помню, однажды мы подъехали к Аллее славы, где похоронены дети Донбасса, и очень близко к нам прилетел снаряд. Среди жителей были погибшие и раненые.
Чтобы помыться во время такого «увольнения», нужно было заранее договориться с частной сауной — попросить их подготовить воду, растопить баню. Там же мы стирали одежду. Правда, стирка не особо помогала — вещи, в которых мы приехали, все меньше и меньше становились похожими на вещи. Все сгрызали мыши и крысы — и одежду, и хлеб. Они залезали в спальники и кусали нас во сне.
Сухпаек нам выдали один раз, новогодний. После 17 января нам вообще перестали возить еду. На 27–28 человек могли принести три булки хлеба и шесть банок горошка. Еще был просроченный паштет, который никто не ел, потому что после него сразу же начиналась диарея. Украинцы потом найдут горы этого паштета — везде, где останавливались российские роты.
Один парень две недели после этой еды «ездил на поносе», пил лекарства — что мы только с ним не делали, чтобы ему полегче было. Потом его отправили в медроту — это такой полуразваленный дом в деревне, куда ходят подлечиться. Парень там три дня спал на полу, лечился своими же лекарствами, ничего не ел, чтобы не бегать в туалет. Туалет-то где у нас? В открытом поле, между минами.
«Хотите жрать — покупайте сами, раз такие бабки получаете»
Общаться с командованием было сложно, невыносимо. Мы не могли от них получить ответов ни на какие вопросы — например, для чего нас перемещают на новую точку. Только потом мы узнавали, что приезжала проверка, сотрудники прокуратуры, и нас просто убрали подальше от их глаз.
Мы стояли перед самым носом у украинской армии — она находилась всего в двух километрах. Это при том, что президент обещал не отправлять мобилизованных на передовуюi. Постоянно происходили взрывы, обстрелы.
Они выкатят артиллерию, сделают восемь выстрелов — и восьми наших танков больше нет. Их танк выезжает, делает три выстрела — пол-окопа разбомбило. На наших глазах даже самолет подбили, в хвост попали. А некоторые еще говорят, будто украинцы воевать не умеют. Они неглупые ребята, хоть их и называют наркоманами. Конечно, и националисты там есть, которые издеваются над пленными. Но в целом там простые мобилизованные, как и мы.
С нашей стороны было в несколько раз больше выстрелов, но безрезультатно. Корректировщиков нет, подготовленных людей нет. Вот наши минометчики стреляют, а один из снарядов падает буквально перед нашими окопами, в десяти метрах. Слава богу, не разорвался.
В какой-то из дней украинцы целый день лупили по нам, а наши даже не выстрелили в ответ. Среди мобилизованных ведь многие по 30 лет не были в армии. Большинству перевалило за 40. Спецзназовцев из нас не сделаешь.
Еще и наши бронетранспортеры постоянно ломаются. Думаю, они уже много лет как списанные. Водители-механики за свой счет покупают запчасти. Мы и сами покупали за свои деньги в соседней деревне, в Ещленовке, печь и генератор. Наверное, половину своих выплат я потратил на такие покупки, а также на еду и воду. Хотите жрать — покупайте сами, раз такие бабки получаете. Так нам и говорили.
В отпуск мобилизованных не отправляли. Думаю, если бы отправили — их бы обратно не собрали, кто вернется в такие условия? Командир сказал нам прямо: «Вы отсюда или двухсотыми, или трехсотыми уедете. Если уедете без ранения, сразу вернетесь обратно».
У людей настроение очень плохое. У 30 человек вокруг одна и та же задача на много дней — копать окопы. Никто не понимал, в чем смысл. А стоило нам наладить хоть какой-то быт, обустроить блиндажи, нас гнали в другое место. И приходилось идти, по уши в грязи.
Как-то раз командир полка дал офицеру под дых за то, что тот просил воды для стирки. Ударил и сказал: «Ты что, ох**л?». В другой день офицер, замполит, избил мобилизованного за то, что тот напился. А как тут не напиться? Ни попить, ни поесть — ничего нет. Люди друг на друга кидаются просто от того, что они голодные.
Однажды нас привезли на новое место рыть окопы. На три взвода дали несколько булок хлеба, тот же просроченный паштет, печенюшки — примерно по две штучки на солдата, и десять бутылок воды. Другой еды не было целые сутки, а копать нужно было часами. Как это делать, если людей шатает от слабости и голода? Нет сил даже поднять бревно, чтобы на блиндаж закатить. Там все ужасно. Просто ужасно.
Я на войне надорвал себе спину, моя грыжа дала о себе знать. Я стал ходить без бронежилета, потому что тяжело было поднимать и тащить на себе больше пяти килограмм. При этом ни на какую медицинскую помощь я не мог рассчитывать. Одному парню перебило переносицу осколком, а его даже никто медикам не показал, никто не стал зашивать рану — просто пластырь приклеили. Вот такое отношение.
При этом в окопе очень легко поймать какую-нибудь заразу, потому что там все сырое. Высушить одежду нельзя, если вывесишь ее где-то на виду — туда сразу же прилетит дрон. Висят вещи — жди прилетов. Они поднимут окопы на дыбы, и будут трупы.
Спустя пару месяцев жизни в окопах я стал отхаркиваться кровью. Наверное, из-за сырости и постоянного кашля ткани легкого начали разрушаться. Ребят это пугало — вдруг у меня туберкулез. Там боятся вспышки любой болезни. Потому что не заразиться от друг друга в тех условиях просто невозможно.
«Я съел 14 пачек обезболивающих»
Был период, когда у нас не было питьевой воды, а деньги, чтобы ее купить, кончились. Мне пришлось пить техническую воду. Нам ее привозил в цистерне какой-то дед. Насколько я знаю, этой водой опрыскивали поля — в ней были химикаты. Я кипятил эту воду трижды, трижды сливал осадок, но каждый раз на поверхности был какой-то белый слой. Вкус воды был ужасным, даже не передать, но пить хотелось, и я пил.
Через полторы недели у меня сильно воспалилась челюсть, и мне вырвали верхние зубы. Теперь вся верхняя челюсть у меня пустая. Снизу осталось семь зубов, и два из них нужно тоже вырвать.
Майор из медроты дважды пытался добиться того, чтобы меня комиссовали. Ведь мне буквально жевать нечем. Я покупал себе картошку, варил и мял её бутылкой, замачивал хлеб.
Меня осмотрели, но только посмеялись надо мной. Офицеры ржали, по полу катались от смеха, когда увидели мою беззубую челюсть. Командир полка сравнил меня с 90-летней бабушкой, которая свою челюсть вытаскивает и кладет в стакан.
Если ты чем-то заболеешь на войне, лечиться будешь за свой счет. Мобилизованные пакетами привозят из дома лекарства. Со своими болями в спине я съел в общей сложности 14 пачек обезболивающих. Из врачей там был только парень-ветеринар и медбрат.
Через три месяца такой жизни в окопах я сообщил командованию, что собираюсь домой. Я понимал: куда бы дальше ни отправилась наша рота, мне придется плестись сзади без автомата и бронежилета. А скоро меня уже можно будет только на носилках таскать. Так что я собрал вещи и уехал. Командир не стал препятствовать. Со мной уехал еще товарищ. Знаю, что одновременно с нами окопы покинули еще человек пять.
КПП я проходил в гражданке. Нам задавали вопросы, но в итоге пропустили на территорию России без препятствий. В Москве мы сняли квартиру на два дня. Потом купили билеты на самолет, и вскоре я оказался дома.
Теперь я живу на обезболивающих уколах. Как только получу оставшиеся выплаты, пойду делать МРТ, КТ груди, обследовать легкие и позвоночник. Все мои прежние снимки остались на войне, как и военный билет.
Мой голос до сих пор охрипший. Я иногда по-прежнему кашляю кровью и стараюсь, чтобы семья не видела. Двигаюсь мало, в основном больница-дом. Даже до магазина добраться сложно, хотя до него идти всего 20–30 метров. Но там есть небольшой подъем. Я начинаю задыхаться, стою перед дверью и пытаюсь отдышаться — только потом захожу. Люди оборачиваются на улице, думают, что я сейчас тут сдохну около дороги. Война делает всех инвалидами, неважно молодой ты или не молодой.
Формально я все еще числюсь в части, у меня продолжается служба мобилизованного. Но я рассчитываю, что медицинская комиссия позволит мне уволиться по состоянию здоровья.
Не могу только понять, куда смотрит Путин. Пусть хотя бы до Путина дойдет, что за три месяца ребята ни разу не увидели тушенки. Пока сами ее не купили.